Текст книги "Безславинск"

* * *

Анна зашла в класс русского языка и литературы, который по совместительству был классом пения. У школьной доски, над которой по центру висели пожелтевшие от времени традиционные портреты Н. В. Гоголя, А. С. Пушкина, Т. Г. Шевченко (портрет великого и, наверное кто-нибудь другой написал бы в этом месте: «одновременно с тем „нетрадиционного“ П. И. Чайковского», но я этого делать не стану, а просто сообщу, что портрет Петра Ильича по иронии судьбы-злодейки притулился с правого края от всех остальных и висел как-то криво), стоял учительский стол с наваленной на него кучей тетрадок и учебников. Рядом с окном пристроилось чёрное пианино, за которым сидела бабушка Анны – Александра Петровна. Статная красивая женщина в облегающем зеленом платье выглядела гораздо моложе своего пенсионного возраста. Ухоженными пальцами с красивым маникюром она играла гаммы, а рядом с пианино, плотно прижав согнутые в локтях руки к округлым бокам, стояла смешная упитанная девушка. Толстуха – по-другому её и не назовёшь – «пела» низким голосом.

– Пой кругло и тяни на задницу! – учила Александра Петровна, – А теперь фальцет, хватит басить! Пой, Дуняша, как будто ты блюёшь! Развивай слух и память, в конце-то концов!

Назвать заунывное мычание пением было сложно, ведь Дуняша была не просто кривая толстуха, но ещё и немая с детства. Своеобразным пением занималась она у Александры Петровны по настоятельному и беспрекословному желанию её старшей сестры – прокурорши Ромаковой. Та считала, что во время пения человек задействует иную область мозга, чем во время речи, а значит – пение может помочь Дуняше, перенесшей глубокую душевную травму, восстановить и речь, и мозговую деятельность.

На странице блокнота – вечном своём спутнике, Дуняша быстро и коряво написала:

«Как это, Александра Петровна? Вот так что ли?»

И сразу же выдала следующий звук:

– Уээээ…

– Как будто, а не реально! Господи! Рот шире! Натягивай, чтобы зубы были видны! Челюсть вниз! Не бойся, не поджимайся!

Анна постучала о косяк двери костяшкой пальца, а Александра Петровна, испугавшись, что её «спалили», загасила сигарету прямо о собственную ладонь. Увидев в дверях родную внучку, выдохнула, успокоилась. Анна подошла к бабушке, повисла на шее, упрекнула:

– Ты же обещала во время уроков не курить…

– Тут с этими оглоедами не то что закуришь, а горькую пить с утра до ночи будешь. Пять минут перерыв, – указала она на стрелку наручных часов упитанной ученице.

– Бабуля, моя любимая!

– Что, лиса? Опять будешь цыганить?

– Бабулечка, сегодня я иду на свадьбу к Генке и Вике! Помнишь?

Александра Петровна встала, деловито подошла к учительскому столу, села в офисное кожаное кресло с протёртыми подлокотниками – один из немногих подарков от спонсоров – и молча принялась перебирать тетрадки. Да-да, она преподавала литературу, русский язык и пение «по совместительству». Не для одной тысячи безславинцев Александра Петровна стала «учительницей первой моей». На её уроках было слышно, как муха пролетит: ее боялись, любили, уважали, в общем – обожали! Она никогда не повышала голос, и даже если кто-то не был готов к уроку, она, чуть прикрыв глаза и иронически улыбаясь, пронзительно смотрела на провинившегося и говорила: «Эх, деточка, и кому только такое счастье необразованное в будущем достанется…»

Александра Петровна была настоящим педагогом, умела найти подход к каждому ученику – она не просто вела уроки, она прививала любовь к русскому языку и литературе, к музыке, наконец, к самой Родине. Вот только личная жизнь её не сложилась: рано потеряла мужа – он, будучи офицером советской армии, геройски погиб в Афганистане при исполнении интернационального долга. Одна растила дочь, одна растила внучку…

– Александра Петровна! Баба Шура! Что затаилась?

