Текст книги "Безславинск"

Глава 20
…Видит Бог, не хотел…

Любовь Димоши и Анташи, казалось, росла с каждым днём. Он просыпался всегда раньше её и ждал, когда Анташа откроет свои большие, удивительные глаза. Близко они казались ещё больше и прекрасней. Полуприкрытые густыми черными ресницами, они походили на глубокие омуты, открывшиеся весеннему небу. Лежал он не шевелясь: ждал так, словно не видел ее многие годы. Он ждал, когда она проснется, а потом, наглядевшись друг на друга, они начинали говорить, как перед долгой разлукой.

Потом Димоша уезжал в краткосрочные командировки, перевозил грузы между городами, и все время видел, ощущал рядом с собой свою Анташу. Казалось, что-то оставшееся от близости с нею всё время звенело в нем, веяло вокруг него, будоражило пьяное, счастливое сердце.

Всё это было так чудесно, так ново!..

И, словно вдобавок к безудержной радости, стоило Анташе окончить университет и получить диплом педагога, как она забеременела. А когда родилась дочка, у Димоши выросли крылья, ведь он впервые в жизни ощутил себя по-настоящему полноценным семейным человеком. Полетели годы, Анечка росла на радость родителям и бабушке, полюбившей её больше жизни. Жили они все вместе небогато, но дружно. Анташа устроилась работать в школу, а Димоша так и мотался по своим командировкам.

Но после появления в Безславинске Вадима Шульги, первого школьного воздыхателя Анташи, Димоша стал тревожен и задумчив. Как-то в разговоре своей тещи с соседкой он случайно услышал одну фразу: «Ох, не к добру этот Шульга с путешествий своеных вернулси, он же теперя покою не даст твоей Анташке, шибко сильно хочет её…».

И оттого, что соседка говорила Александре Петровне вполголоса, а когда говорила, то взглянула опасливо и как-то даже жалостливо на Димошу, он потерял покой, замкнулся в себе и всё словно ждал чего-то.

И вот это «что-то» случилось. Однажды зимним вечером, проезжая мимо школы на служебной машине, Димоша увидел, как на ступеньках стояли и весело разговаривали двое – его жена и Шульга. Тогда Димоша окончательно потерялся.

«Проблемы на работе», – решила Анташа и не приставала к мужу с расспросами, а лишь удвоила заботу о нём да дольше обыкновенного смотрела ему в глаза. А то не выдержит, подкрадётся сзади и взлохматит ему густые, иссиня черные, «цыганские», как говорила она, волосы.

– Посмотри, какая дочка у нас растёт красавица, а ты будто и не радуешься даже… Очнись! – смеясь, приказывала она ему.

Каждый раз, уезжая в командировку, Щербатый, исключительно так звали теперь Димошу сослуживцы и соседи, представлял себе страшную картину измены во время его отсутствия. Его любимая жена, его Анташечка падает в объятия своей первой любви и предаётся похотливому разврату. Так он и мучился, и терзал себя до 8 марта, когда кроме букетов цветов, подаренных школьниками, на прикроватной тумбочке появился новенький, только что распечатанный флакон с французскими духами.

– Кто подарил? – резко и нервно спросил он Анташу.

– Ты будешь смеяться, но это презент от одного моего бывшего воздыхателя. Столько лет прошло, а он всё успокоиться не может.

– Буду смеяться?! – взорвался Димоша.

– Да ты что? Родной мой! Мы же с ним просто товарищи.

– Ещё раз услышу об этом товарище, и вам обоим не поздоровится! – сурово пригрозил Димоша, после чего схватил флакон и разбил его о печку. В хате ароматно запахло фиалками, а на душе у обоих супругов тоскливо заскрежетали все винтики, если там таковые имеются. Причем Анташа сказала правду – на тот момент она с Шульгой состояла исключительно в дружеских отношениях, но сам Шульга считал совершенно по-другому.

Он вообще был чрезмерно уверен в себе и своих способностях «великого соблазнителя», и это при росте ниже среднего, с признаками кавказского происхождения на лице, доставшимися ему от бабушки-дагестанки, и неизменной прической а-ля попугай, за что местные девчата прозвали его «петух гамбургский». Да и одевался он как-то странно, по мнению местной молодежи, – напялит клетчатый отцовский пиджак 70-х, брюки полосатые, лобастые ботинки на высоком скошенном каблуке, а на шее яркий шарф шелковый. И так, бывало, завяжет его, стоя перед зеркалом, и эдак, но больше всего безславинскому моднику нравилось накинуть шарф на шею, причем один конец должен быть длиннее другого, затем длинный конец шарфа обернёт вокруг шеи один раз или дважды, завяжет спереди и расправит. После ходит гоголем по Безславинску, лузгает семечки да девкам подмигивает.

