Текст книги "Далекие Шатры"

Внезапно Уолли проникся глубоким сочувствием к другу, который считал, что любая несправедливость неправильна, недопустима и подлежит изменению, и который, будучи не в состоянии посмотреть на проблему либо с сугубо европейской точки зрения, либо с сугубо азиатской, был лишен удобной брони национальных предрассудков и беззащитен перед фанатичной нетерпимостью Востока и Запада.

Аш, как и его отец Хилари, был цивилизованным и либерально настроенным человеком с живым, пытливым умом. Но в отличие от Хилари, он так и не понял, что средний ум не либерален и не пытлив, а в целом нетерпим к любым убеждениям, помимо своих собственных, глубоко укоренившихся. У него были свои боги, но не христианские и не языческие. Он никогда не соответствовал образу безупречного, романтичного, достойного безоговорочного восхищения героя, прежде существовавшему в воображении Уолли. Он был подвержен ошибкам, как любой другой человек, а в силу своего необычного происхождения и воспитания, возможно, даже в большей степени, чем очень и очень многие. Но он по-прежнему оставался Ашем, и никому, даже Уиграму, никогда не занять его места в сердце Уолли. Удод слетел с дерева и принялся искать насекомых на сухой твердой земле. Уолли с минуту лениво наблюдал за птицей, а потом последовал примеру друга и погрузился в сон.

Когда они проснулись, солнце уже спустилось к горизонту, и повсюду вокруг лежали длинные тени. Аш принес воды из ручья, они соорудили легкую закуску из оставленных Гулбазом продуктов и за едой решили, что после визита в дом Фатимы-бегумы Уолли переночует в аттокском дак-бунгало, а утром вернется в Мардан.

Они подъехали к дому в пыльных фиолетовых сумерках, и привратник, не обнаруживший при виде их никакого любопытства, в ответ на вопрос Аша сказал: нет, Кода Дад-хан не появлялся, – вероятно, рисалдар-сахиб успел предупредить отца, чтобы тот оставался дома. Аш передал лошадей на попечение привратника и послал к Фатиме-бегуме служанку спросить, можно ли его другу, Гамильтону-сахибу, войти в дом и познакомиться с его женой.

Будь Анджали мусульманкой, Фатима-бегума ответила бы на подобный вопрос возмущенным отказом, ибо к настоящему времени заняла по отношению к ней позицию родительницы. Но поскольку Анджали не была ни мусульманкой, ни девственницей, а ее так называемый муж был не только христианином, но и иностранцем, общепринятые правила не годились. Если Пелам-сахиб готов позволить своему другу запросто общаться со своей молодой женой, бегумы это не касается. Посему она велела служанке проводить мужчин в комнату Анджали и сказать Ашу, что, если они хотят поужинать вместе, еду подадут через несколько минут.

Лампы в доме еще не зажгли, но циновки были подняты, и комнату с высоким потолком и белёными стенами заливал бледный свет угасающего дня и сияние полной луны, восходившей над низкими серовато-коричневыми горами за Аттоком.

Анджали стояла у открытого окна, глядя в сад, где птицы устраивались на ночь в кронах фруктовых деревьев, а из темных тайных уголков вылетали летучие мыши, приветствуя тьму. Она не услышала шагов на лестнице, заглушенных сварливым птичьим гомоном, и обернулась, только когда дверь открылась.

Увидев Аша, но не человека в тени за ним, она бросилась к нему и обняла за шею. Именно такой Уолли впервые увидел ее: высокая стройная девушка, бегущая навстречу с распростертыми объятиями и с выражением столь пылкой любви на лице, что на мгновение показалось, будто оно источает сияние. Она поразила его воображение – и пленила его сердце.

Позже, сидя в одиночестве на залитой лунным светом веранде дак-бунгало, Уолли осознал, что даже не помнит толком, как она выглядит, – знает только, что она прекраснейшая из женщин, когда-либо им виденных: сказочная принцесса, сотворенная из слоновой кости, золота и черного янтаря. Но с другой стороны, он никогда прежде не видел высокородных индианок и понятия не имел о бесконечном изяществе и дивном очаровании, которые скрываются за занавесами и ревниво оберегаются от посторонних глаз.

