Текст книги "Далекие Шатры"

В конечном счете ждать пришлось даже дольше, чем предполагалось, так как сообщение, что жених со своим баратом уже покинул городской дворец и направляется к парку, оказалось чрезмерно оптимистичным. Они намеревались выехать за два часа до полудня, но Азия относится ко времени без особого уважения, а пунктуальность так и вовсе ни во что не ставит, и дело было далеко за полдень, когда процессия двинулась наконец к Рам-Багху, а когда она достигла парка, солнце уже стояло низко в небе и жара спала.

О приближении процессии они узнали задолго до того, как она подошла к парку. Поначалу барабанный бой, радостный визг флейт, рев труб и приветственные крики многолюдных толп зрителей сливались в приглушенный расстоянием гул, немногим громче карканья ворон и воркотни голубей среди деревьев Рам-Багха. Но эти звуки неуклонно набирали силу, и наконец Джоти, взобравшийся на крышу, откуда можно было рассмотреть дорогу за верхушками деревьев, сломя голову сбежал вниз и объявил, что процессия вступает в ворота парка – и где гирлянды? Собравшиеся поднялись на ноги, одергивая ачканы и поправляя тюрбаны, а Аш снова застегнул воротник, глубоко вздохнул и стиснул зубы, стараясь вообще ни о чем не думать, и неожиданно для себя стал думать об Уолли и Зарине и о снежных пиках Дур-Хаймы…

Жених прибыл из города не верхом. Он ехал на платформе, которую несли двенадцать слуг в роскошных униформах. Платформа была задрапирована золотой парчой и накрыта парчовым же балдахином, по краю расшитым жемчугом. Раджа, облаченный в золотую парчу, как и на первом дурбаре много недель назад, сегодня блистал еще ярче, потому что его парчовый ачкан был сплошь расшит драгоценными камнями. Драгоценные камни украшали и тюрбан: пышный султан крепился к золотой ткани огромной брошью в форме полумесяца, усыпанной алмазами и изумрудами, и вокруг него обвивались нитки бриллиантов, точно гирлянды на рождественской елке. Драгоценные камни сверкали на пальцах раны и ослепительно сияли на перевязи из чистого золота, а рукоять меча – меча, который жених носит в знак своей готовности защитить невесту от любых врагов, – была инкрустирована алмазами и увенчана изумрудом размером с рупию.

Иноземец при виде сей блистательной фигуры, восседающей на золотой платформе в окружении нарядных слуг и великолепно одетых членов барата, вполне мог бы принять ее за некоего восточного идола, торжественно несомого процессией почитателей. Это впечатление усиливалось тем, что лицо почти полностью закрывали свисающие с тюрбана нити с нанизанными на них головками ноготков и жасмина, и только блеск глаз за цветочной завесой изобличал в пышно разряженной фигуре живое существо.

Музыка умолкла на протяжной пронзительной ноте, и семейный жрец Кака-джи выступил вперед, дабы прочитать ведические гимны и снискать благословение богов, прежде чем вызвать дядю невест для милни – традиционной церемонии знакомства отцов невесты и жениха, но в данном случае, поскольку обоих отцов не было в живых, знакомства Кака-джи с одним из дядьев раджи по материнской линии. Два пожилых господина обнялись, и Джоти, как брат невест, помог жениху сойти с платформы и проводил жениха и его друзей в крытый двор, где ждали представители стороны невест, чтобы надеть на гостей гирлянды и преподнести дары членам барата.

Несмотря на свой великолепный наряд, на ногах раджа выглядел гораздо менее внушительно. Даже непомерно большой тюрбан с высоким султаном не скрывал малого роста жениха, и Кака-джи (далеко не великан) был выше его на полголовы. Тем не менее безликая фигура умудрялась вызывать тревожное ощущение могущества. «И опасности», – подумал Аш.

