Текст книги "Далекие Шатры"

62

Если не считать нескольких коротких моросящих дождичков, собиравшаяся с полудня гроза разразилась только к закату, и Уолли вернулся в резиденцию лишь слегка забрызганный дождевыми каплями и в превосходном настроении. Но он мигом спустился с небес на землю, когда ему передали приказ немедленно явиться к Каваньяри.

Поскольку приказ был отдан более двух часов назад, Уолли встретил у начальника отнюдь не сердечный прием. Сэр Луи претерпел жестокий удар по самолюбию и до сих пор кипел гневом и винил всех, кто был свидетелем дурного обращения афганских часовых с индусом, но не сообщил о случившемся. В частности, командира эскорта, который по роду своих обязанностей должен был знать об инциденте и немедленно доложить о нем либо самому посланнику, либо секретарю Дженкинсу.

Если молодой Уолтер знал, но промолчал, ей-богу, он выскажет мальчишке все, что думает. А если не знал, тоже плохо. Индийские офицеры обязаны были сообщить своему командиру об оскорбительном обхождении афганцев с индусским джентльменом, который всего лишь пришел засвидетельствовать свое почтение британскому посланнику. Скольких еще людей они не пропустили к нему? Единственный ли это посетитель, прогнанный прочь, или просто последний из многих?

Сэр Луи сразу же потребовал ответа на эти вопросы, и факт отсутствия лейтенанта Гамильтона на территории миссии нисколько не улучшил его настроения. Уолли, никогда прежде не видевший своего героя в настоящем гневе и считавший его человеком, способным сохранять самообладание в любых обстоятельствах, уже через несколько минут после возвращения в резиденцию понял, что заблуждался.

Посланник дал выход долго сдерживаемому гневу, и военный атташе получил от него не нагоняй, о котором недавно столь беспечно упомянул в разговоре с другом, а холодную, яростную головомойку страшной силы. На Уолли обрушился град вопросов. Получив наконец возможность заговорить, он заявил о полной своей неосведомленности относительно случая с индусом, пообещал сурово отчитать подчиненных, видевших происшествие, но не доложивших о нем, и высказал предположение, что они молчали лишь из уважения к сэру Луи, поскольку подобные действия афганцев навлекают на посланника и всех членов миссии большой позор, а любые разговоры об этом, унизительные для сахибов, навлекают на них даже еще больший позор. Но он, безусловно, поговорит с ними и объяснит, что о любых инцидентах такого рода впредь следует немедленно докладывать.

– В этом нет необходимости, – холодно сказал сэр Луи. – Я позабочусь о том, чтобы подобное не повторилось. Вы сейчас пойдете к афганским стражникам и скажете, что я больше не нуждаюсь в их услугах, что они освобождены от своих обязанностей и должны немедленно уйти. Сделайте это, пожалуйста. И поставьте при входе двойную охрану из своих собственных людей. А теперь пришлите ко мне Дженкинса.

Коротким кивком он отпустил Уолли, который молодцевато отдал честь и удалился, испытывая странное ощущение, будто колени у него каучуковые и вообще его только что переехало поездом. Пот, градом катившийся у него по лицу и шее, объяснялся отнюдь не жарой. Он тщательно вытер пот платком, глубоко вздохнул, встряхнулся, точно выходящий из воды пес, и отправился искать Уильяма и выдворять прочь афганский караул.

Начальник караула усомнился в праве Уолли отдавать подобные приказы, заявив, что его люди поставлены здесь эмиром для защиты иностранцев. Но Уолли превосходно владел пушту (стараниями Аша) и, еще не оправившись после устроенного начальником разноса, не собирался терпеть всякие афганские штучки. Как Каваньяри обрушил на голову Уолли свой накопленный гнев, так и Уолли дал выход своим чувствам, сообщив афганцам, куда они могут идти и почему. Они не стали задерживаться.

Покончив с этим, он сурово поговорил со своими джаванами о том, как глупо хранить молчание, если они видят наглые выходки, навлекающие позор на них самих и на всю британскую миссию. Но полученные ответы потрясли Уолли, ибо подтвердили все, что говорил Аш об оскорбительном обращении местных жителей со всеми солдатами и слугами из резиденции, отваживающимися появляться в городе, и о причине, почему это скрывается от сахибов.

– Нам стыдно повторять вам такие вещи, – объяснил джемадар Дживан Сингх, выступая от лица всего эскорта.