Не многим иностранцам выпадала честь видеть таких женщин или водить с ними знакомство, и эти немногие чаще всего были женами высокопоставленных британских чиновников, которые относились к прелестям туземок равнодушно или в лучшем случае с долей снисходительности. Поэтому, когда Аш попытался описать свою жену, Уолли сделал должную поправку на пристрастность влюбленного мужчины и благосклонно предположил, что новобрачная, наверное, довольно привлекательна, как две-три дорогие куртизанки, с которыми Аш свел Уолли в былые беззаботные дни в Равалпинди: темнокожие женщины, подводившие глаза сурьмой, жевавшие пан и красившие узкие ладони хной, чьи гибкие хрупкие тела пахли мускусом и сандалом и излучали почти зримые токи чувственности.

Ничто из виденного им в Индии не могло подготовить Уолли к встрече с Анджали. Он ожидал увидеть маленькую смуглую женщину, а не длинноногую и длиннорукую богиню, Венеру-Афродиту с кожей бледнее спелой пшеницы и прекрасными глазами цвета торфяной воды керрийских болот, осененными черными ресницами.

Как ни странно, она навела Уолли на мысль не о Востоке, а скорее о Севере, и, глядя на нее, он вспомнил о снегах, соснах и холодном чистом ветре, дующем высоко в горах… На ум ему пришла строка из нового поэтического сборника, недавно присланного обожающей его тетушкой: «Непостижим, и чист, и нежен Север…» Непостижимость, чистота, нежность – да, это все про Анджали. Все литературные героини воплотились в ней – она была Евой, и Джульеттой, и Еленой Прекрасной!

– «Она ночи подобна ясной в изысканнейшем звезд уборе, и лучшее из тьмы и света сошлось в чертах ее и взоре»[51]51
  Строки из стихотворения Дж. Г. Байрона из цикла «Еврейские мелодии».


[Закрыть], – вслух процитировал Уолли, пьяный от безрассудного счастья.

Он больше не винил друга в поспешной женитьбе, легко представляя, что поступил бы так же, когда бы имел счастье оказаться на месте Аша. На свете не много женщин, подобных Анджали, и если тебе повезло встретить такую, было бы безумием отказаться от нее ради карьеры. И все же… Уолли вздохнул, и часть эйфории, в которой он пребывал последние несколько часов, улетучилась. Нет, наверное, он так не поступил бы, если бы имел достаточно времени, чтобы подумать, как это может повлиять на его будущее, – разведчики слишком много для него значили. Кроме того, он лелеял мечту о военной славе с самого детства, сколько себя помнил; он вырос с ней, и она стала неотъемлемой частью его существа, которую невозможно отторгнуть и заменить любовью к женщине, даже к такой, какую он увидел сегодня вечером и полюбил всем сердцем.

Внезапно Уолли исполнился глубокой благодарности к Ашу и Анджали – и к Богу, который в милости Своей позволил ему встретить единственную в мире женщину, однако сделал ее недосягаемой для него, вследствие чего он, отдав ей свое сердце, был навсегда (или, во всяком случае, на долгое время) избавлен от опасности влюбиться в звезду менее яркую, жениться, остепениться и потерять вкус к приключениям, а вместе с ним значительную долю увлеченности своей профессией и преданности однополчанам.