Не прошло и двух месяцев, как «великий прелестник» решил сделать Анташе ещё один подарок. Воспользовавшись отсутствием Димоши, бывшего в очередной, на этот раз длительной командировке, Шульга подкараулил Анташу у дома, презентовал золотую цепочку с кулоном в виде ангела и признался в любви.

Анташа была тронута таким упорным и настойчивым вниманием со стороны давнишнего поклонника и, сама не понимая почему, сразу сдалась. Позволила обнимать себя, говорить нежные слова, целовать…

Случайным свидетелем этого признания стал толстый Юрка – давнишний друг Димоши. Хотя Юрка и не видел последующих встреч Анташи и Шульги, но можно было догадаться, что они носили явно не невинный характер. Парочка будто с цепи сорвалась – придавались плотским утехам, где придётся, а однажды они даже совокупились в свинарнике под веселые аплодисменты поросячьих хлопающих ушей.

– Я всё организую! Анташечка ты моя! – шептал на ухо Шульга, – Мы с тобой грамотно избавимся от этого придурка Димоши, упрячем его надолго в тюрягу, я знаю как это замутить, и заживём лучше всех!

Возвратившись из командировки и тут же узнав о домогательствах Шульги, Димоша выпил с Юркой бутылку самогона на лавочке у памятника Ленину.

Димоша сидел бледный, безмолвный, лишь слушал. Пил он не закусывая. Но градус не мутил сознания. Злоба, клокотавшая в нем, казалось, тушила крепость напитка. И думать ни о чем другом не мог тогда: «он», «она», «паскуды», разбившие его представления о супружеской верности стояли перед ним – веселые, развратные. «Его» видел Димоша в стакане самогона, в зрачках Юрки. «Она» пряталась за кустами с подарком от любовника. С пронзительной яркостью воображение Димоши рисовало сцену за сценой. «Он» целует «её». «Она» сидит у него на коленях. «Они» смеются над ним. Смеются так, что дрожат звезды на небе. «Выходит, что вся эта взаимная любовь мною была надумана! Выходит, что это я видел её порядочной и преданной! А она-то змеёй подколодной оказалась!»

Димоша схватил стакан и шарахнул его об асфальт. Губы его стали меловыми.

Через площадь в сторону Дома культуры шли двое, под руку – парень и девушка. Юрка тихонько толкнул Димошу:

– Смотри, Щербатый! Также и твоя Анташка раньше по этой площади с Шульгой в ДК ходила. А ещё учителка… Чему такая детей-то научит? – Юрка задумался, прищурился, продолжил с расстановкой, – Говорил я тебе, предупреждал ведь, не связывайся ты с этой бесовской бабой! Сатана в ней с самого рождения!

– Это-то откуда ты знаешь?

– Сам считай. Она родилась 17 января, а значит, была зачата как раз во время Великого поста, что является большим грехом. Дети, зачатые в этот период, живут с бесом в душе и творят несусветное…

Димоше казалось, что ему в рот забили клубок шерсти и он не может продохнуть, не может удержать трясущихся губ, и он решил побыть наедине с самим собой. Перейдя по мостку через Собачеевку, он оказался на небольшом пригорке, там и остановился под большим дубом и двумя соснами.

Было сумеречно и тихо, пахло землёй и прелью. Сквозь желтые иглы хвои, сквозь черный, наполовину истлевший прошлогодний лист пробивалась зелень. В долине лежал залитый вечерним солнцем Безславинск. Опоясав городишко голубыми кушаками, шумели Собачеевка и Татарка. Виднелись малые, как пеньки в лесу, дома, и высоко над ними три перста вонзившихся в небо колоколен. Жестяная крыша под высокой берёзой безошибочно выделялась из десятка других таких же – под ней его ждали жена, дочь и теща.

Достав пачку сигарет, Димоша закурил и, измученный ревностью, страхом и сомнениями, опустился на мшистое подножие.

Чем больше он думал, издали глядя на дом, ставший ему родным, тем лицо его становилось темнее, руки глубже уходили в сырую, пухлую мякоть мха. Перед затуманенными глазами его бешеным хороводом проносились мучительные картины: Анташка и Шульга… Признаётся в любви… Что-то дарит… Целует её…. Димоше казалось, что он никогда ещё не любил ее так страстно, всей силой своей души, со всей страшною печалью и мукой.

