Текст книги "Безславинск"

Глава 25
Лучше уходи!

В дом учительницы литературы и русского языка ворвался вихрь. Дверь в комнату открылась резко. На пороге стояли двое: Димон и Людон, оба изрядно пьяные. Конечно же, им было бы куда лучше пойти домой к Людон, но там, кроме ее стариков, родителей и брата с сестрой, жило столько родственников, оставшихся после бомбежек без крова, что у Людон даже не было своей отдельной комнаты.

Димоша начал говорить, снимая на ходу ботинки и двигаясь в сторону дальней комнаты, приготовленной для него дочерью. Ему хотелось матернуться, крикнуть, что он плевал на всех в Безславинске и на свою тещу в частности, на то, что она думает о нем и его поступках, он плевал втройне, но он сказал:

– Здрасьте вам с веничком! Ждете? Ах ты бздюлина моя от будильника! – обратился он непосредственно к Анне, сидевшей с бабушкой за обеденным столом, – А я не один! Это Людон! Моя новая жена, а тебе, дочурка, твоя новая мать. Ща мы с Людоном перетрем кое-что и к столу похавать выйдем.

Александра Петровна потеряла дар речи, сидела и нервно теребила конец скатерти. Она не могла найти ни единого слова, хотя к встрече с Димошей давно готовилась. Бесстыдством отца её внучки, наглой устремленностью Димошиных черных глаз, его пошлостью и нарочитой резкостью материнская гордость Александры Петровны была оскорблена, и она почувствовала страшную обиду за убиенную дочь.

Анна хотела было что-то сказать, но, взглянув на бабушку, промолчала. Димоша прошел мимо стола, казалось, не замечая Александры Петровны, таща за руку глупо улыбавшуюся, тихо здоровавшуюся Людон, и заперся в маленькой комнате Анны.

Усадив на кровать продавщицу, Димоша сказал:

– Вот здесь и будем жить первое время.

– Неудобно как-то…

– Неудобно спать на потолке и хезать в почтовый ящик! – острил он, снимая рубашку, затем желтую майку. – Да и потом, не у твоих же стариков на печке кувыркаться. Анька скоро в Питер подастся, а с тещей я уж как-нибудь добазарюсь, чтобы до октября дала нам тут зависнуть. Ну а потом в Сочи рванем к моему корешку, он как раз к тому времени откинуться должен…

Димоша говорил, и речь его вместе с мыслями путались все сильнее и сильнее. Отвык он от такого количества спиртного, которое быстрыми ручьями растекалось по венам и будоражило мозг.

Вдруг в дверь постучали, раздался грозный голос Александры Петровны:

– Так, Дмитрий, открывай дверь. Надо поговорить.

– Обождите…

– Нечего ждать! Открывай!

– Неясно сказано? – грубо спросил Димоша.

– Хорош ты быковать, – шепотом попросила Людон.

– А ты не лезь, жаба потная! Это наши тёрки! Я их тут всех построю!

– Так, я тебе сейчас «построю»! – еще более угрожающе донеслось из-за двери. – Немедленно оба выходите из комнаты!

Щелкнул засов, дверь резко открылась. Димоша смотрел в глаза Александры Петровны, комкал свою засаленную майку и скрипел зубами: «Убить тебя мало, старая корова! Это из-за тебя всё тогда случилось! Это ты прикрывала Анташкино блядство! Это ты всегда была против нашего с ней брака! Это ты на суде давала такие показания, чтобы меня упекли за мокруху, хотя я своей жены не убивал!».

– Чо тебе надо? Ведьма старая! – вслух спросил он.

– Прекрати немедленно. Ты что творишь? Дочери постыдись!

– Идите лучше обе, потусуйтесь во дворе! Чо уши сидите греете? Может, у меня бабы десять лет не было! Дай расслабиться!

Лицо Александры Петровны налилось кровью, прокуренный голос сипел от напряжения:

– Я тебе сейчас расслаблюсь! Сейчас устрою тебе избу-ебальню!