Теперь, когда Аш собирался восстановиться в полку, будущее виделось в самых радужных красках, и единственным облачком, омрачавшим счастье Уолли, было то, что до возвращения Аша к служебным обязанностям оставалось еще три недели. Мысль о необходимости ждать еще двадцать один день после столь долгого ожидания внезапно показалась невыносимой, однако с этим придется смириться. По крайней мере, у него есть работа и Уиграм (ставший адъютантом и капитаном), благодаря которым время пролетит быстрее. Он спросил Аша, можно ли рассказать про Анджали Уиграму, и обрадовался, хотя и не удивился, когда друг согласился. Все любили Уиграма, и Уолли, нельзя отрицать, почувствовал облегчение оттого, что может поведать товарищу о приключениях Аша и романтическом тайном бракосочетании, особенно после того, как он познакомился с новобрачной и ощутил себя вправе выступить в защиту молодой четы и убедить Уиграма отнестись снисходительно ко всей истории…

Уолли встал с кресла, поискал, чем бы запустить в бродячего пса, монотонно брехавшего у ворот двора, и в конечном счете метнул в него цветочный горшок, после чего улегся в постель, напевая себе под нос «В бой иди с огнем в груди». При данных обстоятельствах это было хорошим признаком, так как свидетельствовало, что он возвращается к нормальному состоянию после всех потрясений и переживаний насыщенного эмоциями дня.

Солнце еще стояло низко над горизонтом, когда на следующее утро Уолли переправился через Инд и двинулся по Пешаварской дороге, предоставив своему носильщику Пир Бакшу следовать за ним в тонге с багажом. Часом позже он позавтракал в ноушерском дак-бунгало, дав своей лошади отдохнуть, а потом переправился через реку Кабул и поскакал по направлению к Рисалпуру. Мардан явился взору тенистым оазисом среди выжженной солнцем пустоши. Очертания форта, плац-парада, знакомой декорации Юсуфзайских гор дрожали и расплывались в зыбком знойном мареве. Далеко на равнине время от времени вырастали пыльные смерчи, похожие на крутящиеся детские волчки, а потом рассеивались и исчезали. Но в военном городке царило полное безветрие, ни единый листочек не шевелился, и летняя пыль лежала подобием инея на каждой ветке, камне и травинке, сводя все оттенки зеленого и коричневого к одному цвету – цвету, выбранному сэром Генри Лоуренсом для формы созданного как раз перед Великим восстанием Корпуса разведчиков и впоследствии получившему название «хаки».

Уолли направился прямиком в комнаты Уиграма, но Уиграма там не оказалось: он уехал на какое-то незначительное совещание в Пешавар и его ждали обратно только после заката. Однако он вернулся вовремя, чтобы поужинать в офицерской столовой, а позже вместе с Уолли отправился в комнаты последнего, где оставался до полуночи, слушая сагу об Аше и Анджали-Баи.

История явно очень заинтересовала Уиграма, хотя, когда дело дошло до брачной церемонии на борту «Моралы», он испустил сердитый возглас и все остальное слушал молча и с насупленным видом. Но по ходу рассказа он не делал никаких замечаний, а после задумчиво проговорил, что в свое время, когда после возвращения похищенных винтовок обсуждался вопрос о трибунале, командующий сказал, что Аштон Пелам-Мартин не только недисциплинированный и безрассудный молодой офицер, но и великовозрастный enfant-terrible[52]52
  Букв. несносный ребенок (фр.), здесь человек, ставящий других в неловкое положение.


[Закрыть], который в силу своей склонности действовать под влиянием момента способен совершить любую глупость, нимало не задумываясь о последствиях, однако следует помнить, что именно эти недостатки зачастую оборачиваются неоценимыми достоинствами в военное время, особенно когда сочетаются с изрядной храбростью.

– Думаю, он был прав, – медленно проговорил Уиграм. – И если будет война – не дай бог, конечно, – нам могут понадобиться эти его недостатки вкупе с храбростью, им сопутствующей. – Он откинулся на спинку кресла и долго молчал, жуя конец давно потухшей сигары и уставившись отсутствующим взглядом в потолок. Наконец он спросил: – Насколько я понял, Аштон намерен провести остаток отпуска в Аттоке?

– Да, – подтвердил Уолли. – Он и его жена получили приглашение погостить у тети рисалдара Зарин-хана – она владелица большого дома в обнесенном стеной саду, что стоит в стороне от Пиндской дороги за Аттоком.

