Текст книги "Безславинск"

Но, понять украинское правительство можно, поскольку оно занято решением серьёзных проблем – разбираются с Россией! С москалями! Которые газ Украине бесплатно не дают! И каждый день всю свою армию вводят в «Незалежную». А нацгвардия только и успевает уничтожать российских оккупантов!

Чувствуя своим женским сердцем что-то неладное, что-то жуткое, что происходит здесь ежедневно, Ализа осмотрелась вокруг, не желая видеть ничего, кроме своего сына, и замерла посреди комнаты.

Помещение морга, находившееся за мощной бронированной дверью, превратилось в некую лабораторию, в которой трансплантологи активно извлекали всевозможные органы из «свежих» местных трупов, сердца которых остановились не более двадцати минут назад, а из трупов, привезенных с поля боя, «несвежих», так сказать, останков – гипофиз, твердую мозговую оболочку, костную ткань и сухожилия.

В нос Ализы ударил едкий запах ацетона, в который помещали гипофиз, дабы тот не испортился.

Лысый, с чёрными буденовскими усами потрошитель-трансплантолог засовывал в печь труп грузного мужчины с пулевыми ранениями на груди.

– Пока всех не передушим! Пока все органы не повыдергиваем! Не успокоимся! – не прекращая работы, сказал взбесившийся потрошитель-трансплантолог Ализе, указывая на ещё не разделанные трупы, лежащие на столе.

Ализа слышала голос потрошителя, но плохо воспринимала смысл его слов: куча развороченных трупов, наваленных у кремационной печи, отвлекала её внимание от всего живого. Лицо и шея его были красны, точно ошпарены кипятком.

Почерневшую на спине от пота рубаху потрошителя-трансплантолога обдувал напольный вентилятор, и казалось, что это он кружил разгоряченную голову запахами формалина, гнилья и смерти.

«И почему их в народе называют „коршунами“? Это же самые настоящие шакалы!» – подумала Ализа, стиснула зубы, чтобы не закричать и не впиться ими в шею омерзительного трансплантолога.

Ализа, находясь в состоянии, приближенному к потере пульса, начала осматривать трупы в надежде не найти среди них своего сына. К счастью, МарТина не оказалось в этом страшном помещении.

Глава 40
Сын!.. Сын!.. Сын!..

Ночью над поселком Едькино прокатилась гроза. Намаявшийся, переживающий за судьбу своего автомобиля больше, чем за судьбу жены, Григорьян спал на заднем сиденье родного жигулёнка – хоть самого укради.

Сквозь сон слышал он, будто по капоту, крыше и дверцам машины бьют палками, стучат кулаками и орут какие-то люди. От этих полоумных криков и стуков гудела земля. А он, сжавшись в комок, прячась за сиденья, отстреливался и все силился из автомата Калашникова пристрелить уворачивающихся дебилов.

Тучи уже так громыхали, что Григорьян вздрагивал, на секунду просыпался, садился на сиденье и сквозь полураскрытые веки видел в окошко жигуленка, как в грифельно-черном небе сверкают накаленные до предела молнии, как неистовствует на вершинах склонов горной гряды «Королевские скалы» раскатистая гроза.

Незадолго до рассвета к машине подошла обессиленная Ализа. Она рыдала от злобы, горя и обиды. Ей казалось, что все, решительно все ополоумели и как сговорились против неё. И никто не только не поверит её рассказу, но еще и сочтут за сумасшедшую.

Она прислонилась спиной к жигуленку, сжала на груди кулаки и посмотрела в небо.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери услыши меня, грешную и недостойную рабу Твою. Что же я натворила, Господи? Где же мой сын? Прости меня, никудышную! Господи, в милости Твоей власти чадо моё, мой МарТин, помилуй и спаси его имени Твоего ради. Господи, огради его от видимых и невидимых врагов, от всяких бед, зол, несчастий и от напрасныя смерти. Аминь.

Ализа закрыла глаза и вспомнила тот зимний морозный день, когда родился МарТин. Они с Гарретом и его сестрой Линдой гостили у какого-то дальнего родственника в провинциальной Финляндии.