Тем временем упитанная ученица достала из сумки пачку печенья, зашуршала оберточной бумагой и принялась наворачивать за обе щеки. Александра Петровна встрепенулась:

– Конечно, помню, а ещё я помню, что сейчас идёт самая настоящая война! И эти ироды свадьбу придумали играть! – покосившись на кривую Дуняшу, перешла на шепот, – Такое впечатление, что эта прокурорша Ромакова издевается над нами…

– Перестань! Ты преувеличиваешь – про войну, прокуроршу и иродов.

– Забыла, как позавчера мы у соседей всю ночь в погребе просидели? Какой страшный был артобстрел!

– Ну пожалуйста! Бабэля, жизнь-то продолжается! А если начнут стрелять – спрячемся в подвале у Генки. В их подвале и поживиться чем-нибудь можно, – шутила Анна, изображая вампирчика.

«Господи! Защити Ты её Христа ради! Я уже не в силах что-либо изменить», – подумала Александра Петровна и добавила:

– Почему ты у меня такая непослушная и неблагодарная?

– Баба Шура, прежде чем ругать – похвали!

– Ладно… Бог с тобой! Оденься поприличнее, а не как обычно…

– Когда вернусь – не знаю, может, даже утром.

– Мне не нравится эта идея про ночевку по двум причинам: во-первых, я не хочу, чтобы ты была до утра в этой, – переходя на шёпот и косясь на Дуняшу, – подозрительной компании – вдруг начнут бомбить, куда вы там все денетесь? Сто человек в подвальчик заберется? И, во-вторых, – она взяла паузу, – ведь завтра же возвращается твой отец, с которым ты так давно не виделась…

– Бабэля, всё будет хорошо! Я тебе обещаю! А подвал у прокурорши огромный! Туда при желании весь Донбасс поместится! Правда, Дуняша?

– Эээээ… ммммм… – закивала та в ответ, кроша на пол печеньем.

Не хотела говорить Анна своей бабушке истинной причины её неистового желания попасть на свадьбу к сынку прокурорши, а причина на то была, но об этом чуть-чуть позже…

* * *

Несмотря на то, что Анна росла спокойным и молчаливым ребёнком, Александру Петровну смущала быстрота, с какой внучка её входила в самостоятельную вольную жизнь. Что и говорить, девушка умна не по годам, ладная, даже больше – красавица, с характером, но ум её был не по душе ей. Порой не понять было, откуда ветер дует под её крылья, поднимая всё выше. Высота та не во внешней привлекательности, а во властной уверенности, с которой Анна идёт к своей цели – стать известной балериной, причём не на родине, а в далёком зарубежье, в Америке. Случись с другой горе великое (в шесть лет внучка Александры Петровны трагически и навсегда лишилась матери, надолго потеряла отца), руки бы опустила, замкнулась. А Анна перенесла эту беду как взрослая, с пониманием.

Когда упитанная ученица, эдакая весёлая хрюшка, тихонько закашляла, стряхивая крошки от печенья с юбки, Александра Петровна очнулась от своих мыслей и продолжила занятие по сольфеджио для немых.

Глава 4
Дорога домой

Родившийся в центре Лондона, проживший всю жизнь в городских джунглях, в глаза не видавший коровы или козы и уж тем более не представлявший себе славянской провинции, МарТин не переставал восхищаться даже осадкам в виде дождя и снега, мол, как они здесь вообще выпадают и почему? Часто ловил он себя на мысли, что самая обычная стрекоза, лихо лавирующая между рогозом, представляет из себя куда больший интерес, чем современный сверхмощный вертолёт. Именно здесь, в Безславинске, далёком от Лондона и всей его мегаполисной суеты, для МарТина стало очевидно, что земля и всё живое на ней – гречиха, полюбившаяся ему с первого раза, клевер, трава, лес, животные, птицы, рыбы и сами местные жители, почти поголовно рыжие люди, являющиеся неотъемлемой частью этой природы, – всё это и есть самое главное в жизни.

«Люди…» – подумал МарТин, но уже через мгновенье в его голове кружилось и порхало только одно имя – Энни. И еще он думал, что Энни не могут ранить или убить люди в черных униформах, просто не могут, и всё!

