Текст книги "Далекие Шатры"

«Наверное, старина возбужден не меньше меня», – решил Уолли, вспомнив во время торопливого бритья, как Уиграм однажды признался, что предел его мечтаний – стать командиром конницы разведчиков и что любые последующие достижения, сколь угодно значительные, будут уже спадом по сравнению с этим. «Ты подумаешь, что мечта не особо амбициозная, – сказал тогда Уиграм, – но я всегда хотел только этого, и ничего другого. И если мое желание исполнится, я скажу „ныне отпущаеши“ и не стану сильно расстраиваться, коли уйду в отставку сварливым, никому не нужным стариком, который так и не дослужился до полковника, потому что буду помнить свой звездный час».

«Ну что ж, он получил, что хотел, – подумал Уолли, – и, надо полагать, сегодняшний день станет для него таким же знаменательным, как для меня, ведь если битва действительно состоится, это будет „первым разом“ для нас обоих. Моя первая кавалерийская атака, и первый раз, когда Уиграм поведет в наступление свою любимую конницу в полномасштабном сражении».

55

Небо над покинутой деревней Фатехабад уже начинало светлеть, когда два офицера сели за завтрак. Пока они торопливо ели, Уиграм объяснил: генерал хочет послать двух своих штабных офицеров на юг к Худжаху, главной деревне хугиани, с целью выяснить настроение племени, а лейтенант Гамильтон и тридцать кавалеристов из Корпуса разведчиков приставлены к ним в качестве охраны и должны позаботиться о том, чтобы они благополучно добрались туда и вернулись обратно.

Вторая группа с аналогичной охраной из 10-го гусарского полка разведает дорогу на Гандамак, и хочется верить, что оба отряда не вступят в преждевременные боевые действия и вернутся с докладом генералу по возможности скорее.

– Иными словами, – любезно пояснил Уиграм, – не пытайтесь опередить события и завязывать свои личные бои. Если местные жители откроют по вам огонь, не старайтесь держать строй, а бегите прочь сломя голову. Сейчас его милости нужна информация, а не кучка мертвых героев. Так что держите ухо востро. Думаю, с вами все будет в порядке – при условии, разумеется, что вы не попадете в засаду.

– Не беспокойся, такого с нами не случится, – весело сказал Уолли. – Зарин говорит, Аш позаботится о том, чтобы мы не нарвались на засаду.

Уиграм взял кусок чапати и с улыбкой произнес:

– Ну конечно. Я и забыл, что он здесь. Просто из головы вылетело. Ага, вот и наши расчудесные штабные! Тебе пора, Уолтер.

Было половина восьмого, и солнце уже высушило росу на ближайшем горном склоне, когда Уолли сел на свою каурую Мушки и двинулся прочь вместе с двумя штабными офицерами, в сопровождении тридцати солдат эскорта, скачущих легким галопом за ними следом. Часом позже, поднявшись на возвышенность, они вдруг увидели всего в миле от себя большое войско. Это было не мирное собрание: Уолли видел развевающиеся знамена и блеск металла на солнце – кривых сабель и отделанных медью фитильных ружей. Рассмотрев многочисленное скопище народа в бинокль, он пришел к заключению, что здесь собралось самое малое три тысячи хугиани и, возможно, еще множество людей скрывается в складках местности.

Единственный выстрел, произведенный с небольшого расстояния, выбил фонтанчик осколков из скалы в нескольких ярдах впереди, и едва Уолли поспешно убрал бинокль и схватился за поводья, как утреннюю тишину разорвал частый треск мушкетов. Неприятель не только заметил их приближение, но и предусмотрительно выставил пикеты, и один из них, надежно укрывшийся за нагромождением валунов всего в пятидесяти ярдах впереди, открыл пальбу по незваным гостям. Памятуя о полученных инструкциях, Уолли не стал медлить. Его небольшой отряд бросился наутек и галопом вылетел за пределы дальности огня, а к десяти часам они благополучно вернулись в лагерь.