Запушенный инеем березовый лес был сказочно бел и очаровывал своей тишиной.

Старые толстые стволы казались серебряными. Их длинные хрустальные ветви, сверкая, переливались на солнце.

После оттепели легкий морозец сковал невидимое дыхание деревьев в игольчатый иней.

Ализа и Гаррет стояли на гребне увала. Впереди – насколько хватал глаз – раскинулась финская заснеженная тайга. Справа, у подола, виднелся игрушечный городишко с красными крышами. Слева – крутой обрыв с шумящими, незамерзающими и зимою водопадом и речкой.

– Красота-то какая! – сказала Ализа и плотнее прижалась к мужу. – Я такая с тобой счастливая…

– Люблю тебя больше жизни! – крикнул Гаррет на всю округу. Ализе показалось, у неё выросли вдруг крылья: взмахни ими, и полетишь над заснеженным лесом.

Вдруг малыш толкнулся, заворочался, и начались схватки…

Ализа разродилась тем же вечером.

Гаррет присутствовал при родах, увидев ребенка, сделавшего свой первый вздох, не смог больше сдерживаться, закричал:

– Сын!.. Сын!.. Сын!..

Ослабшая, измученная родами Ализа, будучи не в силах выразить охватившие ее чувства, обняла голову нагнувшегося к ней мужа обеими руками, привлекла ее к своему побледневшему лицу и чуть слышно прошептала ему:

– Я тоже люблю тебя больше жизни!..

Теперь, когда прошли годы и Гаррета не стало, Ализа по-новому начала ощущать свою любовь к нему. Ей казалось, что когда она жила с ним, то не понимала всей ценности любви, а только безрассудно, беспечно, по-девичьи наслаждалась ею.

Ализа начала припоминать самые мелкие подробности их жизни с Гарретом. Как они растили МарТина, как вместе придумывали сюжеты новых картин, как устраивали выставки, как…

Все встало перед ней с необычайной живостью. Новая семейная жизнь с Григорьяном, стремительно мчавшаяся навстречу, внезапно померкла. Ей вдруг стали омерзительны и его «золотые горы», и убогие признания в любви, и постоянное отсутствие денег. Даже его внешность: нос, уши, губы, волосатые плечи, всё-всё вызывало сильное чувство отвращения.

Она почувствовала себя глубоко несчастной.

Под звездной россыпью над украинскими степями, почти невидимые, летели журавли. Их клики показались Ализе прощальными, хватали её за сердце.

«Рлллы-ы… рлллы-ррлллы…» – как задушевные рыдания, как плач по мертвому, роняла стоны улетающая из родных мест птичья стая.

От боли, от бессильной злобы хотелось рыдать.

«Рлл-лы… р-рлл-лы…» – все тише и тише доносился из мглистой, холодной синевы разговор пернатого каравана.

Казалось, вместе с журавлями улетала и её душа…

В черных глазах Ализы вспыхнули огоньки ярости; она трудно дышала, плохо понимала что-либо, кроме своей злобы. Неожиданно для себя самой Ализа повернулась к машине и закричала:

– Как только я найду моего МарТина, то сразу улечу с ним в Лондон! И заберу туда своих родителей! А ты про меня можешь забыть! Ты мне – никто!

Во двор интерната заехал автомобиль диакона Сергия. Взволнованное лицо Линды было видно издалека. Как только машина остановилась, Линда выскочила, словно пробка из бутылки шампанского. Она кинулась к Ализе, та ей навстречу, они сцепились в объятиях и заговорили, перебивая друг друга.

Тем временем на тополе у небольшой часовенки, стоявшей напротив главного двухэтажного корпуса интерната, краснолицый Яйценюк перекинул веревку через сук, соединил оба конца в узел, встал на табурет, соорудил петлю и, забыв перекреститься, удавился.

К тополю подошел сильно уставший диакон Сергий – дорога окончательно лишила его сил. Кроме прочего, все время с момента приезда Линды изнутри точило постоянное желание спросить её: «Как там Эмма? Всё ли у неё в порядке? Сделала ли она себе операцию по смене пола? Не сердится ли она на него? Какой у неё номер телефона?» Печально взглянув на качающееся тело Яйценюка, всегда красное лицо которого теперь было бескровным, точно его выбелили известью, диакон перевел взгляд на часовню, осенил себя крестным знамением и безрадостно констатировал:

– Недаремно Достоєвський сказав, що Росіяни це особливий народ. Нездібний ні на що, окрім молитви і вбивства.

