Текст книги "Безславинск"

Глава 17
А у тебя есть мечта?

Наступила непривычная для Безславинска и округи тишина. Во время любой войны такое случается, когда обе стороны резко перестают вести любые боевые действия.

При выходе из леса на косогор гляделась в реку Татарка плакучая ива с блестящими коричневыми стеблями. На поляне справа млела на солнцепеке красная земляника. Домики Безславинска, как птицы на роздыхе, разместились на вогнутом лукой берегу. Когда-то река тут текла, но постепенно отступила к левому высокому берегу, оставив старицы, озерца, поросшие кувшинками, осокой, камышом. Малая река, впадающая в Собачеевку, разбилась на рукава в низменности, заросла по берегам ивами, осокорем. Луга пахли клевером. Кони паслись за бродом, четко выделялись их спины и головы в лившейся над лугами дневной неге.

Наискось по изумрудному берегу от старицы белела цепочка гусей – шли искупаться с гусаком впереди мимо пасущихся овец.

По дощатому мостку через речку МарТин прошел тяжело, ноги не радовались непрочности скрипучих досок. Не хотелось попрыгать на них, как обычно, вытягивая забавную пищащую мелодию.

Приторно-горький ветерок подул рядом с сердцем, и подумалось МарТину, что, наверное, он поступил прошлой ночью, как трус, как подлец…

– Почему я не защитил Энни? Я должен был заступиться за неё, а я просто сидел и смотрел… Она теперь никогда не простит мне этого поступка. Мне очень стыдно. Я хочу сквозь землю провалиться. Что же теперь делать? – говорил он тихо, делая большие паузы между предложениями, крутя в пальцах остатки крышки от объектива, по-прежнему пристегнутую шнурком к ручке видеокамеры, напоминавшую теперь сжавшийся комочек гудрона

В думах этих была и обида, и растерянность, и самоуничижение, но не было мыслей о том, как решить проблему. МарТин понимал, что жить ещё было чем, ещё была надежда на исправление всех ранее совершенных ошибок, ведь, как говорил Гаррет, цитировавший Конфуция, «Единственная настоящая ошибка – не исправлять своих прошлых ошибок».

Была лучшая пора июня. На полях зеленели сильные всходы пшеницы, рожь упругими волнами ходила под легким ветром, непаханые всхолмленные пастбища были сочны, и лишь едва-едва серебрилась ковыль, крепко пахло кочетками и дремой, отарой овец, рекой снизу.

МарТин, с увядшим венком из полевых цветов на голове и в своих мягких, сильно стоптанных красных кроссовках, подошел к старой ветле. Совсем недавно в её листве, обнажающей на ветру серебристую изнанку, отпели свою весеннюю серенаду соловьи. Ишь, как развалило по стволу надвое – огненной крестовиной ударила гроза, расщепило белую иву. Вдруг он услышал чьё-то тихое печальное пение, заглянул за широкий ствол и – о, Боже! Там сидела Анна. Девушка тут же заметила его, вытирая слезы, спросила:

– Ты что, следишь за мной? – и дальше она перешла на английский язык: – You are a spy?

– Нет! Нет! Я не шпионю за тобой! Я здесь случайно, просто решил поснимать на видео… Дерево. Я не знал, что ты здесь…

– А что же ты прячешься? Ну-ка, выходи, давай!

МарТин неуклюже попытался обойти иву, но споткнулся о корень и потешно завалился в осоку. Анна улыбнулась сквозь слезы и отвернулась. МарТин неожиданно для самого себя пошел в атаку:

– Энни, можно я поснимаю тебя для репортажа о деревне? Прямо сейчас! Пожалуйста.

– Можно. Только не прямо сейчас. Я… Очень плохо выгляжу.

– Ты прекрасно выглядишь! Ты выглядишь лучше всех на свете! Это будет самая лучшая часть моего фильма!

– Эй, а что это у тебя на голове?

– Твой венок.

– А где ты его взял?

– Ну… – МарТин не мог врать, но и всей правды говорить не хотелось. – В сарае нашёл, когда пожар тушил вместе со всеми.

Анне хотелось похоронить воспоминания как о самом сарае, так и о событиях, намедни произошедших в нём. Она встряхнула своей взлохмаченной головой, посмотрела разноцветными глазами на потешного МарТина и сказала себе: «Хватит ныть! Возьми себя в руки!».