Генерал, выслушав доклад своих штабных офицеров, приказал немедленно занять высоту, с которой можно будет видеть передвижения противника и сигналами сообщать о них в лагерь, и Уолли отправился выполнять приказ с этой группой и оставался с ней какое-то время, якобы наблюдая за хугиани, но в действительности надеясь установить, где находится Аш, – по предположению Уолли, именно он произвел первый предупредительный выстрел утром, ибо стрелял явно не мушкет. Но даже с помощью бинокля рассмотреть отдельные лица в огромной беспокойной толпе хугиани, собравшейся на возвышенности в миле впереди, не представлялось возможным, а при тщательном изучении ближайших склонов и гряд Уолли не обнаружил там никаких признаков жизни, хотя он не сомневался, что среди скал скрывается не меньше полудюжины сторожевых постов.

Он со вздохом убрал бинокль и вернулся в лагерь, чтобы сказать Уиграму, что Аш не ошибался насчет хугиани: они явно настроены весьма серьезно.

– Их там четыре или пять тысяч, самое малое. И у них огромное красное знамя и несколько белых. А судя по утренней стрельбе, карабинов у них тоже порядочно. Чего мы ждем, собственно говоря? Почему не начинаем действовать, а рассиживаемся без дела, словно явились сюда полюбоваться видами да устроить пикник?

– Дорогой Уолтер, говорят, терпение есть добродетель. Ты должен учиться терпению, – резко ответил Уиграм. – Мы – вернее, генерал – ждем донесения ребят, которые утром отправились разведать Гандамакскую дорогу. Как только они сделают доклад, полагаю, мы получим приказ к выступлению. Но они еще не вернулись.

– Не вернулись? – изумленно воскликнул Уолли. – Но ведь уже половина первого! Я думал, они собирались удалиться всего на пять миль от лагеря. Как по-твоему… Ты ведь не думаешь, что они попали в засаду?

– Не думаю. Случись такое, поднялась бы страшная стрельба, и по меньшей мере один из них сумел бы вернуться за помощью. Кроме того, Аштон знал бы о засаде и принял бы какие-нибудь меры. Нет, они просто делают, что велено: оценивают обстановку. Вероятно, они вернутся к ланчу, так что мы тоже можем со спокойной совестью поесть.

Ланч уже подали, но Уолли, охваченный нетерпением и возбуждением, не чувствовал голода. Проглотив несколько кусков, он встал и пошел проверить, накормлены ли его солдаты и все ли готово к скорому выступлению, и Уиграм, тоже знакомый с привычкой Уолли распевать гимны в приподнятом настроении, с приятным изумлением услышал, как он напевает вполголоса «Вперед, о воины Христа». Правда, в данных обстоятельствах выбор гимна казался странным, поскольку совары были в основном мусульманами, сикхами или индусами, то есть язычниками-идолопоклонниками с точки зрения Церкви, к которой принадлежал поющий.

Разведчикам не пришлось ждать долго. К часу дня отсутствующие люди так и не вернулись, и генерал Гоф приказал привести лагерь в полную боевую готовность и отправил майора Бэтти с тремя эскадронами разведчиков на их поиски. Сам он, с семьюстами сикхскими, пенджабскими и британскими пехотинцами, четырьмя орудиями Королевской конной кавалерии и тремя эскадронами 10-го гусарского полка, выступил следом.

– Ну наконец-то! – радостно воскликнул Уолли, вскакивая в седло, и Зарин, к которому он обращался, понял смысл восклицания, хотя не знал английского языка, и ухмыльнулся в ответ.

Эскадроны выстроились колонной по четверо в ряд и по команде помчались в зыбкое марево каменистой долины.

Они нагнали пропавших штабных офицеров с эскортом в месте, где дорога пролегала по откосу под плато, занятым хугиани, и оба отряда вернулись к генералу, который, выслушав доклад, остановил свою пехоту там, где она оставалась невидимой для врага, а сам двинулся дальше, чтобы самолично оценить обстановку. Короткого осмотра местности оказалось достаточно: как и говорил Уиграм, Гоф знал свое дело и не нуждался в советах и наставлениях.