Возможно, тяжко было диакону жить с такими мыслями, с такими «кандалами» бесконечных упрёков к неким абстрактным «русским», якобы причинившим его отчизне несметное горе и вечное страдание.

А ведь ему достаточно было бы сказать, чтобы на душе стало легко и светло, следующее: «Мы должны стремиться к объединению, и нельзя сеять вражду, нельзя обзывать друг друга хохлами и москалями, нельзя стрелять друг в друга на радость врагам России и Украины, жаждущим расколоть нас на части. Люди, живущие в Киеве, ничуть не меньше русские, чем люди, живущие в Москве или Владивостоке!».

Тем временем из разных окон корпусов то и дело доносились чьи-то крики, но один, нескончаемый и самый пронзительный, исходил из «резиновой» камеры №001 – там, на матовом полу, лежала обнаженная врач-мышь. Ее серое костлявое тело покрывали ссадины и кровоточащие укусы. После того, как медбрат Николай изнасиловал её несколько раз в извращенной форме, абсолютно обезумев, он зубами содрал с головы Ирины Андреевны скальп и переломал ей все пальцы на руках. Но этого ему было мало, и, ненадолго оставив свою жертву в «резинке», он направился в подсобку за необходимым для дальнейшего истязания инструментом. «Плоскогубцы! Ими я вырву её зубы. Ножовка! Ею я отпилю её кисти и ступни!» – навязчиво крутилось у медбрата в обезумевшей голове.

Глава 41
Хороший и добрый!

Ранним утром на лугах вокруг Безславинска и горы Кобачун дислоцировались солдаты Национальной гвардии Украины и военная техника.

По приказу сверху основные подразделения спецназа и передовой отряд нацгвардии, сопровождаемые бронетехникой, двинулись в наступление. Весь животный мир засуетился, повзлетали птицы, кинулись врассыпную жители полей, даже насекомые стали прыгать и ползать как-то необычно, только городишко рыжих людей со своими окрестностями, видимый с боевых позиций, не менялся: по-прежнему задернутый сиреневой шторкой, таинственно и маняще поблескивал сотнями утренних «зайчиков», вспыхивающих искрами в разных местах.

Передвигаться в амуниции и с оружием в росную прохладу легко и приятно. Покорно никнет зеленое море под колесами, гусеницами и сапогами. В дымчатом серебре горбится луг. Соревнуются с небом в голубизне луговые озерки, некошеные со всех сторон, словно мохнатые. Оливкового цвета тростник, по колено забежавший в воду, дрожит, как ресницы вокруг светлого детского глаза.

Гремя гусеницами, сверкая на солнце сварно-катаной башней и большими бортовыми экранами, проехала боевая машина «Оплот» – первый танк в этом далеком, глухом углу поля после Великой Отечественной войны. Тогда по этому же полю ползли завоевывать нашу Родину фашистские танки «крестоносцы».

С расстегнутым воротом, в летнем шлеме цвета хаки на голове, наводчик нацгвардии, используя лазерный дальномер, выпустил снаряд из орудия в сторону трехэтажного здания, сопроводив это словами:

– Вот так Безславинск платит за крымский успех москалей!

Снаряд угодил точно в окно второго этажа – именно туда и приказал стрелять командир танка.

Анна не спала в тот момент, когда в окно ее палаты залетел снаряд. В мыслях она была во дворе дома своей бабушки. В мыслях она бежала за отцом, хотела остановить его! Ведь он не такой! Он любит её, но боится признаться в этом чувстве даже самому себе, а она сможет помочь, обнимет, прижмет к своему сердцу и всё-всё ему простит! Ведь, по сути, он ни в чём не виноват! Если бы не мамино предательство и распутство, то всего этого бы не было! Господи, подумать страшно, что её похоть сделала несчастными так много людей на этом свете!