Она схватила за руку по пояс обнаженного Димошу и потащила к выходу, но он вырвался, споткнулся и завалился на сервант, а после на пол. Разбилось стекло, посыпалась посуда и фарфоровые статуэтки, хрустальные рюмки покатились по полу. Не замечая сильно порезанного локтя и крови, обильно льющейся по руке, Димоша с трудом крайне пьяного человека встал на ноги и облокотился на стену. Нежданный приход Димоши вместе с продавщицей разбудил в Александре Петровне затаенную нескончаемую боль по утрате невинно убиенной дочери.

– Пошла вон из моего дома! Потаскуха! – кричала уже на Людон школьная учительница. Та, с заплетающимися ногами, придерживая свою пышную грудь, словно она могла отстегнуться ненароком, кинулась прочь из комнаты. За закрывшейся за ней дверью послышался грохот падающей утвари и матюкания Людон.

Теперь в комнате с празднично накрытым столом остались исключительно родные друг другу люди.

– Спасибо за ужин! Наелся до сыта! Сучки! – взвыл Димоша, а Александра Петровна схватила со стола миску с салатом и надела её на голову убийцы её дочери со словами:

– Кушай на здоровье! А теперь проваливай!

В наступившей тишине с грохотом упала миска и покатилась по окропленному кровью полу. Ни до этого, ни после Анна и Александра Петровна не видели таким страшным Димошу. На побледневшем, как платок, лице его выступали вишневые пятна. Почерневшие губы тряслись, крылья ноздрей раздувались, глаза метали искры, как у вставшего на дыбы медведя.

«Ненавидите меня?.. Шлюхи конченные!..»

В горячей его голове было столько мыслей, родившихся в самую последнюю минуту, столько ненависти ко всему женскому полу сразу, что он не говорил, а выкрикивал фразу за фразой, словно всаживал нож в грудь схваченного им наконец врага.

Димоша шагнул к Александре Петровне, замахнулся, но между ними встала Анна:

– Не надо! Лучше уходи!

– Отвали! – грубо рявкнул он. – У меня с ней свои счеты! Она мне за все ответит! – оттолкнул дочь и резко саданул тещу по лицу. Та споткнулась, точно слепая, сделала несколько неуверенных шагов к окну и, обессиленная, рухнула спиной вниз и ударилась затылком об острый край стола, почти также, как её дочь десять лет назад, затем упала боком на пол и затихла без сознания в позе задумавшегося читателя. Из-под головы выступила кровь, медленно потекла по полу тонким ручейком.

* * *

Не до конца понимая, что происходит на самом деле, МарТин бежал к Анне, жадно хватая воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. К единственной на свете родственной и любимой душе стремилось его доброе, открытое каждому сердце. МарТин хотел рассказать всё, успеть рассказать.

«Я скажу Энни так: У меня скоро будет братик, а мою маму злой человек заставил подписать страшную бумагу и увез на машине. Бэб-Зая и Дэд-Натан не могут держать меня у себя, мама, наверное, не знает, а я чувствую, что завтра меня отправят далеко-далеко! Зачем они так? Что я им сделал плохого? Я пришел проститься с тобой и сказать тебе что-то очень важное…»

МарТин не знал, какие важные слова скажет ей, но это не тяготило его. Он чувствовал, что нужные слова возникнут неожиданно, сами по себе. Остановившись перед порогом, он решил отдышаться. Когда сердцебиение стало приходить в норму, МарТин прошептал:

– Говори человеку всё, что ты чувствуешь, иначе потом будет поздно.

Он потянул дверь за ручку и увидел жуткую картину. На полу, обильно забрызганном кровью, рядом с Александрой Петровной сидела Анна, пыталась поднять её. Какой-то незнакомый мужчина, сильно ругаясь, впопыхах перевязывал рану на своей руке. Свежие кровяные пятна покрывали его белые брюки и светлую рубашку. МарТин замер в дверях как вкопанный, он не переносил вида крови. Ах, как же он ненавидел это состояние, когда в самый ответственный момент не мог ничего сделать, даже пошевелить мизинцем. Онемевший, он неотрывно смотрел в лицо Анны. И туманен и далёк был взор МарТина. Сохло во рту. Гулко стучало сердце. Томительная, ненавистная с детства дрожь подступала к ногам. Он был близок к потери сознания. И уже в помутившемся разуме завертелось:

– «Ах, как темно было внутри, еще хуже, чем под мостком через водосточную канаву, да еще и тесно в придачу! Но оловянный солдатик не потерял мужества и лежал растянувшись во весь рост, не выпуская из рук ружья… Рыба заходила кругами, стала выделывать самые диковинные скачки. Вдруг она замерла, в нее точно молния ударила. Блеснул свет, и кто-то крикнул: „Оловянный солдатик!“ Оказывается, рыбу поймали, привезли на рынок, продали, принесли на кухню, и кухарка распорола ей брюхо большим ножом. Затем кухарка взяла солдатика двумя пальцами за поясницу и принесла в комнату. Всем хотелось посмотреть на такого замечательного человечка – еще бы, он проделал путешествие в брюхе рыбы! Но оловянный солдатик ничуть не загордился. Его поставили на стол, и – каких только чудес не бывает на свете! – он оказался в той же самой комнате, увидал тех же детей, на столе стояли те же игрушки и чудесный дворец с прелестной маленькой танцовщицей. Она по-прежнему стояла на одной ноге, высоко вскинув другую, – она тоже была стойкая».

– Вот гниды казематные! Всю жизнь мне изуродовали! – не мог успокоиться Димоша, натягивая рубашку на свое «островками» покрытое зоновскими наколками тело.

Внезапно МарТина отпустило, и он бросился к Энни, ухватился за плечи учительницы и потащил её к дивану. Вместе с Анной им удалось затащить стонущую Александру Петровну на диван, она начала приходить в себя. Димоша протянул руку к шкатулке.

– Не тронь! Это деньги на учебу! – остановила его Анна.

Бледный, то с пропадающим, то с вновь выступающими пятнами на лице, Димоша крикнул:

– А ты оказалась такая же дура и проблядь, как и твоя мамаша, – вздувшиеся багровые жилы на его висках заметно пульсировали, он забрал шкатулку и добавил: – В свои-то юные годы уже вся в засосах и ссадинах. И потом, шлюхам, чтобы танцевать в борделе у шеста, учеба не нужна!

И хотя Анне было уже трудно воспринимать разъяренного мужчину, как своего родного отца, услышав жесткие, безжалостно-чужие и явно незаслуженные оскорбления, она съёжилась, как скомканная бумажка, пульс застучал часто-часто, и ей показалось, что любое возражение грозит ей чуть ли не смертной казнью. Но, несмотря на весь страх, из глубины её груди в сердцах вырвалось страшное заклинание:

– Я хочу, чтобы тебя не стало! Чтобы тебя не было! Чтобы ты просто сдох! Лучше бы мама жила, а ты бы гнил в земле! Я тебя ненавижу! Умри! Умри! Умри!

Отец же, недолго думая, тихо произнес: – Эх, дочка-дочка… – после сплюнул под ноги своей единственной дочери, громко вышел, оставив после себя сильный запах перегара и дешевого одеколона. Анна автоматически, будто запрограммированный робот, помогла бабушке сесть на диван, замерла на минуту, после повернулась к МарТину и с бойким вызовом в голосе спросила:

– Тебе ещё что надо?! Зачем приперся?!

Затем Анну всю передёрнуло, словно от прикосновения к оголенному электрическому проводу, и она бросилась вслед за отцом, вслед за деньгами, вслед за будущим, громко хлопнув дверью. Она хотела догнать, остановить отца, поскольку и вправду не могла поверить в произошедшее. Неужели он действительно мерзавец, убийца и вор?!

МарТин не успел выбежать вслед за Анной на улицу из комнаты, забрызганной кровью и пропахшей сильным перегаром, его вырвало чем-то темно-зеленым прямо на пороге. Скрючившись от спазмов, он пошел на свежий воздух, держась за стену.