Хугиани выбрали превосходную оборонительную позицию. Они укрепились вдоль края плато, где склон под ним круто уходил вниз и вскоре переходил в длинный пологий откос, пересеченный в самом низу Гандамакской дорогой, за которой начиналась относительно ровная местность. С обоих флангов неприятельский фронт защищали отвесные скалы, а передовая линия была надежно укреплена массивными каменными брустверами. Если бы хугиани смогли затащить на плато орудия, их позиция стала бы практически неуязвимой. В данной ситуации лобовая атака была равносильна самоубийству, а разделить войско в попытке обойти врага с флангов означало бы значительно ослабить британские силы, которые неприятель и так превосходил численностью в пять раз. Единственной надеждой, как сказал Аш и как теперь понял генерал, было выманить хугиани на открытую местность.

– Нам придется последовать примеру Вильгельма, – задумчиво проговорил генерал. – Больше ничего не остается…

– Вильгельма, сэр? – тупо переспросил озадаченный адъютант.

– Вильгельма Завоевателя… Битва при Гастингсе, тысяча шестьдесят шестой год. Гарольд со своими саксами по праву должен был одержать победу и одержал бы, если бы Вильгельм не соблазнил их покинуть позиции на возвышенности и пуститься в погоню за своими якобы обратившимися в бегство солдатами. Нам нужно сделать то же самое и попытаться заманить этих ребят вниз. Они не слышали о том сражении, и, хотя им неведом страх, понятие дисциплины им тоже неведомо. Думаю, мы запросто можем использовать это обстоятельство в своих целях.

Приступив к осуществлению этого плана, генерал отправил разведчиков, эскадрон 10-го гусарского полка и артиллерию вперед с приказом подойти к врагу на расстояние три четверти мили, где кавалерия ненадолго остановится, а артиллеристы галопом проскачут еще ярдов пятьсот, произведут несколько залпов, а при первом же признаке вражеского наступления немного отойдут назад и снова остановятся, чтобы открыть огонь.

Генерал рассчитывал, что ни один афганец не устоит перед зрелищем явно отступающих британцев, как армия Гарольда не смогла устоять перед зрелищем норманнской пехоты, бегущей в притворном беспорядке. Он надеялся, что хугиани покинут свои укрытия за брустверами и спустятся с плато, чтобы попытаться захватить орудия отступающей артиллерии. Если повторить этот маневр несколько раз, можно будет заманить врага достаточно далеко вниз по склону, чтобы кавалерия смогла их атаковать – застигнуть врасплох на открытой местности, не оставив почти никаких шансов вернуться обратно к укреплениям. Тем временем, пока внимание неприятеля будет сосредоточено на малодушных фиглярах-артиллеристах, пехота быстро поднимется по ущелью, откуда, если повезет, сможет незаметно выйти и неожиданно нанести удар по правому флангу.

– Я же говорил: он не нуждается ни в чьих советах, – ухмыльнулся Уиграм, когда эскадрон разведчиков тронулся с места. – Генерал – парень не промах. – Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони. – Уфф! Жарко, однако. Скажи, ты рад, что служишь не в пехоте?

– Богом клянусь, страшно рад! – горячо подтвердил Уолли. – Честное слово, даже подумать тошно, каково это – тащиться по ущелью, обливаясь по́том, когда солнце жарит спину и все чертовы камни и валуны вокруг раскалены докрасна.

В еще более приподнятом настроении он пришпорил лошадь и поскакал вперед, чтобы занять место во главе своего эскадрона, распевая гимн и совершенно не замечая того, что на открытом склоне под плато солнце палит так же нещадно, как в скалистом ущелье с отвесными стенами, по которому с трудом пробиралась пехота, или что мундир у него насквозь промок от пота. Он ощущал только холодок восторга в груди, вызванного радостным возбуждением и предвкушением, когда всадники построились и галопом понеслись к вражеской позиции.