У кровати Анны стоял дежурный врач – высокий, сутуловатый, вялый, сильно уставший, с какими-то сонно-задумчивыми мечтательными глазами неопределенного цвета. Казалось, он только что открыл их и пребывает ещё в полусне. И голос его был тягучий, тихий, унылый и ровный, как бы неспособный ни при каких обстоятельствах подняться ни на одну ноту ни выше, ни ниже…

– Анечка, успокойся и прими лекарство. Истерики и страдания выздороветь не помогут.

– Это неправда! Он просто выпил лишнего! Он не такой! Вы понимаете?! Мой папа не такой! Он настоящий! Хороший и добрый!

Именно в тот момент, когда Анна сказала слово «добрый», врач нагнулся и хотел дотронуться до её плеча, но окно пробил снаряд.

Время словно замедлило свой ход во сто крат.

Анна видела, как разлетались стекла, как горячий снаряд разрезал воздух, пролетел через палату за спиной врача и ударился в стену. Как разорвался на сотни осколков, и как длинные языки желто-красного пламени охватили всю мебель в помещении и закружили её под потолком, где странным образом мелькали лица отца, мамы, бабушки, как падали стены, как стало жарко и очень больно…

Затем чья-то заботливая рука выключила свет, звук и все ощущения. Но перед тем как наступила блаженная легкость и полная тишина, Анна отчетливо увидела залитый солнечным светом косогор, в большое озеро, усыпанное необыкновенными розовыми лилиями, гляделась плакучая ива с блестящими коричневыми стеблями, наискось по изумрудному берегу от старицы белела цепочка гусей – шли искупаться с гусаком впереди мимо пасущихся белых овец. И на поляне справа млела на солнцепеке красная-красная земляника.

«Странно, откуда здесь взялось это фиолетовое озеро?» – подумала Анна. – «И почему вокруг так необычно пахнет пряностями? И что за диковинные птицы поют?»

Анна с удивлением заметила, что у неё черные длинные волосы, прямо как у мамы в молодости, и очень смуглая кожа, не загорелая, а именно смуглая, покрытая причудливым орнаментом разноцветных татуировок. Да и ростом она стала чуть-чуть пониже. А ещё рядом, прислонившись к широкому стволу ивы, стоял красивый незнакомый юноша с утонченными чертами лица, в великолепном сине-красном мундире, он держал в руках венок, улыбался и говорил:

– Привет, Энни!

Глава 42
Нехай святиться Имя Твоє!

Никто Вахлона не будил, никто не толкал в бок, как в кино не кричал «Рота подъём!». Но вдруг за окном раздался отчаянные вопли Генки:

– Тревога! Артобстрел! Атакуют!..

А затем оглушительные, частые удары по подвешенному на дереве рельсу, за последний месяц ставшие для Безславинска прелюдией похоронного марша. Традиционно с потолков посыпалась штукатурка в жилищах безславинцев…

Вахлон сбросил простыню. Чертыхаясь, с трудом натянул на себя одежду – после двойного избиения, сначала на свадьбе, затем во время ночного ограбления особняка, все внутренние органы нестерпимо болели. Где-то неподалеку послышалась длинная очередь с перебоями. «Кто атакует? В кого стреляют?» – думал бросившийся к двери Вахлон, и – замер. От взрыва в соседнем дворе вздрогнула земля. Задребезжали заклеенные скотчем окна. Зазвенела в буфете посуда. Над Отрежкой повисли дымовые облака.

– Вот это приехал на свадьбу к братику! – вырвалось у оглушенного взрывом Вахлона.

– Бежим на баррикады! Чего встал, как неживой? – подоспел Генка, державший в руке автомат Калашникова, вторая рука, простреленная ростовскими «добровольцами», перебинтованная, висела на повязке через шею. Он был в тельняшке и своей неизменной белой бескозырке. – Брат ты мне или нет?

Что-то сломалось внутри Ваньки Буравцова в тот момент, ему вдруг захотелось доказать всему миру, что он не подлец, не жалкий женский угодник и не питерский неудачник, мечтающий эмигрировать в США, а что он человек, способный встать на защиту мирных людей, когда в этом появится необходимость. Он со стонами от боли во всем теле босиком бросился за Генкой, позабыв надеть обувь.