А позже собственный носильщик Уолли, толстый Пир Бакш, повторил слово в слово то же самое от имени всех слуг, сопровождающих британскую миссию в Кабул.

– Полагаю, шеф знает о творящихся здесь делах, – беспокойно предположил Уолли, обсуждая вопрос с доктором Келли позже вечером, когда давно собиравшаяся гроза вовсю бушевала над Кабулом. – Я имею в виду… ну, что афганцы настроены против нас, то есть против миссии, и поднимают шум по всему Кабулу и окрестностям.

Доктор приподнял брови и спокойно произнес:

– Разумеется, знает. У него повсюду шпионы. Не будь ребенком.

– Но он ведь не знал, что афганские часовые не пропускают к нему людей, – с тревогой произнес Уолли. – Никто из нас не знал до сего дня. То есть никто из нас четверых, потому что всем остальным известно, что творится у наших ворот и под самым нашим носом. А ты знал, что любого из наших ребят, выходящего в город, кабульцы осыпают оскорблениями? Я вот не знал, и это заставляет меня задуматься о том, сколь многое скрывают от нас наши люди и насколько правдивы слухи, доходящие до нас. Или слышит ли шеф хотя бы половину из них. Как по-твоему, он знает?

– Будь уверен, знает, – настойчиво сказал Рози. – Он всегда в курсе всех дел и всегда начеку. Так что насчет него не волнуйся. Он парень не промах.

– Черт тебя побери, Рози, я не волнуюсь! – возмутился Уолли, краснея до корней волос. – И не паникую. Но… но я только сегодня узнал, что местные жители считают, будто мои конноспортивные игры устраиваются единственно с целью показать, что войска раджа могут вышибить из них дух одной левой, – и они, естественно, негодуют.

– Бедные глупцы, – бесстрастно заметил Рози. – Кто тебе это сказал?

– О… один мой знакомый.

– Не стоит верить каждому болтуну. Скорее всего, твой замечательный друг случайно услышал ворчание какого-нибудь недовольного участника соревнований, который выставил себя на посмешище, промахнувшись мимо цели, и поносил разведчиков со зла и из старой доброй зависти.

– По правде говоря, – признался Уолли, – я и сам поначалу так подумал. Но потом, когда узнал о разных других вещах, я переменил мнение, потому что… Он, этот парень, много чего мне рассказал, и он говорил правду. И он сказал еще одну вещь, очень похожую на правду. Он сказал, тебе нужно отказаться от мысли открыть бесплатную клинику для лечения кабульцев, так как в городе уже говорят, что все это устраивается для того лишь, чтобы убить как можно больше людей, давая им яд вместо лекарств.

– Да что за… – возмущенно начал доктор, а потом расхохотался. – Вздор, дорогой мой, вздор! Честное слово, в жизни не слышал подобной чепухи. Так и передай своему другу и от моего имени посоветуй ему заткнуться и помалкивать. Ясное дело, парень просто морочил тебе голову или пытался нагнать на тебя страху. Даже самый фанатичный дикарь, ненавидящий неверных, не может быть настолько тупоумным, чтобы заподозрить нас в таком откровенно идиотском намерении. Они же не напрочь лишены здравого смысла.

Но Уолли продолжал хмуриться. Он снова заговорил приглушенным голосом, едва слышным сквозь шум ветра и дождя, словно размышлял вслух:

– Но он был прав насчет… всего остального. И… и они действительно фанатичные дикари. И они действительно ненавидят нас, по-настоящему ненавидят…

– Ну довольно! Ты делаешь из мухи слона – вот чем ты занимаешься.

Амброуз Келли укоризненно погрозил пальцем молодому командиру эскорта. Давая понять, что разговор на эту тему закончен, он достал старую жестянку с табаком и принялся выколачивать и заново набивать свою трубку. Уолли сконфуженно рассмеялся, откинулся на спинку скрипучего тростникового кресла и почувствовал, как накопившееся за несколько последних часов нервное напряжение отпускает и мышцы расслабляются под благотворным влиянием оптимизма Рози и от умиротворяющего зрелища струй табачного дыма, плавающего на сквозняке.