Анна выскочила во двор. Поднялся сильный ветер, так что тонкий ствол рябины тревожно застонал, будто душа её убиенной матери вселилась в это дерево и теперь дрожала, выла в его ажурной кроне. Сделав несколько стремительных шагов, Анна резко остановилась около березы, казалось, что внутри у неё что-то оборвалось, лицо сильно побледнело, ноги подкосились, и она прислонилась к холодному стволу дерева. Удар прожег ее от головы до ног. Падая на колени, Анна выхватила глазами затылок уходящего отца, и кусок летнего, прозрачного неба, и кудрявую рябину. Затем её потянуло куда-то назад, и вот, прошептав: «Умри! Умри! Умри!», она уже сидит посреди двора, упираясь руками в пыльную землю, и дышит часто-часто, не чувствуя своих ног.

МарТин, частично придя в себя, передвигался так, будто опасался вспугнуть раненного зверя, но хотел максимально близко приблизиться к нему, чтобы помочь. Он обошел Анну и сел прямо перед ней. Больше всего он боялся выдать Анне хотя бы одним звуком охватившую его тревогу. Во рту у МарТина стоял омерзительно-горький вкус рвоты. Глядя в стеклянные глаза её, он почувствовал кромешный страх, но не подал виду, а включил видеокамеру в режим записи и протянул её к руке Анны, сказав по-английски:

– Это тебе, я не возьму камеру с собой в интернат, потому что тебе она нужнее. Здесь твоя бабушка и школа. Здесь все твои друзья, твой город и твоя жизнь…

Перед глазами Анны в это мгновение пролетела вся ее жизнь! Разве такое может быть? Да, может, если, говоря «вся жизнь», иметь в виду самые важные, самые ключевые её моменты, которые мы называем страшной болью или великим счастьем.

Анна резко отшвырнула камеру в сторону, та покатилась, перевернулась несколько раз, ударилась о ствол березы, и произошло то ли замыкание, то ли ещё что-то, теперь уже необъяснимое, но камера начала работать в цветном режиме. Причем получилось так, что в ракурс её объектива точно попали МарТин и Анна.

– Я ненавижу тебя и твою долбанную видеокамеру! Оставь меня!

Девушка оттолкнула МарТина, и тот упал навзничь. Но, превозмогая себя и все свои чувства, МарТин поднялся, встал перед Анной на колени и посмотрел ей прямо в глаза. Вдруг Анна сорвалась, разрыдалась и закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого страшного мира. МарТин сжал зубы и обнял её. Обнял самую красивую девушку в мире. Сделал то, о чем он даже не мог мечтать – прикоснулся к самому дорогому и любимому человеку на свете.

Неожиданно ветер затих одним махом, так же, как и начался совсем недавно. Деревья больше не качались, и наступила какая-то странная гробовая тишина – не было слышно птиц, лая собак, дворовой живности, словно кто-то всемогущий выключил тумблер звука. Анна, немного погодя, высвободилась из объятий МарТина, посмотрела на небо и замерла, точно в ожидании явления некоего чуда.

У МарТина быстро пронеслось в голове:

– «Оловянный солдатик так растрогался, что из глаз у него чуть не покатились оловянные слезы, но он вовремя вспомнил, что солдату плакать не полагается. Не мигая, смотрел он на танцовщицу, танцовщица смотрела на него, и оба молчали».

МарТин в душе ругал себя за нерешительность и внезапно выдал:

– У меня есть тайна, о которой не знает никто, даже моя мама. Я хочу рассказать только тебе об этом. Ко мне иногда приходит мой отец, хотя все говорят, что он умер.

Анна посмотрела на МарТина недоверчиво, а тот продолжил:

– Я не шучу. Он приходит в разное время и его никто не видит, кроме меня. Мы разговариваем с ним. Разговариваем обо всем. О тебе, Энни, тоже говорили не раз. И сейчас, когда я услышал, что ты пожелала смерти своему папе, я ужаснулся. Ужаснулся, потому что отдал бы все на свете, чтобы воскресить своего папу, а ты хочешь, чтобы твой умер… Или, быть может, я не понял? Я ошибся?

Анна задумалась: «Почему моя мама никогда не приходила ко мне вот так?». Опустила лицо вниз, ее волосы упали с плеч, замерла и вспомнила, как ее бабушка иногда говорила на школьных собраниях про МарТина: «Поймите, он особый ребёнок, но, независимо от состояния здоровья, все люди рождаются свободными и равными в своих правах, в своем достоинстве и ценности своей личности». Не поднимая головы, Анна сказала:

– Прости, я разбила твою камеру.