Пламя в больнице выбилось на улицу.

– Пожар!

– Больница горит!

– Бегите больницу тушить! Все бегите!

Изо всех окрестностей Безлавинска доносились голоса.

То тут, то там слышалась стрельба из миномётов.

Бэб-Зая накинула пестрый платок на голову, подвязав концы по-девичьи – под подбородком, а не по-бабски сзади, и сказала Натанычу:

– Настал и наш черед. Что сидеть молча?

– Мне совсем не интэрэсно сидеть здесь, шобы помолчать!

– Тогда переодевайся и беги на пожар. Спасай людей!

– Я этот пожар… Таки загипнотизирую и всё будет в ажуре! У нас бражка осталась?

Бэб-зая достала из-за печи трёхлитровую банку с брагой и поставила на стол со словами:

– Только уж ты там это… Не переусердствуй и береги себя.

Натаныч, стоя перед столом, как перед судьёй во время вынесения приговора, безнадежно махнул рукой, налил до краёв огромную кружку пенной бражки, истово перекрестил её двуперстием и, не отрываясь, выпил. Потом налил ещё кружку и, вновь перекрестясь, выпил. От такой порции браги спиртовой крепости свалился бы и заправский пьяница, а у Натаныча только чуть затуманились глаза да покраснели лицо и шея. Волновался старик…

Уже через пять минут вырядившийся будто на танцы Натаныч, опираясь на неизменный батожок, с трудом бежал по Безславинску. Больные ноги по-прежнему плохо слушались. У памятника Ленину остановился, поправил большим волосатым пальцем очки, отдышался, выговорил:

– Я-таки сказать, ваши шпроты едал! – и неуверенными шагами отправился через центральную площадь, издали обходя убитых сограждан. Потом небыстро потрусил и сдавленным голосом закричал:

– По-жар… По-жар!

К больнице сбегались все. И даже вспыхнувшие разом хата с гаражом на два допотопных, давно не ездивших автомобиля Изиля Лелюдовича и Ланы Дмитрины, стоявшие бок обок и насквозь прошитые пулями, не привлекли людского внимания.

На бегу люди плакали, кричали, стучали в окна соседям, собачий лай, вой, мычание обезумевших коров, детский плач, выстрелы снайперов, рев бронетехники, приближающейся к блокпостам, гул вертолётов и покрывающий всё частый набатный звон колокола вперемешку со звоном подвешенной рельсины окончательно добил Натаныча.

Добежав до больницы, он, не раздумывая, кинулся внутрь. По инерции заковылял по лестнице на второй этаж. По задымленному коридору пробирался в поиске лежачих людей, нуждающихся в помощи. Повсюду стоял крик и гам. И вот – в кабинете какого-то врача, на кушетке, спиной вниз лежала бессознательная учительница по русскому языку и литературе.

– Александра Петров…

В первый момент Натанычу показалось, что над его головой со страшной силой ударил гром и багряной молнией ему прожгло грудь… И вот уже шумит, сечет его со всех сторон неистовый ливень.

«Но почему он-таки жжет?» – Натаныч с трудом приподнялся на локти из-под обрушившегося на него шкафа. Из СМИ и от людей он знал, что нацгвардия использовала фосфорные зажигательные снаряды, но то, что один из них угодил в соседний кабинет, отделенный хлипкой гипсокартоновой стенкой, Натаныч и не предполагал.

Обсыпанный ворохом пылающих бумаг и медкарт больных, преодолевая страшную боль, он пополз к перевернутой кушетке. Под ней в позе Ромберга, но только лежа, затаилась Александра Петровна. Желтые космы пламени с сухим треском метались уже вдоль ножек стола, по стенкам валяющегося на полу шкафа. Потрескавшиеся стекла окон казались расплавленными. Олимпийка на спине Натаныча тоже тлела, расплывался во всю спину золотой круг.

– Алексан-ндра Пет… ров-на! – прохрипел Натаныч и за руку потянул учительницу, но она не реагировала и не поддавалась, словно ее приковали к полу.