За закрытыми ставнями сверкали молнии, в горах гремел гром. Дождь и ветер сотрясали стены хлипкого дощатого дома, и из соседней комнаты слышался звонкий стук капель, падающих в жестяной таз, подставленный одним из слуг доктора под место протечки в потолке. Язычки пламени в двух керосиновых лампах колебались и трепетали на сквозняке, которым тянуло от расхлябанных дверей и оконных рам. Уолли глядел на огонь из-под полуприкрытых век, блаженно прислушивался к шуму дождя и думал о том, что сказал немногим раньше Уильям Дженкинс по поводу не получающих жалованья войск и предложения немедленно расплатиться с ними или хотя бы пообещать, что правительство Индии возьмет на себя труд выплатить им все сполна.

Уильям согласился, что на такую меру, вероятно, придется пойти, и по секрету сказал, что вице-король изъявил готовность сделать это.

– Все будет хорошо, дружище. Вот увидишь. Шеф в курсе практически всех событий, происходящих в Кабуле, и он уже давно все обдумал и решил, как нужно разобраться с данной проблемой, можешь мне поверить.

Убежденность Уильяма в том, что посланник осведомлен об обстановке в Кабуле, была оправданной, однако для уверенности в намерениях начальника он имел куда меньше оснований.

Сэр Луи, безусловно, был очень хорошо информирован, и дневниковые записи, которые он отсылал в Шимлу в конце каждой недели, открыли бы глаза любому, кто считал самонадеянное поведение посланника следствием того, что ему неизвестно о беспорядках в столице эмира. Он сам и через него лорд Литтон знали о ситуации в городе, но оба относились к ней недостаточно серьезно. Лорд Литтон так мало был этим обеспокоен, что прождал целых десять дней, прежде чем отправил доклад сэра Луи о поведении мятежных гератцев государственному секретарю, словно очередной несущественный отчет, который нужно зарегистрировать и забыть.

Сам же сэр Луи – хотя он давно узнал и немедленно сообщил вице-королю, что кабульцы, среди всего прочего, ожидают от него выплаты задержанного жалованья афганской армии, – не предпринял никаких попыток решить данную проблему, даже когда получил телеграмму от вице-короля с предложением оказать финансовую поддержку эмиру, если деньги помогут его высочеству выйти из нынешнего затруднительного положения.

Предложение было не вполне альтруистическим (лорд Литтон указал, что, если оно будет принято, правительство Индии получит полезный рычаг для проведения определенных административных реформ, против которых эмир может возражать), но, по крайней мере, оно поступило. Деньги, в которых Аш видел единственное решение проблемы мятежных гератцев, возбуждающих враждебные настроения в Кабуле, имелись в наличии, и оставалось только обратиться за ними. Однако сэр Луи не воспользовался предоставленной возможностью – вероятно, потому, что ему, как и Уолли, была отвратительна сама мысль о выплате жалованья армии, совсем недавно воевавшей с Британской империей.

Он не объяснил своих мотивов даже Уильяму, расшифровывавшему всю личную корреспонденцию посланника. Подобное бездействие обеспокоило преданного секретаря, поскольку Уильяму предложение вице-короля казалось поистине даром богов – быстрым и легким способом выйти из чрезвычайно сложной ситуации и блестящим решением самой острой из проблем, мучащих встревоженного эмира, не говоря уже о его встревоженной столице.

Уильяму никогда не приходило в голову, что посланник смотрит на это предложение с другой точки зрения. Но август шел, а сэр Луи все не обращался за деньгами и даже не пытался обсудить такую возможность, хотя каждый день приносил новые свидетельства, что страсти в городе быстро накаляются и теперь недовольство нарастает среди полков в самом Бала-Хиссаре.

Последнее было всего лишь слухами, дошедшими до Уильяма через Уолтера Гамильтона, однако он не мог не думать о том, насколько они правдивы. Возможно ли, что полки, стоящие в Бала-Хиссаре, заслуживают не больше доверия, чем гератцы? А коли так, не ведет ли эмир двойную игру? Конечно же, он страшно рассердился из-за истории с часовыми, забросавшими камнями индуса, но рассердился не на часовых. Его гнев был направлен на сэра Луи, осмелившегося их прогнать и отказавшегося принять обратно, и на лейтенанта Гамильтона, выполнившего приказ сэра Луи.

Действительно ли эмир собирается отправиться в осеннюю поездку по своим северным границам с сэром Луи, оставив столицу во власти мятежных голодных полков и плетущих интриги министров? Сэр Луи явно в этом не сомневался и говорил о поездке как о принятом факте.