Димоша уткнулся лицом в удушающую прель мха. Кислый запах ударил в ноздри, мысли заскакали, как бешеные.

«А что, если Анташка говорит правду и у них просто дружба? И ничего нет!» – подступило сомнение. Но ревность, пронзившая его, как молния небо, нашептывала ему: «Есть-есть…»

«Юрка толстый, соседка, вся Отрежка да и весь Безславинск…» Весь Безславинск смеется над ним, над его позором! Рогоносец!..

«Ну, Шульга, ну, жаба дырявая! Капец тебе, „петух гамбургский“!»

Пробирался задворками, вздрагивая от шорохов во дворах, от пьяных выкриков на улице. На открытых местах пригибался, словно крался к сторожкому зверю. Казалось, вся жизнь зависела сейчас от того, чтобы подойти, подкрасться к дому Шульги как можно незаметнее.

Громко залаял соседский пёс. Димоша, ступая на мыски, подошел к окну и прижался к простенку. Кровь била в виски, ослабевшие колени подгибались… Распластав по стене руки, он повернул шею и, скашивая глаза на освещенное окно, стал подтягиваться к косяку.

В комнате тускло горел торшер, в кресле перед телевизором сидел отец Вадима Шульги, а в углу хозяйничала его сестра. Димоша припал к стеклу окна и долго не мог оторвать глаз. Надеялся, вот-вот появится и сам мерзавец Шульга. После он спрыгнул, подошёл к двери, громко постучал.

– Тебе чего? – спросила сестра, нескоро открывшая дверь.

– Позови брата.

– Нет его. В город сегодня укатил.

– В какой ещё город? – не понял Димоша.

– В Донецк. «Дон и ёбцк» расшифровывается. Теперь понял? – пошутила девка и весело щелкнула языком.

«Дон и ёбцк! Значит, там её будешь ждать?!». Димоша кинулся домой. Бежал на одном дыхании. Горилка кипела в крови буйной смесью. Долетев до крыльца, он сжал пальцы до хруста в суставах и в бешенстве рванул за знакомую витую ручку двери.

Посреди хаты на полу играла с куклами Анечка, а около письменного стола, за которым сидела обеспокоенная Александра Петровна, с цепочкой в руках стояла бледная, трепещущая, полная смятения и радости Анташа. У них явно состоялся разговор матери и дочери, в котором первая советовала быть мудрой и не ставить в известность ревнивого мужа, сохраняя тем самым всеобщее спокойствие.

«Трахалась Анташка с Шульгой? Да или нет? Изменяла мне? Вы знаете! Знаете, но молчите!..» – Димоша обернулся к дочери и тёще, словно ждал от них подтверждения.

Лицо Димоши было мрачным. По напряженной его фигуре было понятно, какую ярость несет он в себе.

– Убью, сучка похотливая! – громом вырвалось у Димоши.

Радостный вскрик её тут же замер. Черные впадины глаз на бескровном лице Димоши, трясущиеся губы и весь он, точно огромный кулак, занесенный над головой…

Анташа сжалась и стала отодвигаться к стене. Пятясь, она задела настольную лампу. Моргнув огненным глазком, лампа со звоном упала на пол и разбилась.

В этот короткий миг Димоша успел охватить диким взором и широкую, с высоко взбитыми подушками кровать, и пестрые квадраты покрывала, и зажатую в правой руке Анташи цепочку.

«На этом самом покрывале, подаренном мною же, ты с ним…» – окончательно теряя разум, подумал он.

Всё это промелькнуло с той быстротой, с какой молния рассекает грозовые облака, выхватывая из тьмы ночи и мокрые, трепещущие листья на деревьях, и согнувшегося под дождём путника. Димоша кинулся, перепрыгивая через дочь, прямо к жене. Анташа пронзительно вскрикнула и тотчас же умолкла, точно ее накрыло подушкой.

Поднятые руки ее скользнули по плечам Димоши и опустились. Из правой выпала цепочка с кулоном. Димоша на лету подхватил ее, гадливо разорвал на части, раскидал по комнате и, размахнувшись, ударил по лицу. Анечка закричала, Александра Петровна кинулась к внучке, а напружиненное тело Анташи потеряло опору и грохнулось на стену. Оборвалась тонкая бечевка на оригинале картины Владислава Ерко – любимого современного художника Анташи, полотно бабахнулось на пол, разлетелась хлипкая рамка. Спасаясь от возмездия, Анташа метнулась в сторону кухни, споткнулась о ножку кресла, завалилась вниз.