– Але-ксандр-ра… Пет-тров… на, – задыхаясь от горячего дыма, чуть слышно прошептал Натаныч спекшимися губами.

Пламя уже стонало, взметалось раскаленным дымным вихрем. Оправа отлетевших в сторону очков Натаныча быстро расплавилась, превратилась в бурлящую коричневую жижу. С шипением горели крашеные стены, пластиковые подоконники, рамы, горел линолеум на полу, огонь неумолимо приближался к перевернутой кушетке, где были два человеческих тела. И если одно уже бездыханно лежало в позе Ромберга, второе ещё извивалось, прижимаясь к учительнице русского языка и литературы.

Не прекращая обстрела, нацгвардия начала обтекать Безславинск, зажимая его в кольцо. Некоторые танки прорвали оборону блокпостов и въехали в Отрежку.

Боевая машина «Оплот» вплотную подошла к баррикаде, расположенной на улице Скотобазная. Из-под гусениц валила клубами пыль. За танком виднелись бойцы украинской армии и наёмники, они, пригнувшись, перебегали от забора к забору, от дерева к дереву.

Донские казаки и ополченцы с винтовками наготове лежали молча, плотно прижавшись к выступам баррикады. Указательные пальцы правых рук, положенные на спусковые крючки винтовок, напряженно сторожили появление противника.

И вот появились первые солдаты нацгвардии.

Генка и четверо других ополченцев открыли прицельный огонь, их примеру последовали и казаки. Двое бойцов нацгвардии упали, словно подкошенные. За ними ещё трое солдат, включая негра-наёмника, по очереди пали и в причудливых позах навсегда застыли на земле Новороссии.

– Здорово хлопцы сработали! – подбодрил усатый ополченец своих товарищей. Вахлон взял бутылку с коктейлем Молотова, поджёг тряпку-фитиль и запустил в танк. После звонкого хлопка башню танка и его левую боковую часть охватило яркое пламя.

– Йес! Йес! Йес! – самодовольно прокричал Вахлон и три раза опустил и поднял кулак правой руки.

В этот момент неожиданно затих колокол на колокольне храма Всевеликого Войска Донского. Снайпер снял отца Григория, угодив ему пулей в ключицу. Священник, потеряв сознание, повис на колокольных веревках, как марионетка, ждущая своего кукольника.

– Слушай, Ген, – неуверенно начал Вахлон, – ты меня прости за вчерашнее, ну, за козлов безславинских, за мочалку эту, ну в смысле, за девчонку-балерину. Лишка я двинул, самогону, видать, перебрал.

– Всё нормуль, братик. Я всё понимаю. Главное – держаться плечом к плечу. Главное – это не быть гондоном по жизни. Друзей не предавай, родителей уважай, врагов не прощай! Вот и всё!

Система дистанционного управления зенитной установкой танка, состоявшая из крупнокалиберного пулемёта, задрожала, и из её дула вырвались огненные струи. Три боекомплекта по сто пятьдесят патронов искрошили баррикаду в хлам. Ополченцы и казаки, разорванные в клочья, лежали в хаотичном беспорядке. Генке размозжило голову, и его бескозырка, наполненная кровавыми мозгами, валялась неподалеку от Вахлона, который полз по дороге с оторванной по локоть левой рукой. Нога его тоже была ранена – раздроблено колено, поэтому он не мог идти.

– Ну що, кацап, видвоювався? – спросил Вахлона подошедший сзади боец нацгвардии и выпустил очередь в его покрытую синяками спину.

– Вас, гадов, туева хуча, а я на свете совсем один… – прошептал перед уходом в небытие Вахлон.

Отовсюду доносились крики о помощи, вопли людей, кто-то ревел и кричал проклятия:

– Каратели! Будьте вы прокляты! Шоб вы живьем позгнивали!

Собачий лай и вой смешался с криками женщин и детей. Кто мог, бросился в лес у Отрежки, но немногие добежали: на гладком лугу люди падали и больше уже сами никогда не поднимались, оставались лежать, уткнувшись лицом в душистый клевер. Из мужчин пробился только один, неказистый мужичонка-баянист с сильно опухшим локтем. На незаседланном гнедом жеребце он, босой и без рубашки, ускакал в самую чащу.