Протрубила труба, и по сигналу кавалерия резко остановилась в облаке пыли. Когда пыль стала рассеиваться, наступила минута полной тишины, и в сознании Уолли вдруг живо запечатлелись бесчисленные мелкие детали: солнечные блики на стволах взятых на передок орудий; маленькие, резко очерченные тени под каждым камнем; голый склон впереди, сверкающий на солнце, точно снег; запах лошадей, сыромятной кожи, масла для смазки сбруй, пыли, пота и сухой земли; далекие крохотные фигурки тысяч афганцев, тесно толпящихся на краю плато, точно роящиеся пчелы, и высоко-высоко в небе одинокий бородач-ягнятник, парящий ленивыми кругами, – крохотное пятнышко на безоблачном голубом куполе.

Мундиры артиллеристов справа от него ярко выделялись на фоне выбеленной солнцем безотрадной, суровой местности, а за ними, почти полностью загороженные от взора Уолли застывшими в напряженных позах орудийными расчетами, виднелись защитного цвета шлемы солдат 10-го гусарского полка, которые, если хугиани спустятся с укрепленной высоты, нанесут удар по левому флангу противника, тогда как разведчики атакуют центр.

«Нас двести джаванов, – подумал Уолли, – и мы поскачем вверх по склону, чтобы схватиться с десятикратным количеством фанатичных афганцев, люто ненавидящих нас и жаждущих разделаться с нами».

Противник имел столь огромное численное превосходство, что должен был бы нагонять страх, но у Уолли возникло странное чувство нереальности происходящего, и он не испытывал никакого страха, а равно ни малейшей враждебности к крохотным фигуркам, которые очень скоро будут сражаться с ним лицом к лицу и изо всех сил постараются его убить, а он, в свою очередь, постарается убить их. Это казалось немного глупым, и на миг он почувствовал сожаление, но оно почти сразу исчезло, поглощенное нахлынувшей волной головокружительного восторга, от которого кровь зашумела в ушах. Он ощутил прилив пьянящей радости и вдруг перестал изнывать от нетерпения. Время словно остановилось – как некогда солнце остановилось для Иисуса Навина. Спешить было некуда…

Пролетевший над долиной порыв ветра окончательно развеял пыль, и минутное безмолвие нарушила отрывистая команда майора Стюарта из конной артиллерии. Артиллеристы мгновенно ожили и галопом пустились вперед, подгоняя лошадей хлыстом и шпорами; колеса орудий загрохотали по каменистой земле, и пыль заклубилась за ними.

Через пятьсот ярдов они остановились, сняли с передка орудия и с расстояния предельной боевой дальности открыли огонь по сомкнутым рядам противника на плато.

При ярком солнечном свете вспышки дульного пламени казались лишь бледным дробным мерцанием, но дым в знойном недвижном воздухе соткался в подобие стены, белой и плотной, как вата, и грохот выстрелов отразился от голых склонов эхом, которое запрыгало по долине, сотрясая воздух. Боевая лошадь Уолли, Мушки, вскинула голову, всхрапнула и немного попятилась. Но афганцы на плато издевательски расхохотались, потому что снаряды не долетали до них, и открыли ответный огонь из мушкетов, а группа людей на правом фланге, с красным знаменем, смело выступила из-за гряды, служившей укрытием.

При виде их артиллеристы моментально взяли орудия на передок и галопом вернулись на прежнюю позицию, после чего и кавалерия, и артиллерия отошли на несколько сот ярдов вниз по склону. Этого было достаточно. Как и предполагал генерал, зрелище малочисленного британского войска, явно начавшего отступление, оказалось слишком соблазнительным для недисциплинированных афганцев.

Убежденные, что вид многократно превосходящих сил противника вселил ужас в сердца безрассудной горстки кафиров (неверных), и увидев спешное отступление орудийных расчетов и кавалерии, они забыли о всякой осторожности, с торжествующими воплями высыпали из-за брустверов и хлынули вниз по склону подобием огромной яростной приливной волны, размахивая знаменами, мушкетами и тулварами.