Более преданного и восхищенного сторонника, чем Уильям Дженкинс, было трудно найти. Но по мере того как лето близилось к концу, Уильям все чаще – особенно бессонными ночами – чувствовал булавочные уколы неуверенности и невольно задавался вопросом: неужели внезапное повышение в должности так пагубно сказалось на рассудительности Луи Каваньяри, что он теперь не замечает многих вещей, которые прежде не ускользнули бы от его внимания?

Преданный секретарь посланника и под самыми страшными пытками не признался бы в подобных подозрениях, но его все сильнее озадачивала решимость шефа не обращать внимания на вещи, ставшие ясными для всех прочих в миссии и совершенно очевидными для многих сторонних лиц, если судить по предостережениям таких посетителей, как сирдар Накшбанд-хан. Но дни текли, не принося никаких свидетельств того, что напряженность в городе ослабевает, а сэр Луи по-прежнему продолжал вынашивать идеи преобразования административной системы, строить планы предстоящей поездки по стране и охоты на куропаток на чармане (невозделанных пастбищных территориях в долине) и, невзирая на предупреждение эмира, ежедневно выезжать с афганской охраной в Кабул.

Уильям не понимал его. Он хорошо знал, что шеф относится к человеческой глупости без всякого снисхождения и склонен презирать людей незначительных. Это было у него в характере, и Уильям однажды слышал, как кто-то на званом обеде в Шимле говорил, что Каваньяри легко представить на месте графа д’Отроша, который в битве при Фонтенуа крикнул стоящим напротив британским войскам: «Господа англичане, мы предоставляем эту честь вам!»

Тогда Уильям рассмеялся и согласился – и, как следствие, проникся еще большим уважением к Пьеру Луи Каваньяри. Но теперь он вспомнил, чем закончился упомянутый известный эпизод, и ему стало совсем не смешно. В ответ на те высокопарные слова британцы выстрелили первыми, и смертоносный залп уничтожил неподвижно стоявших на месте французских гвардейцев, сильно разредив их ряды, убив или ранив всех офицеров и обратив в бегство уцелевшее войско, оставшееся без командиров.

«Тот парень в Шимле был прав, – подумал Уильям. – Луи Каваньяри вполне способен на аналогичный жест. Такой он человек. Смелый, гордый, фанатичный и в высшей степени самоуверенный…»

Только на прошлой неделе в городе произошел безобразный инцидент, ставший результатом ссоры между какой-то женщиной и четырьмя соварами из разведчиков. Совары подверглись нападению и чудом унесли ноги, после чего сэр Луи приказал молодому Гамильтону позаботиться о том, чтобы его люди не совались в город, пока страсти не остынут. Но через несколько дней его собственный ординарец, афридий Амал Дин, прослуживший у него много лет, тоже ввязался в драку, на сей раз с группой афганских солдат. Бесстрашный Амал Дин, взбешенный несколькими оскорбительными высказываниями по адресу своего сахиба, набросился на обидчиков и как следует отделал их. Официальная жалоба от имени пострадавших солдат была подана сэру Луи, который самым холодным образом выразил сожаление, а затем наградил Амал Дина – и дал знать о таком своем поступке.

«От этого его популярность среди афганцев ничуть не вырастет, – мрачно размышлял Уильям вечером того же дня, работая над официальной корреспонденцией в кабинете посланника. – Но разве его это волнует? Да нисколько!» Уильям уставился невидящим взглядом в стену напротив и подумал о местных женщинах, которых солдаты продолжали тайком проводить на территорию миссии, несмотря на частые предупреждения не делать этого. Это тоже неминуемо закончится бедой, но как положить этому конец – непонятно. Он снова принялся писать, обнаружил, что чернила на пере высохли, обмакнул его в чернильницу и продолжил работу…

Через двор от него, в офицерской столовой, Уолли тоже писал, ибо почтовый курьер с корреспонденцией из резиденции выезжал в Али-Хель на рассвете и все желавшие отправить с ним свои послания знали, что письма надо вручить главному чупрасси сегодня вечером.