Казалось, будто тигр – сытый, а потому временно безвредный – равнодушно проходит через поле, полное овец и коров. Впечатление было настолько сильным, что Аш почти готов был поклясться, что от этого человека исходит особый запах: звериный запах, смрадный и зловещий. Он почувствовал легкое покалывание в затылке, словно волоски там вставали дыбом, и внезапно в памяти у него всплыла давно забытая сцена: лунная ночь, черные тени деревьев и предостерегающая дрожь, пробегающая в безмолвном воздухе, будто легчайший ветерок, пролетающий над недвижной гладью воды, ощутимый кожей, но совершенно неслышный, и кто-то – дядя Акбар? – говорит почти беззвучным шепотом: «Тигр идет!»

Пропитывающий рубашку пот вдруг стал холодным, и Аш невольно задрожал и услышал стук собственных зубов. Потом жених прошел мимо него, направляясь в окружении сопровождающих лиц к арке под балконом для совершения церемонии джай-мала – преподнесения жениху гирлянды невестой.

Арка вела в узкий тоннелеобразный передний зал, где Шушила и Анджали ждали с гирляндами, которые невесты надевают на шею жениху в знак своего согласия вступить с ним с брак. Даже сейчас, в последнюю минуту, свадьбу отменили бы, откажись невеста сделать это. И когда возникла необъяснимая пауза, в ходе которой раджа ждал, а толпившиеся за ним люди вытягивали шею, выглядывая у него из-за спины, Аш на мгновение почувствовал отчаянную, глупую и совершенно нелепую надежду, что Шушила передумала и собирается отвергнуть жениха. Но хотя тем, кто не видел, что происходит в переднем зале, и не знал, чем вызвана задержка, пауза показалась очень долгой, на самом деле она длилась не более минуты. Потом раджа низко наклонился, а когда выпрямился, на шее у него висела гирлянда невесты.

Мгновение спустя он снова наклонился – на сей раз еле заметно, так что движение напоминало скорее легкий кивок, нежели поклон, – и стоявшие за ним люди увидели, как женские руки поднимают гирлянду повыше, чтобы не задеть эгрет на золотом тюрбане. Руки, украшенные драгоценностями, с окрашенными хной и натертыми золотой фольгой ладонями и ногтями. Но все равно в них, по-мальчишески крепких и ловких, безошибочно угадывались руки маленькой нелюбимой девочки по прозвищу Каири-Баи, и при виде их Аш понял: в конечном счете у него достанет силы наблюдать за ходом брачных церемоний и увидеть, как она уезжает в дом мужа, ибо ничто уже не могло причинить большей муки, чем это мимолетное видение рук Джали…

По завершении джай-малы снова грянула музыка, и жених с гостями вступили в Жемчужный дворец, чтобы угоститься яствами. Сначала насыщался барат, и лишь потом сторона невесты, а все, для кого не нашлось места во дворце, потянулись вереницей в парк и заняли места в ярко убранных шатрах, где тоже играли музыканты и сновали взад-вперед слуги, нагруженные блюдами.

Солнце уже стояло низко над горизонтом, и вскоре с озера повеял слабый вечерний ветерок, принося в парк приятную прохладу, хотя в Жемчужном дворце воздух по-прежнему оставался спертым, а когда пряный запах пищи смешался с ароматом цветов и духов, дышать стало совсем нечем. Однако Ашу не пришлось изнывать от духоты, поскольку он попросил позволения не присутствовать на пиршестве, дабы избавить Кака-джи от неприятной необходимости сообщать ему то, что он знал и без него: кастовая принадлежность запрещает радже принимать пищу в обществе чужестранца.

Покинув дворец через боковую дверь, Аш вернулся в свои комнаты в одном из гостевых домов, где поужинал в одиночестве и пронаблюдал за тем, как солнце скрывается за холмами и звезды одна за другой зажигаются в небе, быстро меняющем цвет с тускло-зеленого на темно-синий, – и не только звезды, ибо сегодня с наступлением сумерек несметное множество крохотных огоньков расцвело на стенах, крышах и подоконниках Бхитхора, когда подданные раджи зажгли тысячи и тысячи чирагов – глиняных плошек, наполненных маслом, с фитилем из скрученных волокон хлопчатобумажной пряжи, которые по всей Индии используются для праздничной иллюминации в дни торжеств.