Дважды щелкнул вдогонку курком знакомый нам боец нацгвардии Богдан Буткевич, но оба раза капсюль дал осечку. Ударил о ствол березы штурмовую винтовку и длинно и вычурно выругался.

Через пару часов на высоком полете собралось со всей округи вороньё и коршуны. Соблазнённые свежей кровью, боязливо озираясь, из ближайшего орешника появилась стая диких голодных собак, и началось драчливое пиршество хищников, сухой, злобный клекот и металлический щелк оскаленных зубов.

Во двор особняка прокурорши завалился солдат Богдан, как раз в тот момент, когда из дома с пикой донского казака, – очередным подарком Степаниды Владимировны, – выскочил хмельной одноглазый дед Кузьма. Теперь, босой, в заношенных трениках, голый по пояс, с перевязанным отстреленным ухом и с копьем в руках, он выглядел настоящим пиратом!

Богдан вскинул винтовку и повел стволом. Нахмуренные седые брови, лицо с «пиратской» повязкой, искаженное злобой, качалось на конце мушки. Богдан нажал на курок.

Ощеренные желтые зубы Кузьмы щелкнули, повылетали, щека разорвалась пополам, пуля прошла навылет, отрубив мочку второго, последнего целого уха.

Дед Кузьма взвыл, острой пикой ткнул солдата в плечо. Винтовка выпала у Богдана из рук, но он успел перехватить копье левой рукой, а правой ударил Кузьму по голове. «Пират» упал. Богдан навалился на него грудью и начал душить. Но лишь только он почувствовал, как предсмертный хрип начал доносится из груди старика, подоспевшая прокурорша взмахнула над Богданом топором и с силой опустила его на голову солдата.

Богдан, только что смотревший на Кузьму злобными, воспаленными глазами, повалился как сноп.

Мокрая от пота, взъерошенная Степанида Владимировна выглядела одновременно и победительницей, и женщиной, понесшей тяжелую утрату, – перед глазами её стоял погибший любовник Айдар. С пренебрежением отбросив окровавленный топор («тупой, как баранья башка!»), она, не обращая внимания на свежее ранение мужа, тревожным голосом распорядилась:

– Чего разлёгся? Тащи лопату, засыпем его гравием, а когда стемнеет, отнесем к реке…

Из почти беззубого, полного крови рта Кузьмы донеслось невразумительное:

– Аэ ои плс-оа пхо-а-мо? Дого ін щсв пдалі лжти бде?

Но его жена догадалась, что Кузьма подразумевал следующее:

«А коли пса-то поховаємо? Довго він ще в підвалі лежати буде?», и ответила она крайне резко,

– Айдара не трожь! Сама решу, как и где его похороним…

Почти все безславинские милиционеры сразу перешли на сторону нацгвардии Украины – сработал их неизменный принцип: «И вашим, и нашим – за пятак спляшем». Каратели согнали взятых в плен ополченцев во двор отделения милиции, которое находилось за домом культуры. Полсотни людей осыпали фосфором. В страшных муках ополченцы тлели заживо. Старлей милиции Ябунин И. Г. принимал активное участие в казни тех людей, с которыми совсем недавно сидел за свадебным столом и поднимал стаканы с горилкой за «Независимый Донбасс», желал разгрома «Грязному воровитому сброду померанчевых», кричал «Даёшь Новороссию».

Заложникам из мирного населения сказали: «Смотрите, такая же участь ждет и вас, если не выдадите других ополченцев».

Женщин и детей погнали на площадь Ленина.

Некоторые спасшиеся ополченцы слышали отчаянные крики:

– Папочка, выходи, заявись ихнему командиру, а то всех нас побьют, сожгут на огне… Первой будут жечь маму, потом нас…

Неистово кричала и Вика:

– Генка, дорогою мий, виходь. Врятуй нас! Спаси нас з сином…

На площади стояло два танка и три БТР. Людей подогнали к изрешеченному пулями зданию дома культуры. Командир нацгвардии, которую местные жители называли исключительно «Каратели», взобрался на танк, взял в руки рупор и заговорил:

– Внимание! Жители Безславинска! Вы обязаны немедленно выдать нам всех ополченцев, которые остались в городе, в противном случае…

– Вика! Вика! – послышался надрывный женский крик. То была прокурорша Ромакова. Она бежала к толпе людей, босоногая, с растрепанными волосами, в перемазанном кровью сарафане. В руках у неё была бескозырка, вся в багровых пятнах.