Несмотря на то, что у МарТина никогда не было подобной устаревшей модели видеокамеры, он очень быстро разобрался, как она работает. Тем более, у него появилось такое важное задание – снимать репортаж для английского телевидения! Не было предела счастью в его наивной и чистой душе, ведь светило солнце, пели птицы, всё вокруг благоухало живым, неподдельным проявлением природы-матушки. И даже тот факт, что видеокамера работала исключительно в черно-белом режиме – это явно было заметно на её крохотном квадратном мониторе – не омрачало настроения нашего героя, а даже напротив, придавало его репортажу некую оригинальную целостность или, если пожелаете, изюминку. Просто фотографировать и снимать кино в ЧБ – модно!

Ведь сама действительность, попадая через объектив внутрь старой, державшейся на честном слове видеокамеры, трансформировалась, принимая причудливые формы (монитор был тоже поврежден, изображение вытягивалось в левый верхний угол). Явь превращалась в фантастику ночного сказочного леса: колодец становился похож на избушку Бабы-яги, покосившийся забор – на ряды орлесианских копьеносцев, а полностью сгоревший автобус напоминал цитадель, служащую домом Оркам, кровожадным дикарям, уничтожающим всё на своём пути. Люди же вообще смахивали на каких-то странных пришельцев из далёких галактик и с разных планет, а потому не понимали друг друга, очевидно, были воинственно настроены, и чем больше МарТин глядел на монитор, тем больше он понимал, что реальная действительность – там, в видеокамере, но не вокруг него.

Вдруг, раздался гулкий хлопок и неприятная боль пронзила затылок МарТина. Вслед за хлопком послышался заливистый мальчишеский хохот – это развлекался Рыжий жох. МарТин чуть не выронил камеру из рук. Последовал ещё один хлопок и Рыжий жох крикнул:

– Монгол, меня сними в кино! Я Дрантаньян!

МарТин повернулся, потёр затылок и увидел в руках пацана недавно изданную, но уже сильно потрепанную детскую книжку, которой он и огрел МарТина, со странным названием «Дрантаньян и тры мушкетёры». Помимо названия, прочитать которое МарТин естественно не смог, на обложке был изображен не менее странный персонаж, напоминавший скорее запорожского казака с длинным чубом, нежели героя-гасконца описанного некогда Александром Дюма.

МарТину понравилась и широкая улыбка Дрантаньяна-украинца, и его длинная шашка, и мундир! И как-то само по себе вспомнилось приключение его любимого сказочного героя, про которого МарТину часто рассказывал отец, ставя в пример стойкость и мужество маленького оловянного солдатика. Вновь, как и много раз раньше, закружилась история в мыслях МарТина с самого начала, причем историю эту он помнил именно в исполнении отца, который с чувством и выражением читал каждое предложение:

– «Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков, все братья, потому что родились от старой оловянной ложки. Ружье на плече, смотрят прямо перед собой, а мундир-то какой великолепный – красный с синим! Лежали они в коробке, и когда крышку сняли, первое, что они услышали, было: – Ой, оловянные солдатики! Это закричал маленький мальчик и захлопал в ладоши. Их подарили ему на день рождения, и он сейчас же расставил их на столе. Все Солдатики оказались совершенно одинаковые, и только один-единственный был немножко не такой, как все: у него была только одна нога, потому что отливали его последним, и олова не хватило. Но и на одной ноге он стоял так же твердо, как остальные на двух, и вот с ним-то и приключится замечательная история».

– Ти що заснув? – крикнул в ухо МарТину Рыжий жох и пару раз шлёпнул ладонью по затылку новоявленного кинокорреспондента.

Очухавшись от оплеух, МарТин продолжил съёмку. В объектив видеокамеры попадало всё подряд, будто само пыталось забраться в это маленькое устройство через стеклянный глазок: и дурацкая улыбка Рыжего жоха, и будка с привязанной к ней лающей собакой, и дразнившие МарТина мальчишки-сорванцы: «Эге-гей! Монгол-монгол, в штаны накакол!». Мужик на телеге, перевозивший старые шины от автомобилей для строительства баррикад, помахал ему рукой, и даже тетка с авоськой, удручённо качавшая головой, тоже забралась в видеокамеру. Вот только какой-то старенький дед с перевязанной окровавленным бинтом головой не стал забираться в видеокамеру. МарТин отвел ее в сторону, а дед так и остался сидеть на поваленном фонарном столбе возле трупа коровы, безмолвно плакать и сминать трясущимися руками камуфляжную куртку.