Парк тоже был полон огней, зыбко трепетавших или ярко горевших в зависимости от прихоти легкого ветерка, и сам Жемчужный дворец, очерченный по контуру мерцающим золотом, сверкал на фоне ночного неба, похожий на сказочный волшебный замок. Даже форты украсились чирагами, и вскоре небо над городом расцвело обилием красных, зеленых и лиловых звезд – то фейерверки начали взмывать ввысь, чтобы распуститься пышным, ослепительно блистающим букетом и медленно погаснуть.

Аш наблюдал за ними с веранды и думал, что хорошо бы кастовая принадлежность раджи исключала также возможность присутствия иностранца при самом обряде бракосочетания. Но похоже, это было не так. Уклониться от сей тягостной обязанности никак не получится, так как, помимо того факта, что Кака-джи и Мулрадж решительно настаивали на присутствии сахиба при обряде, приказ равалпиндского начальства со всей определенностью предписывал капитану Пелам-Мартину самолично проследить за тем, чтобы две сестры махараджи Каридкота благополучно вышли замуж.

Конечно, формулировка приказа допускала различные толкования. Но в данных обстоятельствах представлялось разумным понимать его буквально – на случай, если в дальнейшем будут предприняты попытки оспорить законность по крайней мере одного брака, а такую возможность, надо полагать, не исключали и Кака-джи с Мулраджем.

Прошло уже более часа, как Гулбаз унес поднос с кофейником и ушел веселиться, но праздник все еще продолжался. Вспомнив бракосочетание Лалджи, Аш понял, что он вполне может прождать еще час или два, прежде чем получит приглашение явиться на церемонию шади. В парке и во дворце все так же жизнерадостно играла музыка, соперничая с треском фейерверков и боем барабанов в городе, превращая ночь в сущий бедлам. Аш ушел в комнату, плотно затворил двери, отгораживаясь от шума, и сел писать письма Уолли и Зарину, в которых сообщал, что задержится в Бхитхоре еще не меньше чем на месяц – и даже на больший срок, если сезон муссонов запоздает, – и вряд ли увидится с ними ранее конца лета.

Он закончил оба письма и взялся за третье, к чиновнику из политического департамента, но тут появился Мулрадж с приглашением проследовать в Жемчужный дворец, где состоится церемония шади. Шагая через парк, Аш увидел, что луна зашла, и понял, что сейчас около полуночи.

Зал для дурбаров был набит битком, и, когда он вошел туда со свежего воздуха, жара и всепобеждающий аромат сандалового дерева, курений и увядающих цветов накатили на него физически ощутимой волной. Но музыканты больше не играли, и, если не считать приглушенного гула голосов, в зале было довольно тихо. А также на удивление темно, поскольку все лампы были из цветного стекла и к настоящему времени масло в них на три четверти выгорело, так что Ашу потребовалась почти минута, чтобы привыкнуть к полумраку и разглядеть знакомые лица в людском море.

Кресло для него поставили возле двери, в тени колонны, – с таким расчетом, чтобы он не привлекал к себе особого внимания, но одновременно мог видеть все происходящее поверх голов мужчин, которые тесными рядами сидели на земле перед ним. Со своего места Аш видел не только четыре серебряных столба с золотистым балдахином из ноготков, но и землю под ним, где нарисованный рисовой мукой круг казался ослепительно-белым на фоне гладкой квадратной площадки из сухого коровьего навоза. Медный котел, где зажгут жертвенный огонь, уже стоял наготове, и около него жрецы поставили алтарь, на котором сейчас расставляли сосуды для пуджи, кувшины с водой из Ганга, светильники и курильницы. А на низких скамеечках с одной стороны квадратной площадки сидели жених и невесты с закрытыми цветочными завесами лицами, вместе с Кака-джи и Малдео Раем (они вдвоем замещали покойного отца невест) и закутанной в покрывало Анпорой-Баи, которая представляла здесь усопших матерей девушек – чего, безусловно, достаточно, сардонически подумал капитан Пелам-Мартин, чтобы бренные останки обеих дам восстали в гневе из праха.