– Я просто подобрал его с пола… – МарТин поправился: – Спас его из огня.

Он посмотрел на Анну, пытливо рассматривавшую его, и понял: «Она догадывается, что я не договариваю…» Ему стало стыдно: «Как же совестно врать!».

МарТин умолк. В висках отбивало мчавшиеся секунды. Сколько времени прошло, как повисла безмолвная пауза? Миг? Больше? Сколько?

– Ты в нём смешной. А давай лучше я тебя поснимаю! – неожиданно предложила Анна. МарТин, словно находясь под гипнозом, отдал видеокамеру.

– Ой, какой ты забавный на мониторе! Как в кривом зеркале! – девушка рассмеялась, после направила объектив на пасущихся неподалёку овец. – Смотри, а барашки вообще как из комиксов! Ха-ха-ха!

Уверенность и бодрость пришли к МарТину после слов Анны, взглянул на неё светлым взглядом быстро и пронзительно. Снял с себя венок и протянул его девушке, но она возразила:

– Повесь его на сучок, а я лучше сплету новый.

– Я очень люблю цветы, – МарТин приблизился к Анне, сел на траву, по-татарски подобрав ноги. Пахло от девушки ягодами и свежей травой, как от лесной нимфы.

– МарТин, а скажи по-русски «цветы».

– Свэути.

– А скажи «солнце».

– Соулшнэ.

Оба засмеялись.

– Теперь «ромашка».

– Роумьяшча.

– Кукушка!

– Кьюкшакья.

Теперь уже смеялись наперегонки. Слова путались, уже было непонятно, кто что сказал и кто за кем повторил. Анна снимала МарТина на видео, а тот, изображая забавного мультяшного персонажа, скакал по поляне на палке, словно на удалом жеребце. И как ярко и тепло хлестали их ветры, вся природа будто ожила картавыми ручьями, взыгравшим светом солнца вдохнула беспокойство во все живое на земле. Взревел бугай, подняв морду с кольцом в ноздре, дружным мыком и ревом ответил ему весь рогатый скот. Кони метнули рассыпчатое могучее ржание до чреватых дождями туч. Густой сенной аромат распахнул двери и ворота сараев, всё живое вдыхало полной грудью одурь свежескошенного сена. Табунясь, повалили в нетерпении овцы, сощипывая травку до влажной земли.

– Ну-ка, посмотри на меня и не моргай! – распорядилась Анна.

МарТин подчинился и замер.

– У тебя такие необычные глаза!

И девушка была права, поскольку глаза его были с пятнистой радужной оболочкой, как и у многих людей с синдромом Дауна.

МарТин застеснялся и не нашёл ничего лучше, чем показать Анне свой широкий плоский язык с глубокой продольной бороздой на нем.

– Ой! И язык у тебя такой смешной, как у марсианина! Даже нет, как у МарТисианина! Ты прилетел к нам с планеты МарТисиана!

МарТин перемотал пленку на камере, включил воспроизведение на том месте, где Рыжий жох во время свадьбы взорвал петарду. Грохот взрыва принёс неожиданный эффект, и МарТин с Анной снова увидели, как Вика укусила Генку за язык, да так сильно, что тот подпрыгнул стрекозлом и завыл белугой, а прокурорша Ромакова поперхнулась горилкой, и Кузьма принялся стучать ей по спине. Начался всеобщий переполох. Гости кинулись под стол, кто-то кричал: «Нацгвардия атакует!», «Караул!», «Мама!», «Тикай!»

В тот момент, когда на весь монитор вытянулась забавная моська Вики и крикнула: «Та хватит вам паникувати! Це Рудий жох петарду висадив!», МарТин с Анной залились таким смехом, что попадали навзничь. У МарТина даже разболелся живот до коликов, но никогда раньше он еще не испытывал такого удовольствия от боли в животе!

Неожиданно Анна остановила МарТина:

– Так! Ты в этом году купался уже?

– Нет. Я и в том году не купался.

– Тогда полезай в речку, вода шикарная!