– Sorry, – тихо произнес МарТин и засеменил прочь: он очень не любил слезы, не терпел кровь и не принимал смерть.

Вдруг на лицо, на руки стали накрапывать тяжёлые капли. Начался грибной дождь – первый за последний месяц засухи.

Солнечные лучи резвились между длинными серебряными нитями дождя и, ударяясь обо всё, что попадалось на их пути, рассыпались на тысячи мелких солнечных зайчиков. МарТин прислонил видеокамеру к пеньку, да так, чтобы объектив был направлен прямо на большую лужу в центре дороги, где уже плескались мальчишки во главе с рыжим пронырой.

Эта никогда не пересыхающая глубокая лужа была брендом Отрежки да и самого Безславинска! Возможно, что когда-то она образовалась из-за неисправной водоразборной колонки, стоявшей неподалёку, возможно, из-за крохотного восходящего родника, а может, это было просто необъяснимое чудо, которых на земле украинской и русской – хоть отбавляй.

Недолго думая, МарТин разбежался и плюхнулся в самую необыкновенную лужу в мире, которую не сравнишь ни с одним из лучших существующих аквапарков. Отрыв по полной! Грязь! Смех! Толчея! Визг! Лето! Счастье!

Вдоволь накувыркавшись, МарТин вылез и подбежал к видеокамере, чтобы посмотреть получившуюся запись, но только он взял её в руки, как услышал за спиной голос отца:

– Martin! Hey, Martin!

МарТин резко повернулся, но, кроме мальчишек, на улице никого не было. «Послышалось опять», – подумал он и переключил видеокамеру на режим просмотра.

– МарТин!

Снова раздался знакомый голос. И тогда МарТин принялся внимательно всматриваться в густой ряд ветёл по окоёму пожарного пруда, и ему уже явно показалось, будто в полуденном зное шевельнулась как-то по-особенному верба, вроде передвинулась на шаг, сгустив зеленые ветви. И из этой зелени вроде бы самосоздался его отец. Настоящий ирландец Гаррет Маккарти, в дорогом домашнем халате и тапочках. Правда, халат его давно потерял изначальную яркость, приблизился по цвету к коре молодой ветлы. Отец МарТина держал в левой руке большой белый зонт, пальцы правой руки элегантно поигрывали эбонитовым мундштуком курительной трубки. Он широко улыбался, клубами выпускал дым изо рта и носа, медленно шёл навстречу своему любимому сыну. Отец был первый, кто убеждённо сказал МарТину о том, что он красавчик! Он считал красивыми даже все его недостатки. Рассыпанные по лицу и шее родинки ласково называл «шоколадными крошками», которые оставались после очередной съеденной МарТином шоколадки, чуть писклявый тембр голоса – вызовом на дуэль назойливого комарика, ни на шаг не отлетавшего от своих родителей.

И, конечно, отец учил МарТина рисовать и любить литературу. Именно он перед сном читал своему единственному сыну сначала сказки, потом рассказы о путешественниках, а когда МарТину стукнуло тринадцать, он стал знакомить его с настоящими героями романов Джека Лондона и даже украинских и русских классиков, считая, что его сын обязан знать максимально много о своей второй родине – Украине! Один Николай Васильевич Гоголь чего стоил со своими «Мертвыми Душами»! Или «Вий», например, бррр – мурашки по коже! А на подробное изучение сборника «Кобзаря» Тараса Шевченко, состоявшего аж из семнадцати произведений, ушло более трех лет!

Хотя «Кобзарь» Тараса Шевченко не очень талантливое произведение, важно лишь то, что любой Русский человек может прочитать его без использования словаря. Выходит, что в девятнадцатом столетии никакого украинского языка не существовало…

Но единственным творением, которым больше всего дорожил МарТин в исполнении своего отца, был «Стойкий оловянный солдатик».