– Мама Света! Мы тута! Мы тута! – отозвалась из толпы Вика, державшая за плечи своего сына.

– Генку, сына моего единственного убили-и! – оказавшись в толпе и встретившись с невесткой, Степанида Владимировна упала на колени.

– Як убили? Коли? – дрожащим голосом спросила Вика.

– Только што, на баррикаде. Голову оторвало моему сыночку единственному-у. И Ваньку, племяша, тоже убил-и! Паразиты! Фашисты! – захлебывалась слезами безразличная к чужому горю прокурорша, упала на асфальт и рыдала громче сирены. К ней поспешила матушка Анисия, принялась успокаивать.

– Что же вы творите? Мы же братья во Христе! – раздался из толпы чей-то старческий голос.

Вике показалось, что в живот ей воткнули граненый штык и стали медленно им вращать. Она, едва передвигая ноги, подошла к танку, положила руки на гусеницы и заговорила с таким презрением в голосе, что даже командиру украинской армии сделалось не по себе.

– Ви не визвольна украинська армия! Ви самая настоящая Дивизия СС «Галичина»! Ви внуки тих ублюдкив, яки були добровольцями пид час вийни з фашистами, яки своих же живцем палили! У тебе ж на лоби свастика з народження у вигляди риднои плями стирчить. А замисть серця диявол в твоий души заправляє!

– Мама, не треба! Перестань! Поглянь, який цей дядько не хороший! Пидемо звидси! Не треба, мама! – кричал Рыжий жох и вис на Викиных руках.

Командир принял решение, рукой поманил убийцу Таньки Сметанкиной – садиста прапорщика Терехова, отдал ему приказ, тот сатанински ухмыльнулся, подозвал солдат и они беспрекословно начали действовать. Трое бросились к близлежащим дворам, четверо подскочили к Вике с сыном. Двое схватили Рыжего жоха, потащили его к большому стенду у входа в дом культуры, двое других поставили Вику на колени неподалёку от этого стенда. Скоро вернулись и те солдаты, которые были посланы во дворы. Они принесли все необходимое для задуманной командиром экзекуции.

Вика начала вырываться из рук бойцов и тут же получила прикладом в грудь. Послышался хруст ломающихся рёбер.

Расправив руки мальчишки, солдаты прислонили его спиной к стенду, прапорщик Терехов повязал ему на голову георгиевскую ленточку, сорвал с пацана футболку и шорты, солдаты приподняли его хрупкое тело повыше. Прапорщик Терехов приладил к запястью Рыжего жоха большой гвоздь и замахнулся молотком.

– Мамуся, врятуй мене! Врятуй! – пронзительно закричал пацан, и следующий крик его был уже от невыносимой боли – здоровенный прапорщик мощно ударил молотком. Следующие удары пришлись на другое запястье, на ступни ног. После Михаил Терехов достал нож и нанес два глубоких надреза под ребрами, потекла кровь, и Рыжий жох умолк – потерял от шока сознание.

Замолкла и Вика, смотревшая на это всё ополоумевшими глазами.

Наступила жуткая тишина, даже собаки перестали лаять, и птицы больше не пели.

Толпа, окруженная дулами штурмовых винтовок, упала на колени. У женщин и детей нестерпимо горели на глазах слезы. Многие начали креститься. Неожиданно послышался дрожащий голос матушки Анисии, сидевшей на асфальте рядом с бессознательной прокуроршей:

– Отче наш, иже еси на небесех!

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим,

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукавого.

Яко Твое есть и Царство, и сила, и слава,

Отца и Сына, и Святаго Духа

И ныне, и присно, и во веки веков.

Аминь!

Командир спрыгнул с танка, подошел к Вике и нагнулся к ее лицу так низко, что черные подковные усы его коснулись Викиных губ.