Второй сигнал трубы прорезался сквозь грохот конских копыт и победоносный рев наступающих тысяч. Услышав его, конница остановилась и повернулась лицом к врагу, а артиллеристы снова сняли орудия с передка и осыпали сплоченные толпы картечью.

Миг спустя отдаленный треск мушкетов слева возвестил, что пехота благополучно добралась до объекта наступления и атакует врага с фланга. Но хугиани не услышали этого и не замедлили бега, хотя уже находились в пределах дальности огня. Ослепленные жаждой битвы – или страстным желанием попасть в рай, уготованный каждому, кто убьет неверного, – они не обращали внимания на картечь и пули карабинов и продолжали бежать так, словно каждый из них состязался с соседом за честь добраться до врага первым.

– Тпру, девочка! – тихо проговорил Уолли, успокаивая лошадь.

Часто дыша и щурясь от солнца, он вглядывался сквозь завесу пыли и дыма в наводящую ужас лавину яростных, охваченных жаждой крови людей, катящуюся к орудиям. Он поймал себя на том, что мысленно отмечает оставшееся расстояние: шестьсот ярдов… пятьсот… четыреста…

Солнце нещадно пекло плечи, и струйки пота стекали на лицо из-под пробкового шлема, но по спине пробегал холодок, и радость прирожденного воина горела в глазах Уолли, когда он запел вполголоса «В бой идут знамена наши!».

Он отвел взгляд от наступающих полчищ и увидел, как командир артиллерии поворачивается к кавалеристам и складывает ладони рупором у рта.

– Это мой последний залп! – прокричал майор Стюарт. – Дальше дело за вами!

Уиграм Бэтти, в расслабленной позе неподвижно сидевший в седле впереди своего эскадрона, взял поводья в левую руку, а правую положил на эфес сабли. Он сделал это неторопливо, и разведчики с мрачной улыбкой последовали примеру командира и замерли в напряженном ожидании.

Орудия снова выстрелили, на сей раз со страшными последствиями: шрапнель пробила огромные бреши в тесных рядах противника. Как только грохот залпа стих, Уиграм резко вскинул правую руку, и позади него коротко проскрежетал и заблестел на солнце металл – это двести солдат разом выхватили из ножен сабли. Он скомандовал «вперед!», и с оглушительным воинственным кличем конница ринулась в атаку…

Они летели на врага во весь опор, бок о бок, со сверкающими на солнце саблями. И теперь наконец торжествующие хугиани остановились, оглянулись на свои укрепления, оставшиеся позади и выше, и запоздало сообразили, что совершили роковую ошибку, спустившись с плато и позволив противнику атаковать на открытой местности. Будучи пешими, они никак не могли вернуться в безопасные укрытия, спасшись бегством от конницы. Им ничего не оставалось, кроме как принять бой. И они так и сделали: встали намертво и открыли огонь по мчащимся на них всадникам.

В каждом сражении люди, находящиеся в самой гуще событий, обычно видят лишь малую долю целого, и в случае с Уолли данное правило подтвердилось.

Он знал, что где-то впереди, за пределами видимости, пехота вступила в бой, ибо слышал частый треск выстрелов, и что эскадрон 10-го гусарского полка пошел в наступление одновременно с разведчиками. Но гусары находились с правого фланга, за конной артиллерией, и, поскольку у Уолли не было времени сосредоточивать внимание на чем-либо, помимо собственного эскадрона и неприятеля впереди, для него сражение с начала и до конца ограничивалось картинами, попадавшими в его поле зрения, также ограниченное пылью и столпотворением орущих разъяренных людей, сошедшихся в рукопашной.

Несущиеся в атаку разведчики находились ярдах в ста пятидесяти от врага, когда Уолли услышал зловещий треск мушкетов, почувствовал воздушные струи от пуль, со свистом пролетающих рядом, точно рой рассерженных пчел, и увидел, как конь его командира, летящий во весь опор, тяжело валится наземь, убитый выстрелом в сердце.