– Хм… Мне бы хотелось наведаться туда как-нибудь и познакомиться с новобрачной. Было бы… – Его взгляд упал на часы, и он вскочил на ноги. – Боже милостивый, они верно показывают? Я понятия не имел, что уже так поздно. Мне пора отправляться на боковую. Доброй ночи, Уолли.

Уиграм вернулся в свои комнаты, но спать не лег. Сменив вечернюю форму на просторные хлопчатобумажные шаровары, служившие ночным бельем в жаркое время года, он вышел на веранду, уселся в шезлонг и погрузился в раздумья.

50

Капитан Бэтти смотрел невидящим взглядом на жаркий лунный свет и черные тени и думал о своем младшем брате Фреде… о Фреде, Уолли, Аштоне Пелам-Мартине, Хэммонде, Хьюзе, Кэмпбелле, командующем полковнике Дженкинсе, рисалдарах Прем Сингхе и Махмуд-хане, ворди-майоре Дани Чанде, соваре Довлате Раме и сотнях других… об офицерах, унтер-офицерах и солдатах Корпуса разведчиков, чьи лица проплывали у него перед умственным взором, словно на смотру. Если будет вторая афганская война, кто из них останется в живых ко времени, когда она закончится?

Он знал: даже сейчас, спустя много лет, отбеленные временем кости солдат деморализованной армии генерала Эльфинстона все еще лежат в ущельях, где они были пойманы в западню при отступлении из Кабула и перебиты, точно овцы, мстительными племенами. На сей раз там могут остаться кости Фреда или череп Уолли, который будет перекатываться с места на место при порывах ветра, с воем проносящегося через те населенные призраками ущелья. Фред и Уолли, забытые отходы второй бесполезной и бессмысленной афганской войны…

Первая состоялась задолго до рождения обоих, и, хотя афганцы ее не забыли, британцы редко упоминали о ней – те, кто помнил, предпочитали делать вид, будто не помнят, чему не приходилось удивляться, потому что это была отвратительная история.

В начале века, когда «компания Джона» правила половиной Индии, некий заурядный юнец по имени Шуджа-Шах унаследовал престол Афганистана. Низложенный после царствования, короткого даже по суровым меркам этой страны, он бежал в Индию, где получил политическое убежище и стал вести мирную жизнь частного лица, тогда как его бывшие подданные после бегства правителя предались мятежам и волнениям, которые разом закончились, когда сильный и талантливый человек, некий Дост Мухаммед из рода Баракзаев, навел в стране порядок и в конечном счете провозгласил себя эмиром.

К несчастью, правительство Индии не доверяло талантливым людям. Они заподозрили, что Дост не позволит собой манипулировать и, возможно даже, решит вступить в союз с Россией, коли они потеряют бдительность. Обсудив такую вероятность в разреженной атмосфере Шимлы, генерал-губернатор лорд Окленд и его любимые советники пришли к заключению, что неплохо бы избавиться от Доста, который не причинил им никакого вреда, а для своей страны сделал много хорошего, и вместо него возвести на престол бывшего эмира Шуджа-Шаха, руководствуясь тем соображением, что это престарелое ничтожество, связанное со своими британскими покровителями узами благодарности и личных интересов, непременно станет послушной марионеткой и с готовностью подпишет любой договор, продиктованный хозяевами.

Хотя война, навязанная лордом Оклендом Афганистану, обернулась для Британии форменной катастрофой, большинство людей, развязавших ее, извлекли из нее большую выгоду, поскольку в ознаменование первой победы на них дождем просыпались медали, звания и всевозможные почести, лишить которых впоследствии было уже нельзя. Но мертвецы, гнившие в ущельях, не удостоились никаких наград, а через два года Дост Мухаммед снова стал эмиром Афганистана.