Блаженный и ослепленный то ли от жаркого солнца, то ли от улыбки Анны, он стянул с себя футболку, джинсы, сбросил кроссовки и съехал по скользкой траве на спине прямо в воду. Купался МарТин на мели под ветлой, смешил Анну, нырял чудно: зажмёт большими пальцами свои забавные маленькие уши, указательными – ноздри, и ныряет раз за разом, будто не сам себя, а новорожденного младенца окунает в купель. Наберёт полный рот воды, нажмёт кулаками на щёки – и обрызгает Анну, а та знай себе заливается от хохота. На его мокром весело-диком лице щурились счастливые «МарТисианские» глаза.

– Хватит хулиганить, МарТин! И вылезай давай, а то утонешь!

Выбравшись на четвереньках, он, не обсохнув, надел вещи на своё белое тело с забавно выпиравшим животом и кинулся за Анной, которая дала от него стрекача. По скользкому суглинистому пригорку она взлетела к берёзам, а оттуда кинулась в длинный овраг. Из кустов вылетел напуганный серый журавль, захлопал крыльями с черными концами, а МарТин захлопал в ладоши – никогда раньше он не видел так близко красавцев-журавлей.

– Видел, какая у журавки красная шапочка на темени? – спросила Анна, запыхавшись от бега.

– Это же перья такого цвета!

– Нет, шапочка! – крикнула она и побежала обратно к берёзам на пригорок, а оттуда вниз к речке.

Бегали долго, пока не завалились в клевер. Вокруг было тихо, безветренно, а к лугу, клубясь, подбиралась туча.

– А у тебя есть мечта?

– Мечта?

– Мечта-мечта! Есть?

– М-м-м…

– Ну, МарТин, скажи! Не стесняйся!!!

Он немного растерялся и после паузы признался:

– Я хочу, чтобы перестали стрелять и убивать людей.

– Это понятно. Все сейчас этого хотят. Скажи про что-нибудь другое. Скажи, не стесняйся. Пожалуйста! Скажи правду!

– Каким бы я был, если бы… Если бы, наверное… Я хочу сделать пластику. Пластическую операцию на лице.

– Зачем!? Ты в международном розыске, что ли? Ты точно шпион!

– Нет, не шпион. Я не нравлюсь себе. Кому же не хочется быть красивым!?.. Как ты, например…

– А я бы не стала делать пластику, какой бы я ни была. Ну, хорошо, лицо изменишь. А остальное? Вот голова, сердце, душа… Внутри все – это как? Нутро-то куда денешь?..

– Ты не понимаешь, Энни. Я не хочу лицо Дауна. Я хочу лицо, как у оловянного солдатика. Вот и всё…

– Как у кого?

– Ну, как у стойкого оловянного солдатика из сказки.

– Перестань. Ты видел мультик? У него там такой вытянутый нос, такие здоровущие глазищи и уши, как у пришельца.

– Лучше как у пришельца, чем как у меня.

– А моя мечта – слетать на Луну и оказаться в невесомости!

Осознав, что затронула больную для МарТина тему, Анна переключилась, показала язык трубочкой и отдала ему видеокамеру.

– Теперь ты меня снимай! Я самая лучшая танцовщица в мире! Эх, жаль, что сейчас нет той метлы, которую ты подарил Генке на свадьбу! А то бы я на ней полетала!

– Она понравилась тебе?

– Ещё как! Особенно идея с разноцветными бантиками и цветочками на хворостинках. Я тоже такую хочу-у-у!!!

Она кинулась в полевые цветы, закружилась в танце, оторвалась в прыжке от земли…

– «На столе, где очутились солдатики, стояло много других игрушек, но самым приметным был красивый дворец из картона. Сквозь маленькие окна можно было заглянуть прямо в залы. Перед дворцом, вокруг маленького зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца, а по озеру плавали восковые лебеди и гляделись в него. Все это было куда как мило, но милее всего была девушка, стоявшая в дверях замка. Она тоже была вырезана из бумаги, но юбочка на ней была из тончайшего батиста; через плечо у нее шла узенькая голубая ленточка, будто шарф, а на груди сверкала блестка не меньше головы самой девушки. Девушка стояла на одной ноге, вытянув перед собой руки, – она была танцовщица, – а другую вскинула так высоко, что оловянный солдатик и не видел ее, а потому решил, что она тоже одноногая, как и он. «Вот бы мне такую жену! – подумал он.»

– Монгол! Монгол! До тебе мамка приихала!

Как громом пораженный, МарТин очнулся от эйфории – это вопил Рыжий жох. Он прыгал на дощатом мостке, размахивая руками.