– Куда?! – взревел Димоша. – Стоять!

По злой иронии судьбы она ударилась лицом об острый край радиатора, установленный в углу гостиной, вскрикнула, и послышался неприятный хруст. Изменщица разорвала губу, щёку, глаз и сломала себе шею. «Неужели мимолетная страсть с этим попугаем Шульгой стоила того?» – мелькнуло в её сознании и ровным рядом пошли яркие картины из прошлого…

Смерть наступила практически мгновенно. Тело Анташи лежало изуродованным лицом вниз. Со стороны казалось, что она не умерла, а притаилась и внимательно слушает – нет ли кого в подполе.

…Ползли тихие сумерки. На вершине сухого тополя заворочалась какая-то большая птица и взлетела, роняя ветки.

– Да не хотел я, видит Бог, не хотел, – громко клялся Димоша со слезами на глазах, когда его вели под конвоем по Отрежке. Несмотря на то, что было уже давно за полночь, из домов выскакивали люди и шли следом. У отделения милиции стоял отец Вадима Шульги и толстый Юрка, а заплаканная Александра Петровна уже сидела в кабинете у следователя – в ту роковую ночь подняли всех.

Глава 21
Возвращение

Дом Александры Петровны был небольшой, но уютный. Он по-прежнему, как и десять лет назад, стоял под высокой березой, рядом с которой появилось еще одно деревце – рябина, посаженная Анной и Александрой Петровной в память об Анташе. Правда, теперь его наружные стены были обиты евро-вагонкой, а жестяную крышу сменили на андулиновое красное покрытие – благотворительная помощь повзрослевших выпускников Александры Петровны. Два окна выходили на дорогу, два других – на огород и вниз на речку.

В бабушкиной комнате Анна тяжело опустилась в кресло у письменного стола и прижала к лицу руки. Сердце билось редко и болело. Все события того дня пронеслись перед её глазами. И как отец шибанул маму, и бригада скорой помощи, приехавшая за ней, и наряд милиции, забиравший отца, и публичный суд, где она с бабушкой выступала свидетельницей – доказывали на пару, что убийство было не случайным, а запланированным, умышленным и преднамеренным, затем долгие годы переписок с отцом. Анна бессильно уронила голову на стол – она не могла освободиться от мучительных воспоминаний.

– Как ты мог? Зачем ты это сделал? – заговорила она сдавленным полушепотом, дрожа от сиротской обиды и долгих лет страданий, еле сдерживая жгучие слёзы. – Да, я писала тебе, что прощаю убийство мамы, но как мы с тобой оба забудем это? И вообще, можно ли такое забыть? Что будет дальше? Как нам жить, когда ты вернёшься?

Как всегда в критические моменты жизни, мозг Анны лихорадочно работал. Она замечала это не раз на уроках или в напряженные и ответственейшие минуты споров с бабушкой об отце, когда мгновенно всё вдруг становилось отчётливо ясным.

«Но остановись, Анна! Ведь ты же его единственная дочь. У него же нет никого, кроме тебя, на всём белом свете. Смирись и прими его таким, какой он есть! А мама… Моя любимая мама…»

Губы её жалко задрожали. Анна подняла голову и сквозь навернувшиеся слёзы увидела в дверном проёме сервированный обеденный стол. Но в доме совсем не прибрано, а на подоконнике стоит вонючая пепельница с бабушкиными окурками.

«Господи! Он совсем скоро приедет!..»

Она подбежала к окнам и одно за другим распахнула их. Волны прохладного воздуха освежили разгоряченную голову.

«Всё, всё прибрать!»

Анна схватила веник и стала мести пол. Опорожнила пепельницу и тщательно промыла её с шампунем. Никогда она так не волновалась, как сейчас. Казалось, вся жизнь её зависит от того, успеет ли она привести в порядок комнату до возвращения отца.

Она умылась холодной колодезной водой, тщательно протёрла лицо, руки, виски вьетнамским бальзамом, но запах табака всё ещё преследовал её.

«Бабуля, когда же ты бросишь курить?»

Анна почувствовала, что запах табака впитался в материю бабушкиных вещей. Она торопливо собрала их с вешалки у печки и оттащила в бабушкину комнату, засунула всё в шкаф. В том шкафу висели мамины платья.

«Надену какое-нибудь из них», – подумала Анна, и вдруг тревога охватила её: «Но ведь он подумает, что я хочу напомнить о его страшной ошибке…».