– Камера… Не волнуйся.

И здесь МарТин напрягся, сжал до синевы губы и кулаки, затем тяжко выдохнул и заговорил, как ему казалось, отчеканивая каждое слово:

– Все, что там было, я сохраню в своем сердце. В сердце, которое будет любить тебя до последнего своего удара. Ты будешь теперь всегда со мной, прямо вот здесь, – он руками дотронулся до груди, – потому что… Я люблю тебя, Энни!

Анна поняла всё сказанное, несмотря на то, что МарТин постоянно запинался. Затем она тихо зашептала по-русски, по-прежнему глядя в землю:

– Почему? Почему ты не такой, как все? Почему именно ты полюбил меня так, как никто не умеет и не может уметь? Почему? За что мне эта боль? За что меня судьба так наказала?… За что тебе это страдание до конца твоей убогой жизни? Ведь ты же такой хороший человек… – здесь Анна подняла голову и, глядя МарТину прямо в глаза, продолжила, перейдя на английский: – Ты… Ты самый лучший… И не нужна тебе никакая пластическая операция! Оставайся таким, какой есть – непохожим на всех этих страшных уродливых людей! И прости, главное – прости, – на этом месте она запнулась и снова вернулась к родному языку, – что я никогда не смогу ответить тебе тем же…

Горькие слёзы помимо её воли навернулись на глаза. Стало как-то невыносимо тяжко после всего случившегося с отцом. Ведь всё могло быть иначе, не так, по-хорошему, по-любви… Ведь она могла бы ему помочь, он мог бы просто пойти ей на встречу. А что теперь будет?

У Анны задрожало все тело, она прижалась к МарТину и поцеловала его в лоб, глаза, щеки и в губы, затем отвернулась в сторону. У МарТина потекли слезы счастья. Анна снова повернулась к нему и улыбнулась, вытирая слезы МарТина, сказала очень уверенно:

– Но знай и верь, МарТин, обязательно верь! В следующей жизни мы будем с тобой другими и непременно будем вместе, будем любить друг друга, будем самыми-самыми счастливыми людьми на земле!

МарТин, ничего не говоря в ответ, закрыл лицо руками. Он не всё понял по-русски и подумал, что Анна призналась ему в любви.

В тот вечер впервые узнал он волнующую терпкость сухих, горячих девичьих губ. И точно весеннее солнце взошло в его душе тогда…

Глава 26
Особняк прокурорши

Окончательно стемнело, когда грозный кортеж из ГАЗели и древней немецкой легковушки въехал на улицу Скотобазная. Единственным шикарным коттеджем, обнесенным высоким забором, способным выдержать удары средневековых стенобитных орудий, был дом прокурорши Ромаковой. Возле её замка-коттеджа обе машины и остановились. На всех автомобилях отсутствовали номерные знаки.

Первым вышел ростовский «доброволец», сидевший на переднем сиденье легковушки рядом с водителем. С розовым лицом, не обремененным интеллектом, он был наименее ценным членом всего «экипажа», поэтому кавказец-бородач бесцеремонно послал его на разведку, дополнив свое приказание своеобразной шуткой-прибауткой:

– Сходи, дружок, провентилируй лужок.

Оказавшись возле железной калитки, бандит по кличке Дружок несколько раз оглянулся по сторонам, при этом каждый раз поворачиваясь всем телом, словно его могучая шея уже не способна была управлять головой. Затем бросил беглый взгляд на покинутую им «аудюху», словно бы прикидывая путь к отступлению, и, наконец, нажал толстым пальцем кнопку переговорного устройства.

– Кого принесло в таку годину? – неприветливо спросил незримый страж ворот.

– Открывай, дед, к морячку мы.

– Так гуляє він с жинкой и с малым!

– Тогда посылку для него прими.

– Кидай через забір.

– Ты охренел? Она полтонны весит! В газели лежит, выгружать трэбо.