Приглушенный гул голосов снизился до шепота, а вскоре и шепот стих, когда один из жрецов на площадке под цветочным навесом приступил к обряду хавана – возжиганию священного огня. Языки пламени озарили его бесстрастное гладко выбритое лицо, которое засияло, точно полированный металл, когда он подался вперед, чтобы подбросить в огонь сандаловые стружки и крупицы благовоний. Как только костер хорошо разгорелся, по рукам сидевших в первых рядах людей пошли серебряные блюда с душистыми солями, и каждый брал щепотку и бросал в котел. Кристаллики соли шипели и потрескивали, источая терпкий аромат, вызвавший сдавленный кашель незримых женщин, которые толпились в выходящей в зал закрытой галерее. Повинуясь знаку священнослужителя, раджа и Шушила поднялись на ноги и вступили в круг, нарисованный рисовой мукой.

Жрец принялся нараспев читать мантры, но Аш сидел слишком далеко, чтобы разобрать что-либо, кроме отдельных слов, а позже, когда невеста и жених стали повторять за жрецом слова брачной клятвы, слышен был только голос раджи. Но все присутствующие знали содержание клятвы. Жених и невеста обещали жить в согласии со своим вероисповеданием, хранить верность друг другу и разделять трудности друг друга, произвести на свет сыновей и во всех невзгодах оставаться твердыми как скала…

Даже рядом со своим усохшим женихом Шушила казалась невероятно маленькой и хрупкой – ни дать ни взять малый ребенок, нарядившийся в праздничное одеяние своей матери. Как положено невесте, она была во всем алом, ибо красный – цвет радости, и в знак уважения к жениху надела на бракосочетание традиционное для Бхитхора и всего Раджастхана платье с широкой юбкой. Кроваво-красные рубины на шее, запястьях и пальцах отражали свет пламени и сами горели огнем, и, хотя девушка держала голову низко опущенной и произносила слова брачного обета шепотом, она ни разу не сбилась и не запнулась – к великому удивлению (и немалому облегчению) родственников и придворных дам, которые ожидали от нее бурного потока слез, если не истерики.

Аш невольно спросил себя, так ли хорошо держалась бы Шушила, если бы хоть мельком увидела лицо своего жениха, и имеет ли она представление, что скрывается за цветочной завесой. Но традиция возбраняла жениху и невесте видеть лица друг друга до завершения свадебной церемонии, и Шушила была в точно такой же цветочной вуали, поэтому она почти ничего видела. На руку ей надели «обручальное кольцо» – железный браслет, на шею повесили «нить счастья», а затем уголок ее шали привязали к концу кушака жениха, и, связанные вместе таким образом, они прошли семь шагов вокруг священного огня, совершив сатапади – обязательную часть обряда, без которой по закону брак еще считается недействительным, тогда как с последним, седьмым шагом супружеские отношения вступают в силу и уже не подлежат отмене.

Теперь Шушила стала женой раджи и рани Бхитхора, и ее муж обращался к ней словами древнего ведического гимна: «Стала ты моей супругой, ибо прошла со мной все семь шагов. Без тебя мне нет жизни. Без меня тебе нет жизни. Мы вступаем в общее владение нашим совместным имуществом и разделяем нашу совместную силу. Над домом моим ты обретаешь всю полноту власти…»

Раджа умолк, и чета новобрачных вернулась в пределы священного круга, чтобы принять благословения своих пожилых родственников, а потом они двое сели на свои прежние места. В огонь снова подбросили сандаловых стружек и благовоний, снова зазвучали напевные мантры, серебряные подносы снова пошли по рукам, и вся церемония повторилась. Но на сей раз побыстрее и с другой невестой.