Глава 18
Потреблядство

Беременная, явно предрасположенная к полноте Ализа, прислонившись лбом к прохладной стене мазанки, отодвинув ажурную занавеску, тревожно смотрела в окно – ждала своего МарТина. И то ли от гробового молчания стариков-родителей, то ли от предстоящей встречи с сыном на ресницах Ализы дрожали слезы, и она не смахивала их, не поправляла съехавшую на предплечье лямку от сарафана.

Она, как говорят итальянцы, уже переступила порог: славянские девушки, будучи молоды и красивы, тщательно ухаживают за своим телом и выглядят ошеломляюще, но стоит им только выскочить замуж, они становятся похожи на облупившийся шкаф, с отбеленными волосами и макияжем за тридцать секунд… Вот и Ализа, пошедшая больше в мать, нежели в отца, успела выйти замуж, родить, похоронить мужа, повторно побывать на собственной свадьбе и снова забеременеть. Результатом чего в наличии имелись: выжженные, неестественно белые волосы, наскоро сделанный макияж, расползшаяся фигура и безрадостное выражение лица…

Но это сейчас, а тогда, много лет назад, когда она, будучи еще молода и красива, познакомилась с британским художником ирландского происхождения, всё было иначе. Казалось, только вчера они сидели на берегу Собачеевки и смотрели на плавленую гладь реки с опрокинувшимися на неё облаками и звездами. Облака плыли против течения. Черные провалы неба были похожи то на глубокие озера в лугах, то на дымящиеся туманами ущелья. Безславинск засыпал. Где-то на окраине Отрежки визгливо, одиноко лаял щенок.

Звезды мерцали в воде, словно диковинные золотые цветы. И глаза Ализы в темноте тоже походили на сказочные цветы, выросшие в зачарованном лесу и открывшиеся только ему, Гаррету.

Той далёкой весной у Гаррета и Ализы установились те особенные отношения, которые бывают между чистым юношей и такой же чистой девушкой, неудержимо тянущимися друг к другу. Несмотря на то, что Гаррет был на двадцать с лишним лет старше Ализы, рядом с ней он чувствовал себя юношей, её ровесником. Некоторые завистливые безславинцы называли Гаррета «заграничным папиком», но Ализа не обращала на это внимания, поскольку была искренне влюблена в талантливого художника с туманного Альбиона.

Он мог не видеть ее, но все время ощущал, что она есть на земле. Когда они встречались, лицо Гаррета разом вспыхивало, словно освещенное солнцем. Трава казалась ему зеленее, вода прозрачнее, а сама жизнь насыщеннее и ярче во сто крат. Такие же чувства переполняли и Ализу, она не переставала думать о своем избраннике ни на секунду.

Тот год, когда он впервые приехал на Украину, сначала в Киев, потом в Донецк, где Гаррет занимался реставрационными работами над старыми полотнами картин и где он познакомился с Ализой, год горячей работы, напряженного и даже изнурительного труда был также самым полным, радостным годом в жизни Гаррета.

Он все время ощущал какое-то восторженное состояние души, острое желание сделать что-то такое, что не в силах сделать никто другой, кроме него, влюбленного художника.

И родителям её Гаррет тоже пришелся по нраву. Его смешной, полный ошибок русско-украинский язык особенно забавлял Натаныча. Одно только огорчало стариков – уедет их дочка единственная за тридевять земель и не смогут они видеться с ней годами…

Но самое главное – Гаррет впервые по-настоящему глубоко почувствовал всю красоту жизни, ощутил смысл своего существования, когда перед самым их отъездом в Великобританию Ализа призналась: «Я беременна! Я люблю тебя больше жизни! Я рожу тебе сына!».

И она почувствовала его состояние всем сердцем, всеми фибрами своей души, отдалась ему полностью, ничего не требуя взамен. По сути, Ализе на тот момент было всё равно где жить: в Лондоне, в Донецке, в Безславинске, да хоть на Луне, главное – чтобы с ним, с Гарретом. И больше уже никогда не расставаться.

Глава 19
Неправда! Неправда! Неправда!