Закончив последнее из писем, Уолли достал чистовую копию поэмы «Деревня Бемару», которую собирался вложить в письмо к родителям. Он считал ее одним из лучших своих сочинений и, хотя провел полдня, шлифуя строки, не устоял против искушения еще раз перечитать окончательный вариант, прежде чем запечатать в конверт. Да, очень даже ничего, решил он не без самодовольства: «Вы бились до последней капли крови, как подобает Англии сынам… Поднесь ваш бывший враг от ужаса трепещет…»

Аш критически выскажется по поводу «поднесь», но ведь Аш не поэт и не понимает, что невозможно выдержать стихотворный размер, не прибегая к вполне допустимым коротким архаичным словам вроде «длань», «перст», «кабы». «Возобладала бы печаль, кабы не гордость». Не совсем довольный строкой, Уолли нахмурился, кусая ручку, но не придумал другого варианта. В любом случае даже Аш наверняка согласится, что концовка весьма недурна:

 
И Англия в сраженьях исполнялась сил,
Увита лаврами со скорбных сих могил,
И воссияла наконец во блеске славы,
Поскольку с ней был Бог, за нею было право.
 

Да, это то, что надо! Уолли прочитал несколько последних строк вслух, размахивая в такт ручкой на манер дирижера, и уже дошел до слова «поскольку», но тут дирижерская палочка дрогнула и замерла в воздухе. Уолли вдруг пришло в голову, что Ашу не понравится настроение заключительной фразы.

Аш никогда не скрывал своих взглядов на политику Англии в отношении Афганистана и свободно выражал их в обществе Уолли, называя эту политику несправедливой и неоправданной. А потому он не согласится, что «с ней был Бог, за нею было право». По мнению Аша, Англия не имела никакого права вмешиваться в дела Афганистана, не говоря уже о том, чтобы нападать на него, и он, несомненно, скажет, что Бог – или Аллах – по праву должен быть на стороне афганцев. Он скажет…

«Да черт с ним, с Ашем!» – раздраженно подумал Уолли.

Он вложил поэму в письмо, запечатал и надписал конверт и положил его на поднос с исходящей корреспонденцией, после чего пошел переодеться к ужину.

Сэр Луи Каваньяри тоже провел заключительную часть дня и почти весь вечер за письменным столом, пополняя свои дневниковые записи последними данными и составляя письма и телеграммы для отправки в Али-Хель. В последнее время он чувствовал себя гораздо спокойнее, ибо внезапная смерть от холеры сразу ста пятидесяти гератцев за одну ночь, несмотря на весь ужас произошедшего, оказалась событием из разряда «не было бы счастья, да несчастье помогло».

Гератские полки, ввергнутые в панику неожиданной потерей такого количества своих товарищей, согласились вернуться домой, получив лишь часть причитающегося им жалованья плюс сорок дней отпуска. Они спешно явились в Бала-Хиссар сдать оружие и, даже не дожидаясь своих свидетельств об увольнении, выступили походным порядком из города, осыпая угрозами и оскорблениями главнокомандующего, генерала Дауд-шаха, наблюдавшего за уходом войск.

С точки зрения сэра Луи, это было как нельзя кстати. Гератцы причиняли много головной боли, и с каждым днем ему становилось все труднее держаться самоуверенно и делать вид, будто недисциплинированное поведение мятежного сброда является для него чем-то абсолютно несущественным, а не постоянным источником тревоги. Правда, он ни разу не испытал ни малейшего страха перед недовольными гератскими полками, которых считал всего лишь сборищем хулиганов.

Тем не менее сэр Луи вздохнул с облегчением, когда узнал, что большинство гератцев получили часть жалованья (он и не сомневался, что деньги найдутся, как только эмир и министры поймут, что иного способа избавиться от опасных смутьянов нет), сдали оружие и покинули город. Каваньяри ясно сознавал, что причиной массового ухода войск стал скорее страх холеры, нежели деньги и что ушли не все гератские полки – несколько по-прежнему стояли лагерем за пределами города, и из них набрали стражу для охраны арсенала, что в данной ситуации представлялось не очень разумным. Но эмир заверил, что люди отобраны самым тщательным образом и относятся к нему благожелательно, из чего сэр Луи заключил, что им, по всей видимости, заплатили.

В Кабуле остались Ардальский полк из Туркестана и три охранных полка, которые тоже много месяцев не получали жалованья. Они также требовали денег, но не обнаруживали склонности подражать прискорбному поведению гератцев. А поскольку генерал Дауд-шах пообещал им выплатить все сполна в начале сентября, если они немного потерпят, сэр Луи имел основания смотреть в будущее с оптимизмом.