Анджали сидела за своей сводной сестрой, загороженная от взора Аша дородной фигурой Анпоры-Баи. Но вот она в свою очередь вступила в священный круг. Момент, которого он ждал с таким ужасом, настал, и теперь ему предстояло увидеть, как Джали выходит замуж.

Почти бессознательно он напрягся всем телом, словно готовясь отразить удар. Но в конечном счете необходимости в этом не было. Возможно, именно полное отсутствие всякой надежды позволило Ашу расслабить напряженные мышцы и сидеть неподвижно, сохраняя безразличие к происходящему, ничего не чувствуя – или почти ничего. Хотя церемония украшения жениха гирляндами загасила последний бесконечно малый огонек надежды, еле теплившийся у него в душе, крохотная искорка все же уцелела – вероятность, что избалованная, крайне нервная Шу-Шу, изнуренная последними несколькими неделями мучительного ожидания и своим ужасом перед бракосочетанием с чужим мужчиной в чужой стране, может в последнюю минуту заартачиться и отказаться довести церемонию до конца.

Немыслимо было представить, чтобы благочестивая индусская невеста отказалась пройти вокруг священного огня семь шагов, окончательно скрепляющих брак, и подобные события, разумеется, случались крайне редко – если вообще случались когда-либо. Но по европейским меркам Шу-Шу была всего лишь ребенком, чрезмерно впечатлительным ребенком, который зачастую вел себя непредсказуемо и вполне мог создать скандальный прецедент, отказавшись совершить сатапади. Но она этого не сделала, и, когда она прошла семь шагов, последняя упрямая искорка погасла в душе, окончательно избавив Аша от надежды и позволив ему пронаблюдать за второй церемонией с чувством, близким к безразличию.

Здесь Ашу помогло то обстоятельство, что в безликой фигуре в блестящем сари и цветочной вуали он со своего места не видел никаких знакомых черт. Это могла быть любая индийская женщина, разве что ростом она превосходила большинство индианок и рядом с ней жених казался совсем уже хилым и малорослым.

Она была одета не столь роскошно, как сводная сестра, чему не приходилось удивляться. Но, кроме того, выбор цвета, ткани и драгоценностей – за него несла ответственность Анпора-Баи – был на редкость неудачным: топазовые и жемчужные украшения проигрывали при тусклом освещении, а золотисто-желтый переливчатый шелк, столь выгодно подчеркивавший яркость алого наряда Шушилы, выглядел блеклым и неказистым по сравнению со сверкающим золотым ачканом жениха. Ткань же была такой плотной и жесткой, что скрывала изящество и стройность фигуры, придавая ей странно неуклюжий вид. Ничего похожего на Джали: просто бесформенный тюк шелка, увенчанный бахромой из подувядших ноготков и производящий действия, которые казались совершенно несущественными и не вызывали никаких эмоций.

Жрецы торопливо совершили все предписанные правилами процедуры, жених протараторил заключительный гимн – и все закончилось. Затем последовала заключительная церемония: раджа вывел из дворца своих жен, дабы представить их не присутствовавшим при обряде бракосочетания членам барата, тем самым показывая, что теперь у обеих новобрачных нет иной семьи, кроме семьи мужа. А потом две голодные, изнуренные молодые женщины наконец получили возможность удалиться в свои комнаты, снять свадебные наряды и впервые за сутки с лишним поесть.

Кака-джи и остальные проводили новобрачного в самый большой из шатров, где устраивалась праздничная трапеза, а Аш отправился на боковую и, как ни странно, несмотря на громкую музыку и треск фейерверков, заснул крепким сном, словно был оглушен наркотиками.

Первый день трехдневных свадебных торжеств закончился, и уже близился рассвет второго, когда шум музыки, фейерверков и голосов стих и в парке наконец воцарилась тишина.

