Текст книги "Далекие Шатры"

– Выходит, люди, посланные вами в погоню за ним, сказали, что он умер? Коли так, значит они солгали. Несомненно, побоялись признаться в своей неудаче. Нет, Биччху-джи… – (Услышав свое старое прозвище, Биджурам вздрогнул, как испуганная лошадь.) —…твои люди так и не нашли мальчика, и хотя его мать умерла, сам он остался в живых, а теперь вернулся, чтобы обвинить тебя в убийстве своего друга Хиралала, чью жемчужину ты украл, и в покушении на Джоти, а также на меня, в которого ты стрелял. Есть еще дело о смерти Лалджи. Хотя я не знаю наверное, твоя ли рука столкнула беднягу с крепостной стены, но абсолютно уверен, что замыслил убийство ты. Ты и его мачеха, которые вдвоем ускорили и кончину моей матери, гоняясь за нами по всему Пенджабу, пока она не умерла от истощения…

– За вами?.. Вашей матери?..

– Моей, Биччху, моей. Или ты не узнаешь меня? Присмотрись внимательнее. Неужели я так сильно изменился? А вот ты не изменился. Я узнал тебя с первого взгляда – в первый же вечер в палатке Джоти, и с первого взгляда узнал жемчужину, когда она выпала из потайного кармана, сделанного тобой в кафтане, кусок которого остался в моих руках.

– Но… но вы сахиб, – прошептал Биджурам, с трудом шевеля сухими губами. – Сахиб…

– Который в прошлом был Ашоком, – мягко закончил Аш.

Биджурам уставился на него и долго смотрел неподвижным взглядом. Глаза у него вылезли из орбит, и на лбу выступили крупные капли пота, не имевшего никакого отношения к ночной жаре.

– Нет, это неправда… – Слова прозвучали чуть слышно. – Такого быть не может… это невозможно… я не верю…

Но невнятным протестам противоречило выражение узнавания, медленно проступавшее на лице. Внезапно Биджурам громко сказал:

– Если это правда, у вас должен остаться шрам, след от клеймения…

– Он у меня остался, – произнес Аш, распахнул ворот рубашки и показал еле заметный серебристо-белый полукруг, все еще различимый на смуглой, загорелой коже. Отметину, в далеком прошлом оставленную раскаленным дулом старинного оружия.

Аш услышал, как Биджурам непроизвольно ахнул, и бросил взгляд на шрам, что было весьма неразумно. Уж ему-то следовало понимать, что нельзя спускать глаз с человека, которого недаром прозвали Скорпионом и который не рискнул бы выйти ночью без оружия. Окованная серебром тяжелая трость валялась на земле за пределами досягаемости, но в прорезном кармане ачкана у Биджурама лежал смертоносный нож, и, когда Аш опустил глаза, он выхватил его и нанес удар с быстротой своего тезки.

Удар не достиг цели лишь потому, что Аш тоже умел двигаться стремительно. Периферийным зрением он заметил молниеносное движение и инстинктивно увернулся, отклонившись в сторону, так что лезвие прошло рядом с левым плечом, не причинив никакого вреда. Инерция резкого движения швырнула Биджурама вперед, и Ашу оставалось только поставить противнику подножку и повалить его на землю, где тот растянулся во весь рост.

Биджурам лежал ничком в пыли, задыхаясь и судорожно хватая ртом воздух. Аш подобрал с земли нож и почувствовал сильное искушение всадить лезвие между этими ходящими ходуном лопатками – и на том покончить с делом. Будь он одной крови с Зарином, то так бы и поступил, ибо сыновья Коды Дада не знали мелочных сомнений в вопросах разборок с врагом. Но сейчас, совершенно неожиданно, происхождение Аша и все скучные школьные годы дали о себе знать. Он не мог заставить себя нанести удар – не потому, что это было бы убийством, а потому, что его и всех его предков учили, что нечестно нападать на человека со спины, или бить лежачего, или поднимать оружие против безоружного. Именно незримое присутствие дяди Мэтью и двух десятков пасторов и учителей заставило Аша опустить занесенный нож. Он отступил на шаг и приказал Биджураму встать на ноги и драться.