– Привет, па! Почти неделю не виделись! Ты где пропадал?

– Здравствуй, сынок! Закрутился, извини, не я, а ты… Как твои дела?

– Все удивительно! Я получил задание! Теперь снимаю кинорепортаж про войну, возможно, его покажут по телевидению! – фонтанировал МарТин.

– Прекрасно! Творить, МарТин, и созидать всегда лучше, чем разрушать! Я рад за тебя! И помни: успех сам никогда не приходит к тебе… Ты идешь к нему. Но будь крайне осторожен, ведь если тебя ранят, то ты не сможешь закончить свой репортаж, и задание провалится.

– Меня не ранят! Я это знаю.

– Супер, такая уверенность мне нравится.

– Но я знаю, что тебе вряд ли во мне понравится…

– Что же, МарТин?

– Знаешь, вокруг идёт настоящая война. Ты превратился в какой-то призрак и приходишь ко мне редко. Маму я совсем не вижу, будто умерла она, а не ты. За последнее время я видел столько человеческого горя и смертей, что становится жутко. Но я не чувствую себя несчастным. Скорее, даже наоборот, я чувствую себя бесконечно счастливым. Сам не пойму почему…

– Не лукавь, сынок! Ты очень даже хорошо знаешь, почему ты такой счастливый.

– Ты считаешь, что это из-за…

– Именно из-за неё. Любовь и война, МарТин, два понятия, неразделимые между собой.

– Как же такое возможно?

– В этих незамысловатых словах кроется глубокое понятие о самом важном. Кто-то воюет из-за любви к Родине, кто-то из-за любви к деньгам, кто-то готов отдать жизнь на фронте из-за любви к семье, а кто-то, как ты, например, просто любит и не может противиться этому прекрасному чувству.

– То есть, ты считаешь, что мне нечего стыдиться? Это нормально?

– Я думаю, что это удивительно! Я так хотел видеть тебя счастливым, и вот – ты им стал. И, главное, я не сомневаюсь, что ты пойдёшь воевать с любым врагом, чтобы защитить свою любовь.

– Кажется, мне всё понятно, – облегченно сказал МарТин, широко улыбнулся и выпустил газы с сильным трубным звуком. Нет-нет, он сделал это не специально, просто так получилось: за завтраком на пару со своим дедом съел много горохового крема с гренками, чесночком и сальцем, и теперь эти «пуки» выходили самопроизвольно, без его желания и контроля.

– О! Это был салют? – пошутил Гаррет и его сын от души рассмеялся. Дальше Гаррет вспомнил, как несколько лет назад взял на пару недель у своей сестры Линды взрослого немецкого боксера по кличке Дюк. И когда Дюк так же, как и МарТин, непроизвольно выпускал газы, он смотрел на всех эдакими жалостными глазами невольного проказника, что неудержимо хотелось смеяться. И все – Гаррет, Ализа и МарТин, конечно же, ухахатывались от души. А потом всей компанией вместе с Дюком шли гулять в Финсбери-парк, где носились друг за дружкой быстрее ветра, быстрее смеха, быстрее самой жизни, поскольку они не замечали ничего и никого вокруг. Были только Гаррет, Ализа, МарТин и Дюк!

МарТин с отцом зашагали дальше по пыльной дороге, весело болтая о всякой ерунде, но в какой-то момент МарТин остался один, а его отец растворился так же неожиданно, как и появился, будто его и вовсе не было. Скорее всего, столь неожиданное появление почившего отца МарТина было очевидно исключительно самому МарТину.

Тогда юный лондонский художник побежал вперед быстро-быстро, изо всех сил, едва касаясь ногами земли, и громко-громко, прямо-таки ангельским голосом запел, по его мнению, самую весёлую песню на свете!

На самом деле быстро-быстро бежало только доброе его сердце, а громко-громко пела его славная душа. Сам же МарТин шел так же, как обычно возвращался домой из школы, ну может быть, лишь чуточку быстрее. Но почему-то ему казалось, что если прежде никто из встречных прохожих не обращал внимания на его состояние и на то, как поет его душа и бежит его сердце, то теперь все только и делают, что глазеют на него!