Напрасные жертвы, подумал Уиграм. Несправедливость, глупость и напрасные жертвы. И все впустую. Похоже, теперь, почти сорок лет спустя, горстка людей в Шимле планирует заставить другого эмира – младшего сына того самого Дост Мухаммеда – учредить постоянную британскую миссию в Кабуле. Что еще хуже, одно время эмир действительно был более чем готов пойти им навстречу. Пять лет назад, испуганный угрозой восстания и растущим могуществом России, Шир Али пытался завязать дружеские отношения с тогдашним вице-королем, лордом Нортбруком, и просил у него заверений в поддержке и содействии в случае нападения любого агрессора, но получил отказ. Оскорбленный отказом, он решил обратиться к России, выказывавшей лестную готовность обсудить с ним договор о дружбе и союзе, однако теперь те самые ангрези, которые грубо отказали ему в просьбе о помощи, имели наглость требовать, чтобы он радушно принял британского посланника в своей столице и прекратил плести интриги с царем.

«На месте эмира я бы послал их куда подальше», – подумал Уиграм, но тут же осознал, что подобные мысли неуместны: именно так и начинаются все войны.

Пять лет назад лорд Окленд со своими друзьями отправил на смерть тысячи людей только потому, что заподозрил отца Шир Али в намерении заключить союз с Россией. Неужели лорд Литтон собирается сделать то же самое, опираясь на столь же неубедительные доказательства, основываясь в своем решении на догадках, слухах, сплетнях и недостоверных показаниях платных шпионов?

В течение последних нескольких лет Уиграм много общался с родственником Уолли, заместителем комиссара Пешавара майором Луи Каваньяри, и до недавних пор держался о нем почти столь же высокого мнения, как Уолли. Пьер Луи Наполеон Каваньяри не относился к разряду людей, каких ожидаешь увидеть в такой должности: по словам Уолли, его отец был французским графом, который служил под командованием великого Наполеона, стал военным министром Жерома Бонапарта, короля Вестфалии, и женился на ирландской леди по имени Элизабет, дочери декана Стюарта Блэкера из Каррикблэкера (кстати, несмотря на свои галльские имена, заместитель комиссара, выросший в Ирландии, всегда считал себя британцем и предпочитал, чтобы друзья называли его Луи – это имя он находил наименее иностранным из трех полученных при рождении).

Двадцать лет Луи Каваньяри безупречно служил в пограничных областях Индии, участвовал по меньшей мере в семи кампаниях и приобрел завидную репутацию человека, способного договариваться с мятежными племенами, на чьих диалектах он говорил бегло, как туземец. С виду высокий бородатый Каваньяри больше походил на профессора, нежели на солдата, однако все хором утверждали, что он отважен сверх всякой меры. Никто ни разу не обвинил его в недостатке решительности и мужества, и динамичный характер сочетался в нем со многими превосходными качествами, хотя, как у большинства людей, они уравновешивались свойствами менее восхитительными – эгоизмом, честолюбием, вспыльчивостью и пагубной склонностью видеть вещи такими, какими хочется видеть, а не такими, какими они являются в действительности.

Уиграм Бэтти лишь недавно разглядел в нем эти недостатки. Но с другой стороны, он имел возможность видеть Каваньяри в деле. Успех операции при Сипри, с быстрым ночным маршем и внезапной атакой на рассвете, всецело объяснялся хитроумным расчетом заместителя комиссара и его вниманием к деталям, и данный эпизод, наряду с несколькими другими аналогичными инцидентами, внушил Уиграму глубочайшее уважение к достоинствам этого человека. Тем не менее в последнее время он умерил свои восторги, стал более критичным и даже почувствовал серьезные опасения, ибо заместитель комиссара открыто ратовал за наступательную политику, сторонники которой считали, что единственный способ защитить Индийскую империю от русской угрозы – это превратить Афганистан в британский протекторат и поднять британский флаг по другую сторону Гиндукуша.