Но похоже, Биджурам не имел ни малейшего желания драться: когда негодяй, отдышавшись и с трудом поднявшись на четвереньки, увидел Аша с ножом в руке, он отшатнулся с пронзительным воплем, снова повалился ничком в пыль и принялся бессвязно молить о пощаде.

Зрелище было отвратительное. Аш всегда знал о низости и порочности Биджурама, но прежде ему не приходило в голову, что мучитель и садист из его детства может быть трусом в душе. Было так странно обнаружить, что наслаждение, какое Биччху испытывал, причиняя боль другим, по своей силе не уступало страху перед собственной болью и что он может совершенно потерять присутствие духа перед угрозой справедливого возмездия.

Аш насмехался, издевался, презрительно пихал носком башмака распростертого ниц мужчину и произносил разные оскорбительные слова, какие приходили на ум. Но все без толку. Биджурам отказывался вставать, интуитивно понимая: как только он поднимется на ноги, сахиб набросится на него. А сахиб не просто сжимает в руке нож – силою неких ужасных чар он к тому же является Ашоком, восставшим из мертвых. Что значат рядом с этим несколько оскорбительных высказываний? Сочетание суеверного ужаса и страха смерти заставляло Биджурама лежать ничком и оставаться глухим ко всем оскорблениям. В конце концов Аш с отвращением отвернулся и грубо приказал ему встать и проваливать обратно в лагерь.

– А завтра, – сказал Аш, – ты и твои друзья под каким-нибудь предлогом покинете нас. Мне плевать, какой предлог вы придумаете или куда направитесь – при условии, что не в Бхитхор и не обратно в Каридкот. Если я когда-нибудь узнаю, что тебя видели в одном из этих княжеств, то сразу же отправлюсь к властям и расскажу все, что мне известно, и тебя повесят или сошлют на каторгу. Если власти не сделают этого, я сам расправлюсь с тобой, убью своими руками. Клянусь! А теперь проваливай, да побыстрее, пока я не передумал и не свернул тебе жирную шею прямо здесь и сейчас, ты, лживый, трусливый вор и убийца! Вставай и беги, свиное отродье! Живо, живо!

Аш возвысил до крика голос, дрожащий от ярости. Эта ярость была обращена не только на распростертое на земле трясущееся существо, которое он собирался убить, но и на себя самого, ибо он понимал, что в данном случае нет места милосердию, но еще не порвал полностью с традициями ненавистных школьных лет и по-прежнему блуждал на грани между Востоком и Западом, неспособный принимать решения в критической ситуации с полной уверенностью в своей правоте.

Биджурам с трудом поднялся на ноги и, не спуская глаз с ножа, зажатого в руке Аша, начал осторожно пятиться шаг за шагом. Очевидно, он не мог поверить, что его отпускают, и не осмеливался повернуться к Ашу спиной из страха, что тот всадит ему нож между лопаток.

Через три шага он споткнулся о брошенную трость и едва не упал, а Аш презрительно сказал:

– Возьми ее, Биччху. С палкой в руке ты станешь смелее.

Биджурам повиновался и нашарил трость левой рукой, по-прежнему не сводя глаз с ножа. Аш оказался прав: когда Биджурам выпрямился, к нему отчасти вернулась уверенность. Он снова заговорил непринужденным подобострастным тоном, называя Аша хузуром, униженно благодаря за милосердие и обещая в точности выполнить приказ. Завтра на рассвете он покинет лагерь, хотя хузур несправедлив к нему: он никогда никому не желал зла. Это ужасная ошибка… недоразумение… и если бы он знал…

Продолжая говорить, Биджурам отступал все дальше, а когда бочком обошел куст травы и оказался на расстоянии десяти шагов от Аша, остановился и сказал, пожимая плечами:

– Но какой толк в словах? Я покорный слуга хузура, и я подчинюсь его приказу и уеду. Прощайте, сахиб…

Он низко поклонился, складывая ладони на традиционный манер.