Плохо, что в этом году Рамадан, месяц мусульманского поста, начался в середине августа, в самую жару: во время Рамадана правоверным нельзя ни есть, ни пить от рассвета до заката, а люди, постящиеся весь день и изнывающие от жажды, легко теряют самообладание. Но август скоро закончится, а с ним и длинное, насыщенное событиями лето, видевшее превращение простого майора Каваньяри в его превосходительство сэра Луи Каваньяри, кавалера ордена Звезды Индии 3-й степени, посланника и полномочного министра. Еще неделя – и наступит сентябрь.

Сэр Луи с нетерпением ждал осени. Он слышал, что это лучшее время года в Кабуле – не такое прекрасное, как весна, когда цветут миндальные деревья и долина одета белой пеной яблоневого цвета, но по-своему живописное: тополя, фруктовые и ореховые деревья, виноградные лозы, ивы пылают золотым, оранжевым и алым, снеговая граница сползает ниже по горным склонам, и тысячи птиц возвращаются из тундры, простирающейся далеко за могучими хребтами Гиндукуша. Прилавки на кабульских базарах будут завалены яблоками, виноградом, кукурузными початками и стручковым перцем, а на невозделанных пастбищных землях и горных склонах будет полно бекасов, куропаток и перепелов. И страсти тоже поостынут с наступлением прохладной погоды.

Посланник улыбнулся, задумчиво рассматривая сегодняшнюю запись в дневнике, а потом положил ручку, встал, подошел к окну, выходящему на юг, на темнеющую равнину, и устремил взгляд на далекие снежные пики, совсем недавно ярко-розовые в последних лучах заката, а теперь серебряные в свете блистающего звездами неба.

После грозы, разразившейся на прошлой неделе, несколько дней нещадно палило солнце и дул яростный ветер, который высушил все лужи и окутал долину пыльной пеленой. Но вчера снова прошел дождь, не ливневый, как раньше, а легкий – последние иссякающие слезы муссона, – и воздух стал чистым и свежим.

Ночь была полна звуков: после дневного воздержания весь Кабул, освобожденный от поста заходом солнца, наслаждался ифтари (вечерним разговением), и темнота гудела, точно улей. Довольный улей, подумал Каваньяри, прислушиваясь к веселой мешанине звуков на территории миссии и вдыхая аромат дыма, стряпни и едкий запах лошадей. Он слышал, как в дворцовом саду, расположенном по соседству с резиденцией, кто-то играет на флейте, а где-то выше по склону приглушенно стучали барабаны, звенели ситары и женский голос пел песню времен Бабура: «Выпей вина в цитадели Кабула, чашу пусти по кругу…»

Под окном крепостная стена отвесно уходила в темноту и накрывала густой тенью дорогу внизу. Однако оттуда тоже доносились звуки: стук невидимых копыт по твердой земле, шаги и голоса – то группа путешественников спешила к воротам Шах-Шахи. Только погруженная во мрак долина и громадная стена гор безмолвствовали.

Каваньяри вдохнул свежий ночной воздух и, услышав шаги на лестнице, сказал не оборачиваясь:

– Входите, Уильям. Я закончил письма, подлежащие отправке, так что можете убрать шифровальную книгу: сегодня она нам не понадобится. Нет смысла посылать еще одну телеграмму в Шимлу, если у нас нет никаких новостей. Они найдут все, что нужно, в моих очередных дневниковых записях. Когда мы отправляем почту в следующий раз?

– Утром двадцать девятого, сэр.

– Ну, если до той поры произойдет что-нибудь интересное, мы всегда сможем послать тар. Но если хоть немного повезет, самое худшее осталось позади и теперь, когда большинство гератских бузотеров убрались домой, все войдет в свою колею. Можете взять письма. Мне надо переодеться к ужину.

В полумиле оттуда, на крыше дома Накшбанд-хана, Аш тоже смотрел на горы и думал, как и Каваньяри, что самое худшее осталось позади. После прошедшего на прошлой неделе ливня и вчерашнего дождя на высоких горах стало больше снега, и в прохладном воздухе явственно запахло осенью, а значит, скорее всего, эпидемия холеры пошла на спад – или скоро пойдет. Уход мятежных полков тоже вселил в Аша надежду, как и в сэра Луи.