Анна замаскировала засосы Вахлона тональным кремом, надела свою любимую рубашку в клеточку и белые джинсы, закрыла окна и тяжелой, усталой походкой подошла к письменному столу, на котором лежал её мобильный телефон с недавно пришедшим СМС-сообщением: «Еду на грузовике из Донецка. Скоро буду в Безславинске на остановке у ДК. Встречай!»

Глава 22
Настоящий Hugo Boss!

С нависшего над оврагом камня слетел орлан-белохвост и, набирая высоту, потянулся к долине. Из-за реки по дороге, рассекавшей поля с гречихой, готовящейся к обильному цветению, выехали грузовики с гуманитарной помощью, сопровождаемые легковушкой, в которой сидели четыре российских представителя Международного Комитета Красного Креста. При въезде в Безславинск стояли местные жители, возглавляемые отцом Григорием, с иконами и транспарантами в руках. Они блокировали въезд для украинских силовых структур. Два парня в камуфляжной форме держали плакат-растяжку с надписью «Военных преступников ждет возмездие».

На крыше УАЗика, припаркованного за блокпостом, был установлен мощный металлический рупор, направленный в сторону врага, из недр его трубы конической формы то и дело мужской голос зачитывал призывы и предупреждения:

«Если твой командир подчиняется незаконной киевской хунте, то ты обязан арестовать его, так как он нарушил военную присягу!»

«Подчинение преступным приказам хунты Турчинова есть военное преступление, которое будет караться по закону!»

«Украинский офицер, если у тебя осталась честь, то ты должен приказать своему подразделению арестовать пособников киевской хунты!»

В Отрежке как-то резко замолкли свадебные песни, точно в каждом доме был покойник. Но «Пир во время чумы» продолжался.

До остановки оставалось совсем немного, и уже через минуту из кабины грузовика вышло три человека. Самым последним, словно остерегаясь кого-то или чего-то, показался Димоша. В руках, на безымянных пальцах которых виднелись зоновские татуировки, он держал подарочный пакет и небольшую дорожную сумку, между ручками которой была просунута ветровка. Светлая рубашка и белые брюки демонстрировали его негативное отношение к черной зоновской робе, обрыдла она ему за долгий срок. У него грудь и торс, как у манекена крупного размера, – всё обтянуто, без единой морщинки, без складочек. И вообще, в осанке было нечто гордое, монументальное. Такой человек вскинет голову, расправит плечи, ногу особым, боксерским образом выставит, глянет по-волчьи – и почувствуешь себя перед ним слабым, хилым, маленьким, незначительным, словно перед гранитным монументом.

На узкое, сухощавом лице Димоши невольно появилась улыбка. Лицо Анны, переминавшейся от волнения с ноги на ногу, засияло от радости. Она подошла к отцу и, привстав на носки, обняла его, замерев на секунду, и тут же оттолкнула, опустила глаза, тихо сказала, протягивая букет полевых цветов:

– Это тебе.

– А это тебе, – в ответ отдал отец подарочный пакет. Анна достала из пакета куклу и, не сразу сообразив, как реагировать на такой подарок, решила снова обнять его и поцеловать в колючую щеку.

Не отважилась Анна назвать своего отца «папой» из-за его странного, неловкого поведения. «Димошей» тоже было называть неловко да и глупо как-то. Так они и стояли еще какое-то время, искоса разглядывая и оценивая друг друга, пока Димоша не заговорил:

– Это… Ты возьми пока цветы… Ну, до дома донеси их, а там я уже их у тебя заберу, а то как-то не по понятиям мне с букетиком по деревне шариться. Догоняешь?

– Конечно-конечно.

И снова узкое, суховатое, обросшее за дорогу лицо его осветилось улыбкой. Карие, с искринкой, глубоко посаженные глаза под широким лбом глядели дружелюбно, по-родственному. Даже заметный темный шрам над левой бровью не делал лицо его хмурым – радость, веселье и радушие светились на нём.

Они шли рядом до самого дома, боясь не то что бы взяться за руки, а даже обмолвиться лишним словом. Оба понимали, что надо идти на встречу друг другу, искать некое понимание, компромисс, ведь это не письма писать. Димоша кашлянул пару раз, спросил:

– Как учеба? К экзаменам-то подготовилась?

– С учебой всё в порядке. И к экзаменам готова.

– Ну, и ладно… Поди и парень уже есть? – поинтересовался Димоша, усмотрев сквозь тональный крем свежие засосы и ссадины на шее дочери.