Жест был таким привычным, что Аш не придал значения тому обстоятельству, что Биджурам по-прежнему держал в руке трость, – и во второй раз за ночь оказался застигнутым врасплох. Трость эта была с секретом: сработанная оружейником, специализировавшимся в изготовлении смертоносных игрушек для богачей, прежде она принадлежала покойному правителю Каридкота, чья вдова незадолго до смерти подарила ее Биджураму в качестве награды за различные услуги. Но Аш не знал этого и оказался не готов к последовавшим событиям.

Биджурам держал трость в левой руке. Сведя ладони вместе, правой он быстро повернул серебряную рукоять, и, когда он выпрямился, в руке у него был зажат тонкоствольный пистолет.

Треск выстрела расколол безмолвие лунной ночи, ослепительно полыхнула оранжевая вспышка дульного пламени. Расстояние до цели не превышало шести-семи ярдов, однако события последних пятнадцати минут настолько потрясли Биджурама, что руки у него ходили ходуном, и вдобавок в крайнем своем возбуждении он забыл, что пистолет стреляет с уклоном влево, и не сделал поправки на данное обстоятельство. В результате пуля, выпущенная с расчетом поразить Аша в сердце, всего лишь опалила рукав рубахи и сорвала лоскут кожи с плеча, просвистев мимо без особого вреда.

– Ах ты, сволочь! – яростно проговорил Аш по-английски и метнул нож.

Ярость не способствует меткости, и Аш прицелился не лучше Биджурама. Острие ножа попало не в горло, а в ключицу, которую защищал столь толстый слой жира, что лезвие застряло в нем, так и не достигнув кости. Но когда нож упал на землю и из раны потекла тонкая струйка крови, Биджурам выронил пистолет и принялся пронзительно визжать, охваченный всепоглощающим ужасом.

В визге этом слышалось что-то нечеловеческое, а зрелище взрослого мужчины, обезумевшего от страха при виде собственной крови, сочащейся из пореза, который едва ли испугал бы малого ребенка, вызывало такое омерзение, что гнев Аша сменился презрением. Вместо того чтобы наброситься на Биджурама, повалить на землю и избить до полусмерти его же собственной тростью, Аш остался стоять на месте и начал смеяться – не над абсурдностью зрелища, а потому, что у него не укладывалось в голове, как этот жалкий трус когда-либо мог устрашать кого-либо. Глядя на него, никак не верилось, что столь ничтожное, малодушное существо могло убить Хиралала, и смех Аша сейчас звучал в известном смысле не менее гадко, чем этот истерический бабий визг.

Кровь прочертила тонкую темную линию на бледной груди Биджурама, и он прекратил вопить и наклонил голову в смехотворной попытке вылизать рану. Но порез находился слишком высоко, и дотянуться до него губами было невозможно. Поняв это, Биджурам снова завизжал и в слепом ужасе принялся бегать взад-вперед, точно цыпленок с отрубленной головой, натыкаясь на пучки травы и разбросанные камни. В конце концов он споткнулся, снова рухнул на землю и забился в корчах.

– Я умираю! – прорыдал Биджурам. – Я умираю…

– Ты заслуживаешь смерти, – сказал Аш, нисколько не тронутый. – Но боюсь, эта царапина никак не скажется на твоем здоровье, разве что помешает свободно шевелить рукой пару дней, а поскольку мне по-прежнему противна мысль о хладнокровном убийстве презренного труса вроде тебя, можешь прекратить ломать комедию, встать и проваливать в лагерь. Час уже поздний. Вставай, Биччху-джи. Никто тебя не тронет.

Он снова рассмеялся, но Биджурам либо не верил ему, либо окончательно сломался после второй неудачной попытки, а потому продолжал корчиться и рыдать.