Если эмир выплатит задержанное жалованье остальным полкам, или если страх холеры заставит их покинуть город, или если посланник выиграет время, убедив правительство Индии ссудить афганскую казну достаточной суммой для погашения задолженности перед войсками, есть основания надеяться, что миссии еще удастся превратить нынешнюю враждебность и недоверие возмущенных кабульцев в нечто похожее на терпимость, а при удаче – в подобие уважения и даже приязни. И Каваньяри, и эмиру сейчас больше всего нужно время, и Аш по-прежнему считал, что получить его можно только за деньги, и никак иначе.

«Но если эмир сумел найти деньги, чтобы расплатиться с гератцами, – размышлял Аш, – вероятно, он в состоянии изыскать средства, чтобы расплатиться и с остальными. Он наверняка уже понял, что тянуть с выплатами больше нельзя и что деньги нужно добыть любым способом, пусть даже выжать из богатых вельмож и торговцев или из ростовщиков».

По-видимому, последние слова он произнес вслух, сам того не замечая, ибо Джали, которая сидела рядом с ним, положив голову ему на плечо, пошевелилась и тихо проговорила:

– Но такие люди неохотно расстаются с деньгами. А если отнять у них силой, они так или иначе вытянут деньги из бедняков. Это мы знаем. Разве эмир выиграет, если, пытаясь умиротворить своих солдат, разозлит вельмож и богачей и вызовет ненависть бедняков? Тогда беспорядки не только продолжатся, но еще и усилятся.

– Верно, умница моя. Положение запутанное, но, если не развязать или не разрубить этот узел, в Кабуле не наступит спокойствия, особенно для людей в резиденции и во дворце Бала-Хиссара.

При последнем слове Анджали содрогнулась, и он инстинктивно прижал ее к себе покрепче, но не заговорил, потому что думал об Уолли…

Он не разговаривал с Уолли со дня их встречи у гробницы Бабура, хотя из окна дома мунши довольно часто мельком видел друга, занятого служебными делами на территории миссии. Надо договориться об очередной встрече с ним, пусть даже это будет не очень легко. До того дня, когда Каваньяри рассердил эмира, отказавшись от услуг афганских часовых, это не составляло особого труда, но теперь ни один из четырех членов миссии не мог удалиться ни на ярд от территории резиденции без того, чтобы за ним не увязалась двойная охрана из афганской кавалерии в дополнение к его собственному эскорту.

При данных обстоятельствах Уолли никак не мог отправиться куда-либо по собственной инициативе, а уж тем более остановиться и завязать разговор с якобы случайно встреченным афридием. Но работа в Бала-Хиссаре имела свои преимущества, и недавно Аш узнал одну вещь, о которой в резиденции еще не знали: начиная с первого сентября британской миссии придется своими силами собирать корм для лошадей.

До сих пор траву для животных поставлял эмир, но скоро этой практике положат конец. Отныне добывать необходимый фураж предстоит собственным косильщикам разведчиков, а поскольку в целях безопасности к фуражирам, безусловно, приставят охрану из соваров, никто не сочтет странным, если Уолли решит выезжать с ними.

Неизбежная афганская стража, разумеется, будет следить за ним, но через день-другой они ослабят бдительность, и Аш получит возможность поговорить с другом, не вызывая ничьих подозрений. Таким образом они двое сумеют встретиться по меньшей мере один или два раза до окончания Рамадана, а к тому времени, коли судьба будет благосклонна, зловещая волна ненависти и беспорядков, захлестнувшая улицы Кабула несколько недель назад, наконец пойдет на убыль.

По меньшей мере один человек, похоже, нисколько не сомневался в скором отливе этой волны. Сэр Луи Каваньяри был убежден, что она уже пошла на убыль, и двадцать восьмого августа приказал Уильяму отправить в Шимлу очередную телеграмму с уведомлением, что в кабульском посольстве все в порядке, а двумя днями позже в частном письме к своему другу вице-королю сообщил, что не имеет никаких оснований для недовольства эмиром и его министрами. «Он не пользуется авторитетом в стране, – писал сэр Луи, – но, сколь бы дурно ни отзывались о нем афганцы, лично я считаю, что он окажется замечательным союзником и мы сумеем заставить его выполнять условия договора».

Единственным другим почтовым отправлением в тот день была веселая открытка от Уолли к кузену в Индии, подписанная первой буквой имени. Она явно писалась в превосходном расположении духа, но Уильям, в чьи обязанности входило запечатывать мешок с почтой, мельком увидел заключительные слова и вздрогнул. Ибо Уолли закончил свое послание фразой: «…а теперь прощай…»