Глава 5
I love You

Наконец он дошёл до хаты бабушки и дедушки. Напротив хаты возвышалась небольшая церквушка – гордость микрорайона Отрежка. Она была самой удалённой от центра Безславинска и самой последней освященной церковью. Сделанная из красного кирпича, увенчанная невысоким куполом и четырьмя декоративными главками, с разноцветным фасадом, на фоне окружающей ее безликой архитектуры она была похожа на теремок из русской сказки.

В начале минувшего столетия отреженцы решились на строительство собственного прихода во имя Всевеликого Войска Донского. Ещё до окончания строительства церкви местные жители обустроили примыкавшее к ней кладбище, действующее и сейчас – за последний месяц убиенных хоронили каждый день, не по одному разу.

МарТин не любил это место, хотя кладбище в Отрежке – единственное в Безславинске, сохранившееся со столь давних времен. Ему казалось, что по ночам там бродят привидения священнослужителей, жестоко репрессированных в далёком 1936 году органами местного управления НКВД. Со слов Натаныча и Шарипа Ахмедовича, учителя английского, МарТин сделал вывод, что неповинные казненные священники, так и не дождавшись реабилитации, пытаются теперь сами наказать потомство НКВДшников, для чего рыщут по Отрежке и всему Безславинску, особенно во время полнолуния.

В церкви служил отец Григорий. Он был родом из Безславинска, а потому его любили как-то особенно, по-родственному. Когда ему исполнилось 14 лет, пришел он на богослужение в эту же церковь – тогда она вся была в лесах, ремонтировалась после пожара, учиненного оголтелыми комсомольцами под предводительством их вожака – Володьки Романова, к которому мы ещё не раз вернемся.

Настоятель церкви – протоиерей Анисим. Он и архитектор, и строитель, и просто очень талантливый батюшка, впоследствии стал одним из ярких наставников отца Григория. Вот и теперь священник и его жена, матушка Анисия, возились у ограды, где в ряд в пыли лежали девять фанерных гробов, обтянутых дешевой тканью. Небольшой экскаватор заканчивал свою работу – вдоль дороги копал ров, предназначавшийся для захоронения ополченцев.

– Зряще мя безгласна, и бездыханна предле жаща, восплачите о мне братие и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день бесёдовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный… – читал отпевальную стихиру отец Григорий. Шестеро мужчин в комуфляжной форме склонились над простыми деревянными крестами – черной краской писали имена погибших.

Матушка Анисия прикрепляла к входной калитке фанерки с надписями: «Женщинам разрешен вход в храм в платке и юбке» и «Не благословляется у ворот храма подавать милостыню цыганам», хотя сами цыгане давно не появлялись в осажденном городишке, да и людей, имевших возможность подавать милостыню, стало куда меньше.

– Thanks to God! – крикнул им МарТин и помахал рукой.

– Спаси Бог! – отвечали ему православные. – Спаси Христос!

МарТин не совсем понимал, почему в одной и той же жизненной ситуации русские говорят «Спаси Бог», а англичане «Thanks to God», что означает – Спасибо Богу. Он просто делал так, как учил его отец – благодарил Создателя за жизнь, а вот о том, чтобы просить о спасении, он ещё не задумывался.

Во дворе старой, кособокой и давно некрашеной украинской хаты-мазанки меж боковых дорожек разбиты прямоугольные грядки, напоминавшие свежесооруженные могилы, с перьевым луком и чесноком, обсаженные щавелем, петрушкой и редисом, а по углам их стоят совсем неухоженные плодовые деревья. Крыша хаты была покрыта не традиционной соломой или камышом, а осиновой дранкой, которая из года в год меняла свой цвет и обрастала слоем зеленого, пушистого и ворсистого мха. С одной стороны крыши, вцепившись тонкими корнями в мох, росла маленькая берёзка. Дедушка подумывал срубить её, но МарТин умолял его не делать этого!