31

По традиции два последующих дня посвящались чествованию барата. Но наутро после свадьбы Аш попросил позволения не присутствовать на торжественных мероприятиях и уехал на охоту в сопровождении своего саиса Кулурама и местного шикари.

Вернувшись в сумерках, когда чираги снова начали загораться на городских стенах и крышах и стада домашних животных потянулись домой с окрестных пастбищ, он застал у своей двери сидящего на корточках курьера, который прибыл к нему днем.

Посланец проскакал много миль и почти не спал последние несколько дней, однако он отказывался лечь спать, пока не отдаст привезенное письмо лично в руки сахибу, поскольку дело чрезвычайно срочное. Он передал бы послание раньше, объяснил мужчина, если бы кто-нибудь смог сказать ему, в какую сторону направился сахиб.

Аш взял у курьера конверт, запечатанный несколькими печатями, и при виде знакомого почерка у него упало сердце. Он испытывал чувство вины в связи с тоном своего последнего письма в политический департамент и ожидал резкого выговора. Даже без этого любое послание от майора Спиллера не сулило ничего хорошего, и Ашу стало любопытно, какие рекомендации и указания он получит на сей раз. Ладно, они в любом случае запоздали, ибо бракосочетание уже состоялось и выкуп за невесту выплачен.

Он отпустил курьера и, отдав свою винтовку Гулбазу, а двух черных куропаток – Махду, прошел в освещенную лампой гостиную и взломал печати ногтем большого пальца. В конверте находился один-единственный лист бумаги, и Аш вынул его и пробежал глазами с чувством раздражения и скуки. Письмо явно писалось в спешке, так как отличалось от всех предыдущих краткостью и определенностью высказываний по существу дела. Однако Ашу пришлось прочитать его дважды, прежде чем до него дошел смысл послания, а тогда в первую очередь он подумал о том, что оно пришло слишком поздно. Приди письмо неделю назад, даже два дня назад, оно все изменило бы, но теперь пути назад нет: дело сделано. Холодная волна горечи захлестнула душу, и Аш яростно ударил кулаком по стене и даже обрадовался острой боли в разбитых костяшках, которая отчасти нейтрализовала невыносимую боль, пронзившую сердце.

Аш долго стоял неподвижно, глядя перед собой невидящим взглядом, и только когда Гулбаз вошел в комнату и испуганно охнул при виде разбитой в кровь руки, он очнулся и вышел, чтобы промыть ссадины. От холодной воды в голове у него прояснилось, и он осознал, что вряд ли ситуация изменилась бы, даже если бы новости пришли раньше. После траты такого количества времени, денег и усилий не могло идти и речи о том, чтобы пойти на попятный.

Он позволил Гулбазу перебинтовать свои костяшки, отложил принятие ванны на полчаса и, проглотив залпом полстакана бренди, отправился с письмом к Мулраджу.

Мулрадж одевался к пиршеству, когда Аш вошел и попросил позволения переговорить с ним наедине. Едва взглянув в лицо Аша, Мулрадж сразу отпустил слуг. В первую минуту он тоже не мог поверить известию, которое сначала, более двух недель назад, было послано губернатору Пенджаба, потом передано представителям военной власти в Равалпинди, а оттуда телеграфировано офицеру из политического департамента, ответственному за дела Бхитхора, а тот в свою очередь отправил сообщение капитану Пелам-Мартину с особым курьером, в конверте с пометкой: «Срочно. Для немедленного ознакомления».

Нанду, махараджа Каридкота, на долю чьего семейства в последние годы выпало немало несчастных случаев со смертельным исходом, сам стал жертвой несчастного случая – на сей раз настоящего. Он испытывал заряжающиеся с дула старинные ружья в старом арсенале Хава-Махала, и одно из них взорвалось у него в руках, убив его на месте. Поскольку он умер бездетным, его младший брат, прямой наследник престола, теперь становился махараджей, и представлялось целесообразным, чтобы он немедленно вернулся домой и вступил в права наследования. Посему капитану Пелам-Мартину предписывалось безотлагательно сопроводить наследника обратно в Каридкот. Время не терпит, так что они должны путешествовать налегке, взяв с собой лишь такое количество людей, какое капитан Пелам-Мартин сочтет достаточным для охраны и обслуживания своего юного подопечного, и он вправе сам решить, какие меры необходимо принять для обеспечения благополучия остальных участников свадебного шествия, которые вернутся в свой срок и без всякой спешки…

– Значит, все было зря, – с горечью сказал Аш.