Натаныч сидел за столом, на котором стояли неразобранные пакеты с гостинцами, привезенными из Харькова Ализой и её новым шестидесятилетним мужем, носившим весьма распространенную фамилию в определенных кругах – Григорьян. Последний не стал заходить в хату тестя и тещи, остался ждать свою беременную жену в машине у ворот. В какой-то момент ему стало жарко и, выйдя наружу, он оголился по пояс. Носатый, большеухий, в темных чирьях на белой волосатой пояснице, Дмитрий Львович Григорьян стоял, потягиваясь, и широко зевал.

Натаныч с первого дня невзлюбил новоиспечённого сожителя дочери – «киевлянина-москвича», любившего повторять: «Не знаю, как украинец, но любой нормальный армянин с молоком матери получает простую мысль: сперва думай о России, а уже потом о себе и Украине».

Как только он не называл этого ушастого армянина: и своим любимым ругательством «фуфел мохнокрылый», и «хрюндель», и «чухоблох», и даже «шустрый аки понос»…

А после их первого совместного визита в Безславинск, когда дочь привезла МарТина на длительную побывку, Натаныч категорически отказывался даже слышать об этом, по его мнению (а мнение его было основано и на неординарных гипнотических способностях в том числе), прощелыге. Натаныч искренне не верил в их союз, считая, что жалкий великовозрастный неудачник попросту сбежал из Москвы в Киев, а после в Харьков, бездельничает и сначала бесцеремонно залез под юбку, а после уселся на шею его глупой овдовевшей дочери.

Тем более что ходили упорные слухи о брошенной Григорьяном в Москве великовозрастной дочери-инвалиде. Дарьяша, как ласково называл её сам Дмитрий Львович, была с детства натурой подлой и низкой – вся в отца. Воровала деньги у родителей, врала налево и направо, желала смерти своим бабушке с дедушкой и была абсолютно бесчестна по отношению к противоположному полу, за что и пострадала, достигнув своего тридцатилетия.

Войдя в доверие к одному молодому человеку, она женила его на себе, бесцеремонно завладела его квартирой, машиной и дачей, усадив надолго несчастного москвича в тюрьму по подложной статье за распространение наркотиков. И всё бы и дальше было хорошо и чудесненько, если бы не отец того парня. Он не простил, наказал сурово Дарьяшу Григорьян.

Будучи хирургом по профессии, он подговорил своего брата, они тщательно подготовились, тайно вывезли Дарьяшу на подставную дачу, причем сама она была в таком состоянии, что ничего не понимала и не помнила. И уже там, в импровизированной операционной было совершено возмездие – хирург аккуратно ампутировал мерзавке руки по локоть, ноги по колена и обе груди. Также ей вырезали язык, сохранив глотательные функции.

Спустя два месяца, когда руки и ноги зажили, Дарьяшу обрили наголо, выжгли корни волос, вывезли к дальнему родственнику в калужскую область и поселили в свинарник. Там, вместе со свиньями, голая, мычащая, передвигающаяся исключительно на культях, Дарьяша прожила ровно шесть месяцев. Питалась она теми же помоями, что давались хрюшкам. Один здоровый щетинистый свин положил глаз на странную, по его мнению, «хрюню», чего практически не случается в жизни свиней, и частенько совокуплялся с нею, несмотря на её активное сопротивление. В итоге Дарьяша Григорьян потеряла рассудок, сошла сума, помешалась, тронулась, свихнулась, спятила, сбрендила, чокнулась, сошла с резьбы, съехала с катушек, вольтанулась, долбанулась, ошизела, ну и так далее, и тому подобное. В одном повезло Дарьяше – пришлись эти шесть месяцев на лето и осень, а так от холода околела бы она в том свинарнике.

Как туши хавроний доставляют к заказчику на дом, так же и Дарьяша была привезена на инвалидной коляске к двери квартиры своих родителей. Из сочной, высокой, полногрудой женщины с большими изжелта-серыми глазами, Дарьяша за восемь месяцев превратилась в бабку-инвалидку, узнать которую было просто невозможно. Узнаваемы были только все те же большие изжелта-серые глаза, но если раньше они были обворожительными, то теперь стали полоумными.

Испугавшись подобного возмездия над собой и не желая содержать изуродованную дочь, трусливый Дмитрий Львович кинулся в бега. Сначала в Воронеж, затем в Киев, после в Харьков, ну а дальше вы и сами знаете, что было. Хотя для многих так и останется непонятен поступок Ализы, прожившей много лет в Лондоне в среде художников: почему она вдруг согласилась на брак с аферистом-армянином в чирьях?..