Уиграм, выброшенный из седла, перелетел через голову коня, кубарем прокатился по земле и в мгновение ока вскочил на ноги. Но тут же покачнулся и снова упал – вторая мушкетная пуля угодила ему в бедро.

Увидев командира поверженным наземь, сикхи машинально испустили скорбный вопль своего народа и остановились. Уолли тоже яростно натянул поводья, внезапно побелев лицом.

– Какого черта вы встали? – в бешенстве проорал Уиграм, пытаясь подняться на ноги. – Со мной все в порядке. Я сию минуту вернусь в строй. Веди их вперед, Уолтер! Обо мне не беспокойся. Веди их вперед, мальчик!

Уолли не стал тратить время на споры. Он развернулся в седле, крикнул эскадронам: «За мной!» – и, крутанув саблей над головой, с диким ирландским кличем понесся во весь опор вверх по склону, навстречу противнику. Разведчики с громовым топотом и криками устремились за ним. В следующую минуту, словно две могучие волны, столкнувшиеся в приливном течении, два войска сошлись в кромешном аду пыли и грохота, и Уолли, оказавшийся в самой гуще столпотворения, рубил налево и направо, отбиваясь от бегущих на него людей, испускающих воинственные кличи и размахивающих огромными кривыми саблями.

Одного из них он поверг наземь, срезав ударом сабли половину лица, и, когда Мушки споткнулась о распростертое тело, услышал хруст черепа, раздавленного подобно яичной скорлупе. Рывком поводьев он поднял кобылу на ноги и дал ей шпоры, распевая во все горло и нанося удары налево и направо на манер охотника, отгоняющего псов хлыстом. Вокруг него мужчины остервенело орали и изрыгали проклятия в густых клубах пыли и дыма, насыщенных вонью серы, пота, черного пороха и тошнотворным запахом свежей крови. Ножи и сабли сверкали, стремительно взмывая вверх и падая, и вместе с ними падали люди, а раненые лошади взвивались на дыбы и били по воздуху копытами, громко ржа от ярости и страха, или в панике неслись вперед без седоков, растаптывая всех на своем пути.

Сплоченная масса неприятельского войска распалась на части, когда кавалерия врезалась в нее на полном скаку, и теперь хугиани сражались небольшими группами, отчаянно цепляясь за каждый дюйм усеянного камнями травянистого склона и защищая свои позиции с фанатичной отвагой. Уолли мельком увидел Зарина, который, свирепо ощерясь, вонзил саблю в горло истошно визжащего гази, и рисалдара Махмуд-хана, у которого правая рука висела плетью, а в левой был зажат карабин, которым он орудовал, как дубиной.

Местами в давке образовывались маленькие водовороты – это выбитый из седла совар с яростью раненого медведя отбивался от хугиани, а те кружили вокруг него, выжидая удобный момент, чтобы нанести смертельный удар ножом или саблей. Одного такого совара, Довлата Рама, придавило упавшей лошадью, и трое хугиани рванулись к нему, чтобы убить, пока он выбирается из-под умирающего животного. Но Уолли заметил, как он упал, и бросился на помощь, бешено размахивая окровавленной саблей и вопя во все горло:

– Не бойся, Довлат Рам! Держись, джаван! Браво!

Трое хугиани разом повернулись, чтобы отразить молниеносный удар, обрушившийся на них. Но Уолли имел над ними то преимущество, что был верхом и вдобавок лучше их владел холодным оружием. Его сабля полоснула одного мужчину по глазам, а в следующий миг распорола правую руку другому. Первый повалился навзничь, ослепленный и вопящий от боли, и Довлат Рам, все еще не высвободивший одну ногу из стремени, дотянулся до него и вцепился обеими руками в горло, в то время как Уолли парировал яростный выпад третьего и ударом сплеча перерубил противнику шею, почти отделив голову от судорожно корчащегося тела.