– Помогите мне! – стонал Биджурам. – Милосердия… Милосердия…

Голос мужчины пресекся на странном судорожном всхлипе, и Аш подошел к нему, все еще смеясь, но соблюдая осторожность – на случай, если это просто коварная уловка, призванная заманить его в пределы досягаемости для какого-нибудь очередного оружия, о котором он не подозревает. Но, взглянув на посеревшее, мучительно искаженное, покрытое испариной лицо Биджурама, он перестал смеяться. Здесь было что-то непонятное. Он слышал о людях, которые не переносят вида собственной крови, впадая от него буквально в безумие, но распростертый на земле человек, хотя и явно охваченный диким ужасом, страдал также от настоящих физических мук. Тело его выгибалось дугой, сотрясалось, конвульсивно содрогалось. Аш наклонился и грубо спросил:

– В чем дело, Биджурам?

– Яд… – прошептал Биджурам. – Нож…

Аш резко выпрямился и быстро отступил назад, внезапно все поняв. Так вот почему его противник визжал и корчился! Вовсе не страх боли поверг Биджурама на землю, но страх смерти – быстрой и мучительной смерти. И боялся он не Аша, а зажатого у него в руке ножа – своего собственного ножа с лезвием, обмакнутым в яд, чтобы любая нанесенная им рана оказалась смертельной. Неудивительно, что он с таким ужасом неотрывно смотрел на клинок, словно загипнотизированный, и завизжал в паническом страхе при виде тоненькой струйки крови. Рана действительно незначительная, всего лишь царапина. Но, как и в истории с Меркуцио, она сделает свое дело.

Биджурам попал в собственную ловушку, и здесь Аш ничем не мог помочь. Пытаться высосать яд из ранки было уже слишком поздно, а никакого противоядия у него не имелось, и вдобавок он не знал, какой яд использовался. Лагерь находился в миле с лишним отсюда, и будь даже расстояние до него вдвое меньше, Аш все равно не успел бы добраться туда и вернуться вовремя, чтобы оказать помощь – если помощь вообще можно оказать, в чем он сомневался, справедливо полагая, что яд смертелен.

Биджурам заслуживал того, чтобы поплатиться собственной жизнью за все жизни, которые отнял или помог отнять, и за все непоправимое зло, им сотворенное. Но даже люди, имевшие самые веские причины для ненависти к нему, пожалели бы его сейчас. Наблюдая за агонией своего врага, Аш вспомнил юное испуганное лицо и затравленный взгляд Лалджи – и каменную плиту, соскользнувшую с карниза и рухнувшую вниз, когда мальчик в синем атласном кафтане проезжал под Чарбагскими воротами в Гулкоте. Вспомнилось и многое другое. Несколько карпов, плавающих вверх брюхом среди кувшинок в дворцовом пруду; королевская кобра, непонятным образом проникшая в спальню ювраджа; Сита, умирающая от истощения среди скал у реки Джелам; Хиралал, бесследно пропавший в джунглях. И Джоти – Джоти, который, если бы не милость Божья, умер бы несколько недель назад, невинная жертва очередного «несчастного случая», подстроенного Биджурамом.

Вспоминая все зло, сотворенное этим человеком, нельзя было не признать, что он в полной мере заслужил столь страшную смерть и сам навлек на себя такую участь. Аш не бросал слов на ветер, когда обещал отпустить Биджурама при условии, что тот немедленно покинет лагерь и никогда впредь не сунется ни в Бхитхор, ни в Каридкот. Если бы Биджурам ушел сразу, он жил бы еще много лет, продолжая творить зло и замышлять убийства, но он предпочел выстрелить, и именно последний вероломный поступок погубил его. Он прожил жизнь, как бешеный пес, и только справедливо, что он умирает, как бешеный пес, подумал Аш. Но ему хотелось, чтобы все закончилось поскорее: наблюдать за агонией было очень неприятно. Будь в хитроумном пистолете вторая пуля, он без колебаний избавил бы Биджурама от жестоких мучений. Но за отсутствием возможности поступить так Аш продолжал стоять на месте, подавляя желание повернуться и двинуться обратно в лагерь, поскольку его приводила в ужас мысль, что кто-то может умереть столь страшной смертью в полном одиночестве. Все-таки Биджурам какое-никакое человеческое существо, и то, что он является – являлся – его врагом, больше не имело значения.