МарТин обожал хату бабушки и дедушки, поскольку она – непонятно, правда, чем – напоминала ему домик хоббита из его любимого фильма «Властелин колец». Ни большой и круглой деревянной двери, украшенной массивными коваными петлями, ни ослепительной средиземноморской зелени, окружавшей миниатюрный каменный домик, ни забавных окошек и высокой каменной трубы не было во дворе бабушки и дедушки. Но каждый раз МарТин, открывая калитку, прищуривался, улыбался и говорил: «Бильбо Бэггинс, это ведь ты нашел кольцо, принадлежавшее темному властелителю Средиземья Саурону! Теперь Саурон хочет вернуть себе власть над Средиземьем. Я твой племянник Фродо, которому ты должен отдать кольцо на хранение! Впусти меня в свой дом хоббита!».

Под сенью двух берез врыт в землю овальный стол, выкрашенный в противный болотный цвет, и вокруг него поставлены самодельные скамейки. В самый разгар лета, когда бывает такое жарило, что в пору выводить цыплят без помощи наседки, здесь распивают чай или что покрепче – те из соседей, кто достаточно близок с хозяином дома Натанычем, чтобы позволить себе эту роскошь.

Вот и теперь за круглым столом расположился дед Кузьма, явно претендовавший на звание друга Натаныча. Кузьма был в опрятной праздничной украинской рубахе-косоворотке, окантовка воротника, размашистых рукавов и подола которой вышита синими нитками. На нем были заношенные синие брюки, сандалии и кепка-хулиганка набекрень. Он сидел, выгнув спину, скрестив на груди руки, на его медном от загара лице светился только один правый глаз навыкате – следствие Базедовой болезни. Левый глаз Кузьма потерял по молодости, на танцах заступился за дивчину, был сильно избит инородцами, вот и остался инвалидом. Тридцать с лишним лет, словно одноглазый пират Флинт, он проходил с черной «пиратской» повязкой на глазе.

К слову, дождавшись выхода на заслуженную пенсию, Натаныч собирался после работы агрономом стать гипнотизером, пойти по стопам своего младшего брата – артиста областной филармонии, давно эмигрировавшего с семьёй в Израиль. И он осуществил свою мечту – став пенсионером, он стал гипнотизером.

И как раз успел, кстати, поскольку не только в Новороссии, но и во всей Украине с недавних пор стали особенно активно верить в гипнотизеров, в ясновидящих, колдунов и всевозможных ведьм, поголовно наряжаясь в национальные костюмы без всякого на то повода. Видимо не читали украинцы «Странника и его тень», в котором Ницше четко определил: «Везде, где ещё процветает невежество, грубость нравов и суеверие, где торговля хромает, земледелие влачит жалкое существование, а мистика могущественна, там встречаем мы и национальный костюм»…

Натаныч перегипнотизировал почти всех близживущих селян, особенно успешно – одиноких старух, искренне поверивших в его неординарную практику гипноза. Так что теперь они даже откровенно побаивались его, а тётка Василиса, издали завидев Натаныча, принималась натужено кашлять – тот отучивал её от курения.

Вот с дедом Кузьмой ничего не получалось. И нельзя сказать, чтобы он относился к очень уж волевым, самостоятельным натурам, скорее был просто упрямым и хитрым. Из тех, что прикидываются. Да и дедом-то его звали непонятно почему, поскольку Кузьме пятьдесят стукнуло только в прошлом году. Такие обычно выходят на сцену, делают вид, будто уснули и подпали под власть гипнотизера, а потом «мочат корки», от которых всё представление летит в тартарары. Брат называл таких «психами-провокаторами».

– Раз… два… три… четыре… – ласковым, томным голосом считал Натаныч, вперив в деда Кузьму «сосредоточенный» взгляд. – Чувствуешь, как постепенно расслабляются мышцы… Тело наливается усталостью, приятным теплом… Следи за мыслью! Тяжелеют, медленно закрываются веки… И ты засыпаешь, засыпаешь…

Натаныч сделал паузу, прищурился, присмотрелся: кажется, засыпает – начал глубоко и ровно дышать через огромный сизый нос. Однако не мешает проверить. Чуть-чуть, лёгким прикосновением пальца он дотронулся до выглядывавшей из-под кепки-хулиганки лысины Кузьмы – если не спит, притворяется, то непременно моргнёт. Не моргнул!