– Браво, сахиб! – восхищенно воскликнул Довлат Рам, последним отчаянным рывком высвобождаясь из стремени и с трудом поднимаясь на ноги. – Ничего не скажешь, отличная работа. Если бы не вы, я уже был бы покойником.

Он вскинул руку, отдавая честь, и Уолли, задыхаясь, проговорил:

– Еще будешь, коли зазеваешься. Возвращайся в задние ряды.

Он выхватил из кобуры револьвер, выстрелил в голову судорожно бьющемуся животному и, развернув Мушки, снова бросился в бой, используя взбешенную уэльскую кобылу в качестве тарана и подбадривая криками своих джаванов, которых призывал отомстить за ранение Бэтти-сахиба и отправить эти сыновей безносых матерей в джаханнам.

Хугиани все еще удерживали прежние позиции и сражались яростно, но стреляли мало: после первого залпа не многие нашли время перезарядиться, а в неразберихе ожесточенного боя использовать огнестрельное оружие стало опасно, поскольку пуля, предназначенная врагу, запросто могла поразить друга. Многие орудовали мушкетами, как дубинками, но по крайней мере один человек, вождь клана хугиани, успел перезарядить свое оружие.

Уолли увидел направленный на него мушкет и резко отклонился в сторону. Пуля просвистела мимо, и он пришпорил Мушки и поскакал на этого человека, занеся над головой окровавленную саблю. Но на сей раз он встретил достойного противника. Вождь хугиани был искусным воином и двигался гораздо проворнее, чем трое мужчин, повергших наземь Довлата Рама. Не имея возможности перезарядить ружье, он остался на месте, уклонился от сабли, упав на колени, и, когда кобыла проносилась мимо, нанес удар снизу длинным афганским ножом.

Бритвенно-острое лезвие распороло сапог Уолли, но лишь слегка поцарапало кожу. Уолли натянул поводья, поднимая лошадь на дыбы, развернулся и снова бросился на врага, с той же свирепой радостью на молодом лице, какая выражалась на бородатом лице закаленного воина, который стоял на полусогнутых ногах и скалил белые зубы в кровожадной ухмылке, поджидая Уолли. И снова вождь упал на колени, уклоняясь от удара сабли, а в следующий миг вскочил на ноги с молниеносной быстротой отпущенной пружины и ринулся на противника с ножом в одной руке и смертоносным кривым тулваром в другой.

Уолли еле-еле успел развернуть Мушки для отражения удара, и вождь отпрыгнул назад и приготовился к нападению, приподнявшись на цыпочки, чуть согнув колени, раскачиваясь всем своим жилистым телом из стороны в сторону, точно кобра перед атакой, и держа оружие низко, чтобы нанести удар по ногам или брюху лошади, представляющим собой более легкую мишень во время атаки противника, и таким образом повалить на землю и лошадь, и седока.

Их поединок привлек внимание зрителей из числа хугиани, которые, забыв на время о более важных делах, столпились вокруг с ножами в руках, чтобы посмотреть, как их герой убьет фаранги. Но вождь совершил ошибку, слишком часто повторяя успешный маневр, и на сей раз Уолли сделал на него поправку: он тоже прицелился ниже, метясь в туловище, а не в голову. Когда вождь опять упал на колени, уворачиваясь от удара, лезвие тяжелой кавалерийской сабли разрубило ему левый висок, и он тяжело рухнул на бок с залитым кровью бородатым лицом. Падая, он полоснул тулваром по боку лошади, и Мушки с пронзительным ржанием взвилась на дыбы. Хугиани, которые ринулись было вперед при виде поверженного наземь вождя и которые не дрогнули бы перед обагренной кровью саблей ангрези, разбежались в стороны, спасаясь от молотящих по воздуху смертоносных копыт, и пропустили лошадь и всадника.

Через несколько минут, совершенно неожиданно, события приняли другой оборот.