Кстати, сам Натаныч был родом из Харькова, где за ним сохранилась малогабаритная двухкомнатная квартира в пятиэтажке. Эту квартиру получали ещё его родители-фронтовики в давние хрущёвские времена! За судьбу этой квартиры Натаныч переживал даже больше, чем за судьбу собственной дочери, поскольку он хотел, чтобы квартира досталась в конечном итоге МарТину, а не какому-то там альфонсу-проходимцу Григорьяну! Итак, подавляя своё тоскливое раздражение, Натаныч старался оставаться весёлым и деятельным. Он заговорил первым после явно затянувшейся паузы:

– Ну, шо, женушка дорогая, дождались-таки блудной дочери?

– Да подожди ты! – остудила его баба Зоя, после обратилась к Ализе. – Я тебе и в сотый раз скажу, што ты Мартына должна забрать к себе. Понимаешь?

– Мам, я не могу забрать его в Харьков, там тоже бунтуют и стреляют, – тихо убеждала Ализа.

– А у нас шо здесь, по-твоему? Тихая поляна с лебедями? – даже подпрыгнул на стуле Натаныч, который едва сдерживал свои эмоции.

– Доченька, я умоляю тебя! Христа ради, забери ты Мартына с собой. Он тута не сможет жить. Его вона чуть не отравили уже, потом говорят, што он сарай с прицепом и с сеном подпалил. Не дойдет это все до добра. Посодют в тюрьму или забьют до смерти! Упаси Бог! А когда у него нотебук сломался и как назло манбильник егоный украли, так он так сердешный переживал, што не может с тобой и с теткой своей переписываться… Видела бы ты. И ведь здесь стреляют каждый день! Бомбят нас, окаянные!

– Привезла я ему другой мобильник, новый. Кстати, я и сама жизнью рисковала, когда ехала. Ма, пойми же ты наконец, я на седьмом месяце, мой муж категорически против МарТина, а я не могу на этом этапе рушить свою новую семью… Я сильно и искренне любила отца МарТина, и когда он умер, мне было очень тяжко. Все отвернулись, я осталась в этом Лондоне совсем одна… И это после пятнадцати лет жизни за границей. Даже квартира с галереей – и та его сестре досталась. Да вы же все и так знаете. Я МарТина люблю, но сейчас так надо… И потом, мы же сдаём харьковскую квартиру, а сами живём в малюсенькой комнатке, копим деньги на будущее.

– Едрёна копоть! – не сдержался Натаныч, – Ты только себя и любишь. Ты с детства только о себе всегда и думала, мышь волосатая! Жаль, шо из-за болезней твоей матери у нас более детей не появилось. Жаль-таки, шо мне за собственную дочь так стыдно, шо в зеркало глядеть тошно.

– Папа, ну ты чего такое несешь?

– Ну, тошно тебе к примеру не из-за энтого. Рожа-то от самогона вона какая! За неделю не обсерешь! – упрекала Натаныча его жена в отместку за пьянку на свадьбе.

– Это ты, дочка, шо несешь?! – возмутился Натаныч, – И ты шо несешь, похабница? Тоже мне, жена!

– А ты – старый алкаш!

Бэб-Зая плюнула в желто-рыжую бородку Натаныча.

– Закройте-таки отверстие в черепе закрытием нижней челюсти!

– Чего? Я не поняла.

– Рот закрой, вот чего! – кипел Натаныч, и, повернувшись к дочери, продолжил: – И не мастери мне невинность на лице! Ты и в заграницы-то подалась не по чувствам, а в поисках легкой жизни! Твоё главное занятие – это потреблядство!

– Прекратите вы оба чушь нести! – возмутилась Ализа.

– Дед, хватит балагурить. Не об энтом щас говорить трэбо. А ты, дочка, знай, забьют его здесь, точно забьют! И погубят…

– Да кто его здесь тронет? – возразила Ализа, – У кого рука-то на него подымется?

Резко открылась дверь, и в хату заскочил запыхавшийся МарТин. Увидев маму, он кинулся ей в объятия:

– Мамочка, любимая!

Но Ализа аккуратно отстранила его, защищая своего нерождённого ребенка, заговорила по-английски:

– Да, мой любимый МарТин. Ты правильно подумал. У тебя скоро родится младший братик.