– Что именно? – недоуменно спросил Мулрадж.

– Бракосочетания. Их устроил Нанду, опасаясь, что, если он выдаст сестер замуж ближе к дому, у него появится зять, который однажды может замыслить завладеть каридкотским престолом, и потому выбрал такого, который живет слишком далеко, чтобы строить подобные планы. А теперь Нанду умер, и получается, бедных девушек выдали замуж за эту… эту мразь совершенно напрасно!

– Это не так, – возразил Мулрадж. – По крайней мере, мальчик жив и здоров, а если бы не наше путешествие в Бхитхор, дело обстояло бы иначе. Останься он в Каридкоте, Нанду нашел бы способ избавиться от него. Боги явно благоволят к мальчику, ибо при жизни брата опасность грозила бы ему даже здесь. Всегда найдутся люди, готовые пойти на убийство за деньги, особенно за достаточно большие деньги.

– А вы полагаете, Нанду не поскупился бы на плату наемному убийце, – сказал Аш. – Я тоже так считаю. Ладно, больше нам нет необходимости тревожиться по подобным поводам. Последняя новость решила все проблемы Джоти.

Она решила и одну из проблем самого Аша. Теперь он мог покинуть Бхитхор без промедления, а не торчать против своей воли неизвестно сколько времени возле дворца раджи, не имея чем заняться, кроме как ждать погоды и терзаться душой из-за девушки, которая будет жить всего в миле от него, навсегда для него недосягаемая, но с мужем которой ему придется часто встречаться и держаться любезно. Вдобавок он был избавлен от долгой, томительной муки обратного путешествия без Джали, от тягостной необходимости останавливаться на стоянки в знакомых местах, где все напоминает о ней, и снова пересекать местность, где они вдвоем совершали конные прогулки по вечерам… Аш содрогался при мысли о подобной перспективе. Но небольшой отряд, не обремененный женщинами и детьми, без тяжело груженных подвод и повозок маркитантов, без домашнего скота и слонов, сможет срезать углы и двигаться с гораздо большей скоростью, причем по маршруту, отличному от прежнего, обусловленного потребностями многотысячного отряда.

Ашу так не терпелось покинуть Бхитхор, что, будь такое возможно, он тронулся бы в путь тем же вечером. Но поскольку о столь спешном отъезде не могло идти и речи, он предложил выступить завтра после полудня, однако Мулрадж решительно воспротивился.

– Это исключено, – сказал он.

– Почему? Я знаю, придется выполнить большую работу, но если мы очень захотим, то управимся.

– Возможно. Но вы забываете, что завтра последний день свадебных торжеств и с наступлением вечера новобрачные отправятся в дом мужа.

Аш не забыл. Но он не мог объяснить, что рвется выступить в путь завтра после полудня именно потому, что надеется избавить себя от данного зрелища. Однако Мулрадж твердо заявил, что покинуть Бхитхор до окончания свадебных торжеств – значит нанести глубокое оскорбление радже и его подданным. Было бы неприлично сорвать празднества последнего дня приготовлениями к путешествию, да и нет никакой нужды в спешке: Нанду погиб уже более двух недель назад, а потому не имеет значения, выедет ли Джоти через два дня, через три или четыре.

– Мы подготовимся основательнее, коли не станем пороть горячку, – добавил Мулрадж. – Ибо, как вы сами заметили, сделать предстоит многое.