Сплоченные ряды неприятеля распались, и десятки хугиани пустились наутек, отчаянно пытаясь добраться до своих надежных укреплений на плато. А когда кавалерия бросилась вперед, рубя саблями налево и направо, десятки стали сотнями, потом тысячами – и битва превратилась в беспорядочное бегство…

– Они удирают! – торжествующе завопил Уолли, потерявший в схватке шлем. – Браво, джаваны! Бей их! Бей! Да здравствует хальса! – И, собрав рассеявшиеся эскадроны вместе, он приподнялся на стременах и скомандовал: – Вперед галопом!

Подчиняясь приказу, разведчики сорвались с места и очертя голову понеслись вверх по длинному бугристому откосу, но в следующую минуту Уолли вдруг впервые увидел нечто, что до сих пор скрывалось от взора из-за повышения местности. И сердце у него на миг замерло.

Между основанием крутого склона, спускавшегося от плато, и началом пологого откоса находилось естественное препятствие, представлявшее гораздо бо́льшую опасность, чем рукотворные брустверы из валунов и булыжников наверху, – тянущаяся параллельно краю плато расселина, пробитая в давние времена горным потоком, впоследствии пересохшим и оставившим после себя усыпанное камнями русло с отвесными стенками высотой восемь-девять футов. На другой стороне склон круто поднимался вверх, к расположенным на плато укреплениям, где сейчас снова собирались хугиани, которые вызывающе вопили с безумными глазами и стреляли по кавалеристам.

Подобное зрелище устрашило бы многих более толковых и опытных, чем молодой лейтенант Гамильтон, солдат. Но Уолли, опьяненный неистовым азартом боя, не стал колебаться. Он пришпорил Мушки, и она спрыгнула в расселину и понеслась по камням. А вслед за ним с дикими криками беспорядочно устремились разведчики.

Оказавшись внизу, они рассыпались налево и направо в поисках возможного пути наверх, а находя его, выбирались из расселины по двое, по трое и сразу же бросались в атаку: Уолли со своим горнистом, чуть от него отставшим, первым достиг вершины, где длинная линия брустверов преграждала путь на плоское плато. Здесь многочисленные хугиани, успевшие спастись бегством и снова укрыться за оборонительными сооружениями, отчаянно отбивались от врагов, стреляя из мушкетов, лихорадочно перезаряжая их и снова стреляя. Но стена высотой по грудь не остановила лошадь Уолли. Мушки перелетела через нее с легкостью и грацией породистого гунтера, берущего каменную стену в Керри, и благодаря чуду, а равно искусству своего седока с саблей вышла из последовавшей затем рукопашной, как и из боя на склонах внизу, отделавшись лишь незначительными царапинами.

В том сражении действия не координировались, и не было времени ждать, когда пехота пробьется с фланга или артиллеристы подвезут и приведут в боевую готовность орудия. Разведчики атаковали поодиночке или маленькими группами – с яростью, которая заставила недисциплинированных горцев покинуть укрепления и отступить на открытый участок плато. Хугиани дрались ожесточенно, но большинство их вождей и знаменосцев были убиты. А без предводителей, способных их организовать, они не сумели произвести перегруппировку.

Укрепления были взяты за несколько минут, и афганцы снова дрогнули и обратились в бегство, рассыпаясь по плато, точно гонимые осенним ветром палые листья, в отчаянной попытке добраться до ненадежных укрытий деревень и фортов, ютившихся в возделанных долинах внизу.

Но им не позволили так просто убежать. Артиллерия получила приказ стрелять по любому скоплению противника, а кавалерия получила приказ преследовать – и разведчики и гусары вместе устремились за отступающими, истребляя многие десятки врагов на своем пути, и остановились только под самыми стенами хугианийской крепости Коджа-Хель.

Битва при Фатехабаде была закончена и выиграна, и усталые победители повернулись и двинулись обратно по пропитанному кровью плато, мимо трагических отбросов войны: искалеченных тел мертвых и умирающих мужчин, брошенных мушкетов, тулваров и ножей, знамен с перерубленными древками, чаплей, тюрбанов и пустых патронташей…