Поскольку вице-король был с этим согласен (лорд Литтон глубоко уважал майора Каваньяри и во всех делах, касающихся границы, предпочитал следовать его советам, а не рекомендациям пожилых и более осторожных людей), не приходилось удивляться, что Уиграм Бэтти ощутил тревогу, когда услышал следующее заявление заместителя комиссара, сделанное недавно во время званого обеда в Пешаваре: «Если Россия укрепится в Афганистане, она захватит эту страну, как захватила почти все древние гордые государства Центральной Азии, а тогда перед ней откроется путь через Хайбер, и ничто не помешает русским армиям совершить переход через горы и взять Пешавар и Пенджаб, как сделал Бабур Тигр триста лет назад. Я ничего не имею против афганского народа, но мне не по душе эмир: плетя интриги с царем, он играет с огнем, который, если мы не вмешаемся, уничтожит его страну, а оттуда распространится на юг и поглотит всю Индию…»

Употребление местоимения первого лица единственного числа было характерно для Каваньяри, и в других обстоятельствах Уиграм не придал бы этому значения, но в данном случае он встревожился. Его собственный интерес к спору между правительством Индии и эмиром носил сугубо неполитический характер: его волновали главным образом последствия вероятной войны с Афганистаном для армии и роль, которую придется сыграть в ней Корпусу разведчиков. В конце концов, он был профессиональным солдатом. Но он также имел совесть и опасался, что сторонники наступательной политики намерены втянуть радж во вторую афганскую войну без каких-либо серьезных поводов для этого, причем не представляя во всей полноте чудовищные трудности, с которыми столкнется оккупационная армия.

Больше всего Уиграма беспокоило первое соображение. Он, всегда считавший англо-афганскую войну 1839 года делом не только совершенно ненужным, но и безнравственным, приходил в ужас при мысли, что история повторится, и считал, что долг всех благородных людей – постараться не допустить войны. В первую очередь, полагал он, требуется точная и неотредактированная информация о подлинных намерениях эмира и его народа.

Если будет убедительно доказано, что Шир Али строит козни в сговоре с царем и собирается подписать договор, позволяющий России основать военные посты и надежно закрепиться в Афганистане, тогда сторонники наступательной политики правы и чем скорее Британия вмешается с целью предотвратить такую ситуацию, тем лучше, так как о подконтрольном России Афганистане, с русскими войсками, стоящими вдоль северо-западных границ Индии, не могло идти и речи. Но действительно ли эмир замышляет такое? У Уиграма было тревожное ощущение, что Каваньяри, лорд Литтон и прочие страстные поборники наступательной политики введены в заблуждение информацией, поставляемой афганскими шпионами, которые, отлично зная, что именно надеются услышать сахибы, докладывали лишь то, чем предполагали угодить, и умалчивали обо всем остальном. Эта странность, возможно, объяснялась скорее уважением к правилам хорошего тона и желанием сделать приятное своим работодателям, нежели умышленным стремлением ввести в заблуждение.

Уж кто-кто, а Каваньяри должен был знать это и делать поправки на данное обстоятельство. Но понимают ли вице-король и его советники, что донесения таких шпионов, исправно посылаемые в Шимлу заместителем комиссара Пешавара, могут быть односторонними и не давать полной картины? Что шпионы, в конце концов, получают за свою работу плату, а потому могут считать своим долгом сообщать только такие новости, которыми рассчитывают порадовать хозяев? Именно эти мысли в последнее время неотступно преследовали Уиграма, и рассказ Уолли об Аштоне подал ему идею…

Аштон провел в Афганистане почти два года и наверняка обзавелся там друзьями, во всяком случае в деревне своего приемного отца Коды Дад-хана. К тому же все в Мардане знали, что рисалдар Зарин-хан был далеко не единственным патаном в корпусе, считавшим Аштона чуть ли не кровным братом. Допустим, Аштон сумеет убедить своих друзей создать что-то вроде разведывательной службы, занимающейся сбором достоверной информации, которую они станут передавать ему, а он – командующему или самому Уиграму для последующей передачи Каваньяри, который, независимо от своих личных взглядов, непременно будет посылать все сведения в Шимлу. Друзья Аштона, вне всяких сомнений, будут рассказывать Пелам Дулхану правду (они знают, что он придерживается иного образа мыслей, чем сахиб-логи), а сам Аштон будет повторять все дословно, не подгоняя полученную информацию под какие-либо свои или чужие теории. По крайней мере, хоть какой-то план, и не исключено, что он сработает, а в настоящий момент нельзя пренебрегать ни одной возможностью.