Возразить Ашу было нечего, и в конечном счете они приняли решение пока ничего не говорить о письме, дабы не омрачать праздник известием, которое, поступив в такое время, непременно будет истолковано как дурной знак и, хотя иных сильно обрадует, безусловно повергнет Шушилу в горе и печаль. Они вполне могут, сказал Мулрадж, сообщить новость утром после отъезда новобрачных, когда сами получат возможность заняться приготовлениями к путешествию.

Пиршество в тот вечер устраивал Кака-джи, который вежливо пригласил сахиба и получил равно вежливое согласие. Удовлетворив свое самолюбие, позже Аш послал старику записку, в которой выражал сожаление по поводу внезапного и сильного приступа головной боли, не позволяющего ему присутствовать на праздничной трапезе. Когда Мулрадж удалился, Аш вернулся в свои комнаты и просидел почти всю ночь над списками людей, животных и транспортных средств, решая, кого взять с собой, а кого оставить здесь и какие меры надлежит принять для скорейшего улаживания двух десятков других вопросов. Конечно, все это следовало бы обсудить с Мулраджем и панчаятом, но он значительно сэкономит время, если сразу по завершении свадебных торжеств представит им на рассмотрение тщательно разработанный план. Лампа в комнате Аша все еще горела, когда гости Кака-джи вернулись с пиршества, и петухи уже запели ко времени, когда он наконец погасил свет и лег спать.

Третий и последний день свадебных торжеств тоже посвящался чествованию барата, но на сей раз Аш покинул парк на своих двоих и без охотничьего снаряжения. Он совершил долгую пешую прогулку в окрестных холмах, а когда с наступлением сумерек от Кака-джи поступило приглашение явиться в Жемчужный дворец, снова надел полную парадную форму и отправился пронаблюдать за последним актом трагикомедии, задуманной и устроенной Нанду с целью оградить себя от воображаемой опасности, мысль о которой могла зародиться лишь в уме, отравленном подозрениями и черной завистью.

Безусловно, Джоти никогда не пришло бы в голову ничего подобного, и Аш невольно подумал, что, если боги благоволят к мальчику, как считает Мулрадж, очень жаль, что они остались равнодушными к судьбе его сестер, ибо, устрани они Нанду годом раньше, ничего этого не случилось бы. Правда, тогда и сам он не встретился бы с Анджали снова – впрочем, при данных обстоятельствах так было бы гораздо лучше для них обоих. Но, по крайней мере, Шушила была бы счастливее, и Биджурам по-прежнему здравствовал бы. А поскольку характером Джоти пошел в отца, то не стал бы тревожиться по поводу воображаемых соперников или расточать доходы княжества с единственной целью похвалиться своим богатством перед другими князьями, как это сделал Нанду, отправив несуразно огромный свадебный кортеж в путешествие через половину Индии.

Но все же даже сейчас, готовясь увидеть, как Анджали отбывает в дом мужа, Аш не сожалел, что снова встретился с ней, узнал и полюбил ее. Боль утраты и перспектива долгих, безрадостных лет в разлуке с возлюбленной не перевешивали для него познанного счастья и не умаляли пережитого восторга, и Аш знал: если бы он мог предвидеть будущее тогда, когда впервые обнаружил, что раджкумари Каридкота Анджали, которую он сопровождает на бракосочетание в Бхитхор, является не кем иным, как маленькой Каири-Баи с балкона Павлиньей башни, это не изменило бы ровным счетом ничего. Он все равно отдал бы ей половинку талисмана – и принял бы все последствия с радостью и благодарностью.

Уолли, который постоянно влюблялся и остывал к очередному предмету своей страсти, часто цитировал следующие строки какого-то поэта: «Лучше любить и потерять, чем никогда не знать любви». Что ж, Уолли – и Теннисон, или кто там это был, – совершенно прав. Полюбить и потерять Джали было лучше, бесконечно лучше, чем вовсе не полюбить ее. И даже если он не сделает ничего стоящего в течение грядущих лет, жизнь все равно пройдет не бессмысленно, ибо однажды он любил и был любим…