У МарТина перехватило дыхание – сразу столько радостных событий и новостей обрушилось на него:

– Ура! Мама! Ура! – но вдруг он резко разволновался: – Он будет такой же, как я?

– Нет-нет. Твой брат будет обычный. И, чтобы он спокойно родился, меня должны положить в больницу на несколько месяцев. Поэтому мы с тобой не сможем видеться это время.

– Я понимаю. Просто я очень сильно соскучился по тебе.

– Я знаю. И вот еще что, у бабушки с дедушкой ты тоже не можешь оставаться. Здесь все против твоего присутствия. Здесь идёт война. Я привезла документы на разрешение поместить тебя в специальное место, похожее на бойскаутский лагерь или санаторий. И завтра ты туда поедешь. А потом я тебя оттуда заберу, и ты будешь жить вместе с нами, с моим новым мужем и с твоим младшим братиком.

– Мама, а как же репортаж?! Мне же дали задание снять фильм про деревню! Вот видеокамера!

– Не переживай. Ты же ведь уже что-то отснял?

– Да, конечно! Я много снял!

– Вот я и передам сама журналистам твои записи. Или можно попросить директора школы, чтобы он передал.

Радостный крик его тут же замер. У МарТина забилось сердце, он почувствовал что-то неладное. Взволнованные, наполненные тревогой глаза бабушки Зои, угрюмое лицо Натаныча не предвещали ничего хорошего. Создавалось впечатление, что ему собираются сообщить нечто ужасное. Так же тревожно было тогда, когда мама сообщила МарТину о смерти отца.

– Мамочка! Ты правда заберешь меня? А где этот лагерь?

– Не очень далеко отсюда…

В этот момент раздался сигнал клаксона автомобиля – гудел новый Ализин муж. Она выглянула в окно и крикнула по-русски:

– Да, сейчас! Иду уже!

– Мир исчезнет не оттого, что много людей, а оттого, что много нелюдей… – сказал Натаныч, который, к его сожалению, не понял диалога между его дочерью и внуком. А Ализа снова перешла на английский:

– МарТин, я тебя обязательно заберу! Просто сейчас так будет лучше! Лучше для всех нас!

И она обняла сына, прижала к своему боку, голову повернула в сторону иконы, висевшей между посудным шкафом и кроватью. Икона была старого письма, большая, с Богородицей в центре, а по бокам ангелы и звери держали свитки грамот, которые свернулись от вековой тайны, в них написанной.

– Мамочка не уезжай, я хочу показать тебе речку, косогор, церковь, церковь обязательно! Там внутри так красиво… И Энни! Обязательно Энни! Она очень хорошая! Мамочка, просто побудь со мной чуть-чуть! Мама, чуть-чуть! Я так люблю тебя, мама!

Ализа с пересохшим от сильного волнения горлом достала из бокового кармана своей ветровки небольшую рамку в виде сердца, в которой была фотография. На фото были запечатлены она и отец МарТина перед самым отъездом в Англию.

– Здесь, сынок, ты, я и твой отец. Мы сфотографировались на память в аэропорту. Ты сидишь у меня в животе, точно так же, как и твой братик, который скоро родится. Береги эту фотографию, твой отец очень сильно любил тебя.

МарТин всё понял. Это было прощание. Возможно, навсегда. Мама больше не приедет. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым. Бабушка сидела на кровати с опущенной вниз головой. Дед, подперев щеку рукой, низко склонившись над каким-то исписанным листком бумаги, шевеля губами и постоянно поправляя очки, внимательно читал и хмурился. МарТин набрался сил, глубоко вдохнул, включил видеокамеру и попросил:

– Мамочка, скажи что-нибудь на память в объектив. Я буду смотреть на тебя там… В бойскаутовском лагере.

У Ализы затряслись руки, кровь хлынула в затылок, колени ослабли и онемели губы. Она не выдержала, сорвалась и разрыдалась. Закрыв лицо руками, она облокотилась о печку, чтобы не упасть. Бабушка Зоя не выдержала этой картины, встала и, опираясь на костыли, заковыляла во двор. Будто оправдываясь перед своей матерью, Ализа по-русски крикнула ей вдогонку:

– Я больше не могу, у меня сейчас сердце остановится, – и сразу посмотрев на МарТина, в объектив его включенной видеокамеры продолжила по-английски: – Я люблю тебя, МарТин… Люблю сильно, – затем снова по-русски: – Сынок! Прости ты меня, Господи! Если сможешь, прости!