Подгоняемый тревожным сознанием, что дело не терпит отлагательств, а время истекает, Уиграм воспользовался первой же возможностью, чтобы отправиться вместе с Уолли в Атток на выходные. Из соображений секретности они прибыли в город после наступления темноты и остановились в дак-бунгало с заранее приготовленной историей о своем намерении поохотиться на следующий день. Правда, в конечном счете идея Уиграма принесла совершенно неожиданный для него результат.

Саис Уолли отправился в дом бегумы с запиской для Аша и вернулся с ответом, когда они ужинали. Часом позже двое мужчин покинули дак-бунгало и при ярком свете звезд двинулись пешком по Пиндской дороге, а потом свернули на боковую тропу и вскоре подошли к воротам в высокой стене, где их поджидал афридий с фонарем в руке. Уиграм, прежде не видевший Аша в подобном платье, не сразу понял, кто перед ним.

Капитан Бэтти тщательно обдумал все доводы, которые готов был привести, и соображения, которые собирался изложить, и был уверен, что учел практически все. Но в ходе своих размышлений он даже не вспомнил о Джали Пелам-Мартин, урожденной Анджали-Баи, принцессе Гулкота, ибо считал сей брак неразумным и отвратительным и не имел ни малейшего желания знакомиться с бывшей вдовой. Однако Аш провел своих гостей через тенистый сад к маленькому двухэтажному павильону, стоящему на прогалине между фруктовыми деревьями, поднялся вместе с ними по короткой лестнице к занавешенной тростниковыми шторами верхней комнате и сказал:

– Джали, это еще один мой друг из полка. Познакомься с моей женой, Уиграм…

И Уиграм обнаружил, что обменивается европейским рукопожатием с девушкой в белом и думает, как недавно думал Уолли (правда, без эмоций, испытанных последним), что она прелестнейшее создание из всех, каких он встречал прежде.

Уиграм увидел, как она перекинулась коротким взглядом с Ашем, и, хотя он никогда не отличался особо богатым воображением, ему показалось, как некогда показалось Кака-джи, будто между ними мгновенно возникли незримые токи, связывающие их столь прочно, что у них не было необходимости прикасаться друг к другу или даже улыбаться, чтобы доказать: два человека порой действительно являются единым целым. Он понял также, что имел в виду Уолли, когда сказал, что рядом с ней спокойно. Но он почему-то не ожидал, что она окажется такой молодой – и такой беззащитной на вид. Это изящное юное создание в белой шулве показалось Уиграму почти ребенком, он смущенно подумал, что его ввело в заблуждение слово «вдова» – вдовы ведь не бывают такими молодыми, – и почувствовал вдруг, как земля уходит у него из-под ног, хотя едва ли сумел бы объяснить, с какой стати. Но факт оставался фактом: одного вида Джали оказалось достаточно, чтобы значительная доля предвзятых мнений бесследно испарилась, и внезапно Уиграм усомнился в своих силах и, как следствие, в разумности предложения, которое собирался сделать.

Не наивно ли предполагать, что Каваньяри, да и все прочие, коли на то пошло, откажутся от своих взглядов и политики единственно на основании информации из неофициальных источников, отличающейся от той информации, которой они располагают? Наверное, он, Уиграм, берет на себя слишком много, самонадеянно воображая, что люди вроде Каваньяри и вице-короля, не говоря уже о «шишках» в Шимле, не отдают себе отчета в своих намерениях и нуждаются в помощи и совете несведущих дилетантов. И все же… До Уиграма вдруг дошло, что Аш обратился к нему с каким-то вопросом, и он что-то ответил, но сразу понял по недоуменно вскинутой черной брови, что ответом невпопад выдал свою невнимательность.