Аш оставался рядом, пока все не закончилось. Смерть наступила довольно скоро. Он наклонился и закрыл незрячие мертвые глаза, а потом взял нож и тщательно вытер о землю, чтобы уничтожить все следы яда. Пистолет упал в куст травы, и Аш довольно долго искал его, а найдя, вставил обратно в трость, которую положил рядом с рукой мертвеца.

Биджурама не хватятся еще несколько часов, а задолго до возможного обнаружения тела предрассветный ветер заметет все отпечатки ног на пыльной земле. Поэтому нет смысла оставлять улики, свидетельствующие о ссоре, – это может вызвать разные вопросы, а поскольку всем станет очевидно, что причиной смерти стал яд, со всех точек зрения будет лучше, если дело спишут на змеиный укус.

Аш поднял нож и, измазав лезвие в быстро сворачивающейся крови, снова бросил на землю, а потом отправился на поиски длинных раздвоенных шипов кикара. Вернувшись с шипом, он вонзил его в плоть мертвеца прямо под порезом. Две крохотные точечные ранки легко сойдут за отметины, оставленные змеиными зубами, а порез истолкуют как безуспешную попытку жертвы предотвратить распространение яда вверх. Единственной загадкой останется, почему Биджурам покинул лагерь один, среди ночи, и забрел так далеко. Но возможно, это отнесут за счет жары. Все решат, что он не мог заснуть и пошел прогуляться при лунном свете, а когда утомился, присел отдохнуть и был укушен змеей. Такая инсценировка – если вспомнить, что убийство Хиралала было представлено как нападение тигра, – казалась в высшей степени уместной. «Все-таки боги справедливы, – подумал Аш. – Если бы решать пришлось мне, я бы оказался достаточно глуп, чтобы отпустить негодяя».

Оставалась еще серьга Хиралала.

Аш вынул ее из кармана, поднес к глазам и увидел, что черная жемчужина вбирает и отражает лунный свет, как далекой ночью на балконе Павлиньей башни. Глядя на нее, он вспомнил слова Хиралала, которые прозвучали у него в голове столь явственно, словно сам Хиралал снова обращался к нему откуда-то издалека, очень тихим голосом: «Поторопись, малый. Уже поздно, и тебе нельзя терять ни минуты. Ступай же, и да пребудут с тобой боги. Прощай!»

Что ж, он – или, возможно, черная жемчужина – отомстил за Хиралала. Но с жемчужиной было связано слишком много печальных воспоминаний, и Ашу, вспомнившему, каким образом Биджурам завладел ею, она показалась зловещим предметом. Обладание драгоценностью не принесло вору особого удовлетворения, так как она являлась уликой, изобличающей его в убийстве, и он вынужден был скрывать ее, постоянно рискуя быть разоблаченным, – до тех пор, покуда в живых остается хоть один человек, помнящий Хиралала. А в конечном счете она стала причиной смерти. Жемчужина сделала свое дело, и Ашу не терпелось поскорее избавиться от нее.

Рядом с кустом пампасной травы, где он сидел в засаде, была крысиная нора, ныне пустовавшая, судя по отсутствию следов вокруг. Аш вернулся к ней, опустил туда жемчужину, засыпал нору землей, мелкими камешками и хорошенько утоптал, а когда он развеял над тем местом пригоршню пыли, от норы не осталось ни следа, и ничто больше не указывало на то, что она там находилась.