– Ты спишь, крепко спишь и с этой минуты выполняешь мои приказания… Только мои приказы…

Дед Кузьма неожиданно открыл глаз, почесал за ухом, будто шелудивый пёс, и сказал совершенно бодрым голосом:

– Не буду!

– Шо не буду?! – Натаныч с трудом сдерживал ярость (при сеансе никаких эмоций, боже упаси!).

– Не буду выполнять твоих наказив. Теж мени ослозавод, понимаешь! Покемарить – ради Бога! А що до наказив – видпочивай от этой мысли! Начальник знайшовся, едри его в гойдалку!

– Но мы жеш договаривались.

– Що до сну – домовлялися, – фыркнул дед Кузьма, – Це вирно. Мени перед свадьбой циею полоумной жуть як отдохнуть треба. А подчиняться – у мене тут и без тебе командирив видимо-невидимо!

Натаныч в изнеможении опустился рядом на лавку. Ну что ты поделаешь с этими сельскими жителями! И это уже пятая неудачная попытка. Тоскливо подумал: «А не разыгрывает ли он меня? Может, придуривается, чтобы я ему перцовой самогонки налил на халяву?»

На краю стола стояла непочатая бутылка горилки, приобретенная недавно в долг у Людон.

– Еще зроби так, щоб свадьба весела вийшла и сегодни, и завтра не обстрилювали нас, и нихто щоб про войну не згадував! Понял?

– Понял. Давай попробуем ещё раз?

– Давай, – сразу согласился дед Кузьма, снова поудобнее устраиваясь на скамейке. – Только ти, Натанич, давай чаклуй шанобливо, – Натаныч не понял, он совершенно не знал украинского языка, и дед Кузьма пояснил, – колдуй поуважительнее, повежливее, так сказать. Тоди я, може, и засну.

– Это, братец, не колдовство, а наука целая.

– Ну, хоч наука, хоч чаклунство, а уважуху прояви.

– Проявлю-проявлю, – вздохнул Натаныч, опять приладил на столе никелированный бильярдный шарик для привлечения внимания пациента и начал монотонно считать:

– Раз… два… три… четыре…

Кузьма задумался. Костистая худоба плеч выпирала из-под праздничной косоворотки. Большой одинокий глаз был сосредоточен.

Вскоре он задремал, но и на этот раз сорвалось, поскольку дед Кузьма резко дёрнулся, открыл глаз и затараторил:

– Овва, ось що вспомнил! Пробуджуюся сьогодни у себе на пасеки, бошка трискотить! В рот, будто кошаки насрали! Самогонка вчора була з курячого помета штоли… – кроме прочих профессий Кузьма самостоятельно освоил пчеловодство и стал пасечником-самоучкой. – Хотел похмелиться, йду до будки сабачачей, ну я в ний обычно опохмел тримаю, глянь, а пес разом з будкою втик, убёг, понимаешь. Жуть и только! Натанич, дай похмелиться!

Сын древнего народа тяжело выдохнул, немного подумал, после закурил свою любимую козью ножку и недружелюбно посмотрел на своего несознательного пациента, который не мог угомониться.

– А? Натанич! Опохмели по-соседски.

– Послушайте, Кузьма, шоб ви здохли со своим опохмелом! – Натаныч неожиданно перешел на «Ви» и одесскую манеру разговора, – Ви мне нравитесь! Но, шоб вас козёл понюхал, разве ж это был жуткий рассказ? Простите, но это жэш просто история за кобеля дэбила! Зачем ему было сбегать-таки с будкой? И кудой здесь можно вообще сдрапать? Тем более, ваша жена прокурорша мало того, шо погрязла во взятничестве, она ещё-таки тоннами гонит горилку и торгует ею ночами напролёт, а ви трезвый ферментируете! И вообще, верните мне мою кепи! Шо ви её натянули на свою пустую голову?