Уиграм покраснел, смущенно извинился и, повернувшись к хозяйке, сказал:

– Прошу меня простить, миссис Пелам. Боюсь, я не слушал. Крайне невежливо с моей стороны, но я надеюсь, вы простите мне мою невоспитанность. Видите ли… я приехал сюда с целью сделать… одно предложение вашему мужу, и я думал о нем, вместо того чтобы слушать.

Анджали серьезно посмотрела на него, а потом кивнула и любезно произнесла:

– Понимаю. Наверное, вы хотели бы поговорить с моим мужем наедине.

– Только если вы позволите.

Она коротко улыбнулась обворожительной улыбкой, поднялась с места и сложила ладони, но потом, вспомнив предупреждение Ашока, что у ангрези так делать не принято, со смехом протянула руку и проговорила на своем старательном английском:

– Доброй ночи, капитан Бэтти.

Уиграм взял ее руку и неожиданно склонился над ней. Этот жест был для него так же непривычен, как для Анджали рукопожатие, и удивил его самого даже больше, чем Аша и Уолли. Но то была непроизвольная дань почтения, а также своеобразное невысказанное извинение за прежние свои мысли о ней. Выпрямившись и посмотрев в прекрасные глаза, находившиеся почти на уровне его собственных, он увидел, что Уолли говорил правду: в них действительно мерцали золотые крапинки, если только то были не отблески дырчатой бронзовой лампы, свисающей с потолка и усеивающей пол, стены и потолок маленького павильона звездами. Но Уиграм не успел толком разглядеть. В следующий миг Анджали отняла руку и, обменявшись рукопожатием с Уолли, повернулась и вышла прочь, а когда она исчезла в густой тени, у него возникло странное впечатление, будто она унесла с собой свет.

Тем не менее Уиграму стало легче после ее ухода, поскольку в ее присутствии разговор начистоту исключался, а у него не было ни времени, ни желания считаться с женской чувствительностью. Когда шаги Анджали замерли на лестнице, Уолли вздохнул, а Аш спросил:

– Ну так что?

– Она очень красива, – медленно проговорил Уиграм. – И очень… молода.

– Двадцать один год, – коротко уточнил Аш. – Но я имел в виду не что ты думаешь о моей жене, а что за предложение ты собирался сделать.

– Давай же, выкладывай, – требовательно произнес Уолли. – Я умираю от любопытства. Что там у тебя на уме?

Уиграм ухмыльнулся, но сказал с легким сомнением, что теперь, когда дошло до дела, он не вполне уверен, что хочет говорить что-либо.

– Видите ли, я боюсь, вы будете смеяться.

Но Аш не стал смеяться. Он достаточно много знал о прошлой афганской войне, а в Гуджарате перечитал книгу сэра Джона Кея на данную тему, и бесполезность, несправедливость, трагичность той неумелой попытки расширить сферу влияния Ост-Индской компании привела Аша в такую же ярость, в какой пребывал его отец Хилари тридцатью годами ранее.

Вторая война с Афганистаном казалась делом настолько немыслимым, что даже после предупреждения Коды Дада у него никак не укладывалось в голове, что хоть один мало-мальски здравомыслящий человек может всерьез обдумывать подобную перспективу. Как и большинство солдат и офицеров пограничных войск, он не питал никаких иллюзий относительно боеспособности воинственных пограничных племен или сложного ландшафта местности, где они обитали, и отлично представлял ужасные проблемы, связанные с боеприпасами и транспортными средствами (не говоря уже о самих боевых действиях), с которыми неминуемо столкнется любая современная армия, пытающаяся двигаться по вражеской территории, где на вершине каждой горы, за каждым валуном и скалой, в каждом ущелье и лощине может скрываться неприятельский стрелок. Вдобавок по территории, где почва настолько неплодородна, что даже в лучшие времена там едва хватает пищи для местных жителей, а потому нет ни малейшей надежды прокормить многочисленное оккупационное войско, сопровождаемое еще большим количеством гражданских лиц, или найти пастбища для бессчетного множества лошадей, мулов и прочих транспортных животных. Кроме того, если не штатские в Шимле, то уж генералы-то наверняка извлекли урок из прошлой афганской войны?