– Нет. Никакого парня у меня нет.

«Врёт, писючка. Ну ничего-ничего. Пройдёт время, задружимся, и будет всё мне рассказывать».

«Неужели он разглядел эти чертовы засосы и ссадины!? О Боже, ну почему это случилось именно вчера?! Почему я не послушала бабушку и поперлась на эту фигову свадьбу?! Дура! Дура! И ещё раз дура в квадрате!»

Так и добрели они до своего дома, напоминая случайных попутчиков, вынужденных терпеть общество друг друга до конечной точки назначения. Лишь обмолвились парой фраз по пути:

– В Безславинске-то всё как изменилось, не признать его теперь…

– Наверное, я слишком мала была, чтобы помнить, как тут раньше всё было.

Но, зайдя в дом, Анна неожиданно для себя самой переменилась в настроении и, резво подбежав к обеденному столу, усадила на стул подаренную куклу, после лёгким движением руки сдернула со стола тонкую ткань, под которой притаились разнообразные яства.

– Вуаля! – заявила она. – Всё сама приготовила!

– Спасибо. Очень приятно.

– А хочешь, покажу, как умею? – спросила она, кладя руку на большой полосатый арбуз – дорогой деликатес из Ирана.

– Давай, – кивнул Димоша.

Придерживая рукой вершок, Анна ловко хватила арбуз вдоль полосок так, что он при этом не развалился, а только пустил розоватые слезки по надрезам. Но, когда она убрала руку, иранское чудо мгновенно раскрылось алым цветком на серебряном подносе.

– Но, ты это… Вот что, погоди со жратвой. Давай, пока тещи нет, поговорим чуток.

Анна снова напряглась, села на стул, её отец устроился напротив и попросил,

– Короче, так, ты попробуй понять меня правильно…

– Я все простила. Я очень ждала тебя, папочка. Давай не будем сейчас об этом. И, кстати, ты тоже прости меня, что наговаривала на суде про тебя всякие гадости и неправду. Маленькая была, говорила под руководством бабушки.

– Я понимаю. А теща? В смысле бабушка твоя…

– Она тоже почти все простила. Кстати, у меня для тебя есть небольшой подарок! – воскликнула Анна и кинулась к шкафу, а уже через мгновение вернулась с новеньким галстуком в руках.

– Вот. Это тебе. Настоящий Hugo Boss!

– Спасибо… – и Димоша, чтобы разрядить обстановку и отвлечься от щепетильной темы, решил надеть новый немецкий галстук. Все шло хорошо, пока он распечатывал красивую упаковку, но как только он принялся завязывать стильный галстук, ничего не вышло. Как ни завертывал, как ни перекладывал он из руки в руку плывущий меж пальцев галстук, непременно получался простой узел.

– Егучие рога! Да что такое?! – обозлился Димоша и в десятый раз стал складывать на щепоти новую комбинацию.

Анна рассмеялась:

– Чего ругаешься? Не умеешь, что ли?

Ее отец, наклонив голову набок, обмотал по белому воротнику сорочки галстук и, замерев, держал его под подбородком, не зная, в какую сторону и как наложить одну половинку галстука на другую.

– Давай помогу, – продолжая смеяться, она отобрала у смущенного Димоши галстук, переложила его с ладони на ладонь и, перекинув концы, неуловимо быстро затянула элегантный продолговатый узел.

– Хоть на витрину становись! – оправляя воротник сорочки, подмигнув, сказала Анна.

Настроение у отца явно улучшилось:

– А что это мы, всухую будем праздновать? Я щас по-шурику до магаза и обратно… – Димоша встал, направился к двери, задумался, побарабанил пальцами о дверной косяк и пояснил: – Надо бы мне помыться-побриться с дороги и это… Короче, вот только с баблом напряг, всё на мобильник и куклу потратил.

Анна подумала: «Не буду сейчас говорить о разговоре с прокуроршей. Вот вернётся из магазина, и попрошу его пойти вместе со мной прямо к ней домой. Уговорю его схорониться на время в её особняке…».

Анна, не говоря ни слова, достала из серванта шкатулку. В ней лежали деньги, накопленные ею за долгие годы на оплату обучения в Академии танца. Затем она подошла к отцу и вручила ему своё состояние.

– Вот. Возьми сколько надо.

– Тещины, что ли?

– Да нет, мои. Почти десять лет копила. Экономила на всем, на чем могла… Вот и скопила.

– На платье свадебшное что ль?

– Нет. Не на платье. На учебу…