Железные ворота медленно поползли в сторону. Обе машины оказались на территории двора и, мягко шурша шинами, подкатили к центральному входу в особняк.

Пока ворота закрывались, из кузова газели выскочило четыре человека в униформах и масках на лицах. Асусен Акаков тоже натянул маску и жестом указал «дружку» с розовым лицом последовать его примеру.

Дверь отворилась, и на пороге показался дед Кузьма, к голове которого тут же был приставлен ствол пистолета.

– Тихо, дед, ежели жить хочешь…

Как во сне, возвращался домой МарТин, прижимая к окровавленной груди видеокамеру. Рваными отрывками в его голове всплывали фрагменты недавних событий: вот он бежит к Энни, чтобы рассказать о своей маме, вот он видит много крови и бушующего отца Энни, вот он уже с Энни во дворе, дальше откровение, признание, поцелуй… Затем с соседкой он тащит беспомощную Энни в дом, там опять этот запах рвоты, свежей крови, он теряет сознание и падает на пол, словно в безмолвную трясину…

Проходя мимо освещенного особняка прокурорши, МарТин вдруг вспомнил их недавний разговор с Энни:

«Я самая лучшая танцовщица в мире! Эх, жаль, что сейчас нет той метлы, которую ты подарил Генке на свадьбу! А то бы я на ней полетала!

– Она понравилась тебе?

– Ещё как! Особенно идея с разноцветными бантиками и цветочками на хворостинках. Я тоже такую хочу-у-у!!!»

Он остановился, посмотрел на окна, в которых горел тусклый свет. Внутри дома двигались тени людей.

– Очень плохо просить подарок обратно, но для Энни метла сейчас важнее, чем для жениха и невесты, – тихо сказал МарТин, подошел к воротам и толкнул калитку. Она открылась.

Тем временем в особняке никто не ждал гостей, а Степанида Владимировна, уютно расположившись в огромном кабинете с сигаретой в руках, отходила от «Пира во время чумы». Несмотря на всю торжественность момента, одета эта грузная женщина с вальяжно-покровительственными манерами была весьма по-домашнему – в короткую рубашку красного цвета, подпоясанную поясничным корсетом – остеохондроз замучил, светлые спортивные брюки и мягкие домашние мокасины. Если бы на ногах у Ромаковой были красные шаровары и сапожки, она бы была похожа на казака из Запорожской сечи. Сидя в кресле, прокурорша свободной рукой поглаживала лежавшего у её ног огромного мраморного дога, своего любимого Айдара, который, как обычно, периодически зевал во всю пасть, обнажая страшные зубы и длинный розовый язык. Другой рукой она почесывала свою огромную грушевидную грудь.

Во время одного из таких зевков в кабинете появился «дружок» с розовым лицом, спрятанным за черной маской. Как только он вошел, вальяжность прокурорши мгновенно улетучилась. Она порывисто поднялась с кресла и кинулась к письменному столу. Выдвинув верхний ящик, Ромакова достала оттуда пистолет, передернула ствол и навела его на чужака:

– Ты ещё кто такой?

Айдар грозно зарычал и сделал несколько шагов в сторону ростовского «добровольца».

Из-за спины «дружка» выглянула голова деда Кузьмы с приставленным к виску дулом пистолета.

– Ось и до нас дісталися… – печально констатировал Кузьма, которого, толкая в спину, завел в центр кабинета кавказец-бородач.

– Айдар! Сидеть! – приказала прокурорша.

– Правильно, Айдар, посиди, покамест мы с твоей хозяюшкой все вопросы порешаем, – угрожающе вкрадчиво заговорил Асусен. – Настало время, тётя, по счетам платить…

Кавказец-бородач внимательно посмотрел на висевший на стене короб, обрамленный красивой резной рамкой, в котором под стеклом красовался дореволюционный золотой кортик с надписью «За храбрость». Эта награда, приравнивавшаяся когда-то к ордену, была приобретена прокуроршей Ромаковой много лет назад у перекупщика краденного, и все эти годы она выдавала неизвестно чей кортик за семейную реликвию. Дескать, во времена правления Александра I её прапрадед, боевой офицер, получил золотое оружие за совершенный подвиг перед отечеством! В эту легенду верил даже Генка…

Разговор главаря банды Акакова и прокурорши Ромаковой, моментально уловившей кавказский акцент собеседника, с самого начала пошел тяжело. В воздухе повисла опасность. И даже уютная обстановка кабинета, сделанного в помпезном турецком стиле, – то есть для неспешной беседы двух деловых людей за бокалом старого армянского коньяка или, на крайний случай, Ромаковской убойной «пятитравки», – не смогла тут помочь.