С минуту Аш постоял, глядя себе под ноги и думая, что, возможно, однажды некто ныне еще не рожденный извлечет жемчужину из земли и станет ломать голову, как же она там оказалась. Но никто никогда не узнает этого, да и вообще к тому времени камень утратит ценность, ведь жемчужины тоже умирают.

Предрассветный ветер уже начинал шевелить траву, когда Аш круто развернулся и зашагал обратно в лагерь. Но только к тому времени, когда солнце уже поднялось довольно высоко над горизонтом, один из слуг Биджурама (тот самый Карам, назначенный на роль козла отпущения) доложил об исчезновении хозяина.

Он бы хватился раньше, пояснил Карам, если бы не подумал, что хозяин просто ушел спозаранку и скоро вернется. Передвижения хозяина его не касаются, но он забеспокоился, когда в лагере начали сворачивать палатку за палаткой, а хозяин все не возвращался, чтобы позавтракать или отдать распоряжения на день. Осторожные расспросы слуг и прочих членов свиты юного принца не дали результатов, и в конце концов Карам доложил о деле начальнику стражи, который поднял тревогу.

Поиски пропавшего осложнились огромными размерами процессии и тем фактом, что к тому времени она уже выступила в путь. Скорее всего, тело Биджурама так и не нашли бы, если бы не коршуны и грифы. Но еще до восхода солнца первый стервятник камнем упал с высоты, а за ним последовал второй, третий… и вскоре один из людей, отправленных на поиски, заметил птиц и поехал посмотреть, что там за добыча их привлекла.

Тело нашли как раз вовремя: получасом позже от свидетельств, позволяющих установить причину смерти Биджурама, не осталось бы и следа, а тогда неминуемо началось бы тщательное расследование дела. Однако, несмотря на значительные повреждения, нанесенные клювами и когтями, к моменту обнаружения трупа все еще было возможно сделать вывод, что смерть наступила от яда, и увидеть следы змеиных зубов – две точечные ранки прямо над ключицей. Почему Биджурам оказался там, объяснить было труднее, но, как Аш и предполагал, в конечном счете дело списали на жару и бессонницу, и такое решение, похоже, всех устроило.

Мулрадж отдал отряду приказ остановиться до дальнейших распоряжений, и позже днем останки Биджурама с соблюдением всех формальностей были сожжены на погребальном костре, сложенном из хвороста и сухой травы, спешно собранных в окрестностях и обильно политых гхи. На следующее утро, когда ночной ветер развеял пепел и обугленная земля остыла, остатки костей осторожно собрали, дабы довезти до Ганга и бросить в священную реку.

– А поскольку здесь нет никаких родственников покойного, только справедливо будет поручить эту скорбную миссию его друзьям, – сказал Мулрадж с самым серьезным видом. – Посему я распорядился, чтобы Пран, Мохан и Сен Гупта со своими слугами и слугами Биджурама немедленно отправились в Бенарес. За исключением Аллахабада, нет более священного места, где можно предать водам Матери Ганги прах человека.

Аш воспринял это поистине макиавеллиевское заявление с уважением, граничившим с благоговейным трепетом. Биджурам умер, но по-прежнему оставалась нерешенной проблема, как избавиться от ближайших его товарищей, и сам Аш не видел такого выхода из ситуации, который не вызвал бы споров, шумного недовольства и разного рода опасных догадок и предположений. Найденное Мулраджем решение восхищало своей простотой, хотя могло оказаться небезупречным.

– Но что скажет на это Джоти? – спросил Аш. – Все эти люди – его сторонники, во всяком случае, он так считает, и возможно, он не согласится отпустить их.

– Он уже согласился, – мягко произнес Мулрадж. – Принц прекрасно понимает, что останки одного из его придворных – высокопоставленного лица, преданно служившего его покойной матери на протяжении многих лет, – негоже бросать в любую реку и в любом месте. Поэтому он дал им разрешение уехать.

– Но уедут ли они?

– Безусловно. Разве они могут отказаться?

– Ох, бахадур-сахиб, – негромко пробормотал Аш, – это поистине отличный ход. Салютую вам.