– Да шож ты творишь!? Сына родного на армяшку променяла! – Натаныч побагровел от злости. – Шож вы с меня делаете? Не мучай ты его! Этож не по-человечьи, сволота ты эдакая!

Карие, выпуклые глаза Натаныча стали вдруг злыми, красными, сочные губы сжались, потвердели. Он вытянулся и, словно проклиная, громко и грубо закричал:

– Залупадрянь ты, а не дочь мне! Проваливай отсюда к своему хачику Григобяну! И шоб я твоей ноги здесь больше никогда не видел! Во-о-он!

Ализа кинулась прочь из хаты. Натаныч с такой силой саданул кулаком по столу, что с него слетела ваза с сильно пахучими цветами лилий, привезёнными его дочерью для МарТина, и разбилась об пол. Рассвирепевший, потерявший в гневе свое лицо, Дэд-Натан крутил козью ножку, бурча себе под нос матерные слова. МарТин оцепенел. Он не понимал, сколько прошло времени с того момента, как мама выбежала на улицу – секунда или вечность? Словно сквозь сон почувствовал МарТин, будто чьи-то сильные руки схватили его за плечи, выволокли на крыльцо и столкнули вниз по ступенькам. На лавочке у калитки сидела бабушка Зоя и шептала:

– Господи, спаси рабу Твою Ализу… Святыми молитвами прости моя прегрешения.

За невысоким забором тронулась с места незнакомая старенькая машина российского производства, на заднем сиденье которой МарТин увидел заплаканное лицо мамы.

– Мама, мамочка любимая, я буду тебя ждать, я всё понимаю…

Вдруг руки МарТина, словно не повинуясь, схватили его за голову, по щекам сползли вниз, зажали рот, и уже пришлось кричать сквозь пальцы:

– Неправда! Неправда! Неправда!

Поверить в то, что его бросила мама, было сложно, скорее, невозможно. Ведь он не сделал ничего такого, чтобы с ним так поступила родная мать. Сердце МарТина сильно забилось, в груди запылал огонь, всё тело затряслось, словно в лихорадке и, превозмогая страх и тревогу, он побежал за удаляющимся по пыльной дороге автомобилем.

«Мама, мама! Дай я просто обниму тебя ещё раз на прощание! Ну, почему ты так мало побыла со мной? Мама!..» – крутилось одно и то же в мыслях нашего необыкновенно сердечного МарТина. Добежав до окраины Отрежки, он остановился недалеко от самодельного блокпоста, силы покидали его слабое тело, машины уже не было видно на горизонте, и МарТин упал на колени прямо посреди дороги. Ополченцы в камуфляжной форме, которые готовились перейти от обороны к наступлению, угрюмо смотрели на странного подростка, лопочущего на непонятном языке. Небо потемнело, налилось свинцом. В чреве тучи змеисто взблеснуло, и гром развалился над Безславинском. МарТин поднял мокрые глаза вверх:

– Я люблю тебя, мама!

Через всю тучу хлестнула гроза, с ветром хлынул косой холодный дождь. Как заклинания, маршировали в уме МарТина слова, но даже внутренний голос его дрожал:

– «Но течение становилось все сильнее и сильнее, и оловянный солдатик уже видел впереди свет, как вдруг раздался такой шум, что испугался бы любой храбрец. Представьте себе, у конца мостика водосточная канава впадала в большой канал. Для солдатика это было так же опасно, как для нас нестись в лодке к большому водопаду. Вот канал уже совсем близко, остановиться невозможно. Кораблик вынесло из-под мостка, бедняга держался, как только мог, и даже глазом не моргнул. Кораблик развернуло три, четыре раза, залило водой до краев, и он стал тонуть. Солдатик оказался по шею в воде, а кораблик погружался все глубже и глубже, бумага размокала. Вот вода покрыла солдатика с головой, и тут он подумал о прелестной маленькой танцовщице – не видать ему ее больше. В ушах у него зазвучало: Вперед стремись, воитель, Тебя настигнет смерть! Тут бумага окончательно расползлась, и солдатик пошел ко дну, но в ту же минуту его проглотила большая рыба».