Он подтвердил свои слова действием, а Мулрадж позволил себе слабо улыбнуться и, ответив аналогичным жестом, сказал таким же приглушенным голосом:

– А я – вам, сахиб.

Аш вопросительно вскинул брови, и Мулрадж вытянул вперед раскрытую руку. На ладони у него лежала маленькая перламутровая пуговица от рубашки – вполне обычная, разве что европейского производства, с металлической ножкой.

– Я нашел ее совершенно случайно, в десяти шагах от тела, – спокойно сказал Мулрадж. – Она была занесена пылью, а я ненароком поддел ее носком башмака. Позже я показал пуговицу вашему носильщику, сказав, что нашел в своей палатке, а он заявил, что она ваша и он только вчера обнаружил, что на рубашке, которую вы носили накануне, не хватает одной пуговицы. Я пообещал непременно вернуть ее вам, обратив дело в шутку.

Несколько мгновений Аш молчал, сообразив, что оторвал пуговицу, когда раздвинул ворот рубахи, дабы показать шрам на груди. Счастье, что ее нашел Мулрадж, а не один из приспешников Биджурама, хотя вряд ли кого-нибудь заинтересовала бы такая находка. Аш взял пуговицу с ладони Мулраджа и беззаботно произнес:

– Видимо, я потерял ее, когда мы ехали к месту стоянки.

– Возможно. – Мулрадж пожал плечами. – Правда, если бы меня спросили, я бы сказал, что вчера утром вы были в рубашке защитного цвета с костяными пуговицами. Впрочем, не важно. Мне лучше ничего не знать. Мы никогда больше не возвратимся к этой теме.

Они никогда к ней не возвращались. Ни тогда, ни позже Мулрадж не задал никаких вопросов, а Аш не сообщил никаких сведений по собственной инициативе. Пран, Мохан и Сен Гупта отбыли на рассвете следующего дня, предположительно в Бенарес, а громадный отряд двинулся дальше. И хотя трудно было надеяться, что теперь в нем не осталось никаких шпионов и заговорщиков, оставшиеся едва ли представляли серьезную угрозу – главным образом потому, что они лишились руководства, но отчасти и потому, что не знали наверняка, являются ли смерть предводителя и внезапный отъезд его ближайших соратников просто стечением обстоятельств, а если нет, то многое ли стало известно об их делах. Ни в чем не уверенные, они затаятся и не станут предпринимать никаких действий, а следовательно, какое-то время Джоти будет в безопасности. Во всяком случае, в наибольшей безопасности, чем когда-либо, решил Аш.

Анджали по-прежнему не показывалась, и он знал, что вряд ли увидит ее снова, разве что в образе закутанной в сари невесты на церемонии бракосочетания. Сейчас, когда до владений раджи оставалось всего несколько переходов, непринужденная атмосфера, столь долго сохранявшаяся во время путешествия, сменилась официальной и строгие правила, которыми прежде удавалось отчасти пренебрегать, снова вступили в силу. Аш даже не мог передать девушке несколько слов, ибо теперь невест держали в уединении. Дополнительные стражники окружали их ратху на марше и охраняли их шатер во время стоянок, и Аш ничего не мог поделать – разве что открыто носить на груди талисман в дни брачных церемоний в надежде, что Анджали увидит и будет знать: он нашел его и понял смысл послания.

Половинка перламутровой рыбки была не только знаком прощения и примирения, но и напоминанием, что другая половинка по-прежнему находится у Джали и что, может статься, однажды – когда-нибудь – они снова будут вместе.

Аш попытался найти возможное утешение в этой мысли. Утешение было слабым, но за неимением другого приходилось довольствоваться хотя бы таким. Однако бо́льшую часть времени он старался не думать о Джали – и о будущем. Будущее без нее представлялось чередой безрадостных бессмысленных лет, простиравшейся перед ним подобием бесконечной дороги, ведущей в никуда, и мысль о нем пугала Аша.