– Вы, бандюганы, давайте не тупите, – держа пистолет на вытянутых руках, резко заявила Ромакова. – За мной такие люди стоят, шо вам не поздоровится!

– Это ты, овца полоумная, не тупи! Давай бабло и драгоценности, иначе порешим вас всех тут!

– Ты, бля, вонючий таракан нерусский, которого я могу раздавить в любую минуту!

После столь радикального оскорбления воцарилась небольшая пауза, которую нарушил Акаков:

– Слышь, ты, корова безумная! Это не мы «нерусские»! Это вы не кавказцы!

– Утухни, в натуре! – цыкнул «дружок» и сделал шаг вперед.

Айдар, почувствовав явную угрозу со стороны незваных гостей, кинулся на «дружка», оскалил огнедышащую пасть и завалил того на пол. Дог мгновенно оказался на груди своей добычи, мертвой хваткой вцепившись огромными зубами в горло бандита и грозно рыча, моментально продырявил кожу и мышцы своими клыками. «Дружок» захрипел и забился в конвульсиях. Зрелище оказалось настолько впечатляющим, что не на шутку перепуганный главарь Акаков, прячась за Кузьмой, выстрелил в собаку несколько раз подряд, прекратив жать на курок лишь тогда, когда дог затих на своей жертве, заливая ее собственной кровью. Всего одна пуля случайно угодила прямо в глаз верного «пса» главаря – «дружка», но этого было достаточно, чтобы тот замер под Айдаром навеки.

– А-а-а-а! Падла-а-а! – взвыла прокурорша, выстрелила в сторону Акакова, выронила пистолет и кинулась к любимому догу. Она обняла Айдара за шею, прижала к себе и тут же получила по затылку мощный удар.

Кстати, пуля прокурорши, предназначавшаяся главарю, досталась деду Кузьме – отстрелила левое ухо.

– Ах вы, суки беспредельные… – досадуя на собственную беспомощность и оплошность, проскрежетала зубами Степанида Владимировна, пришедшая в себя некоторое время спустя. На тот момент она, связанная скотчем, лежала вместе со своим мужем на полу. Рядом остывала туша ненаглядного Айдара и труп «дружка», а у её головы валялся пустой короб из-под кортика с разбитым стеклом.

Пока прокурорша, скорчившись на полу, орала от душевной и физической боли и материлась на чем свет стоит, кавказец-бородач, разгневанный неожиданной потерей в своих рядах, избивал Вахлона, который в одних трусах вышел из гостевой комнаты с вопросом: « Чо за стрельба-то?!».

К немалому разочарованию главаря ростовских «добровольцев», поверхностный обыск особняка не дал положительных результатов.

– Искать! Искать! – прорычал Акаков, обматывая скотчем обнаженное туловище Вахлона. – Должен быть сейф…

Когда МарТин вошел в гостиную, находившуюся прямо за входной дверью, и уже собрался сказать: «Извините! Кто дома?», со второго этажа раздались крики, собачий лай и выстрелы.

Интуитивно, как это делают детективы в американских триллерах, МарТин спрятался за статую Фемиды, стоявшую в углу гостиной и выполненную по заказу Степаниды Владимировны с точной копией её собственной физиономии.

Буквально через мгновение появились люди в черных масках и камуфляжной форме, все были вооружены, возбуждены и явно опасны.

У МарТина перехватило дыхание, загорелись уши, скрутило живот. Он вспомнил стойкого оловянного солдатика, подумал: «Я же не трус! Я, как и он, храбрый и стойкий!». И он нажал на кнопку видеокамеры, пошла запись. МарТин аккуратно просунул руку с видеокамерой между чашами весов статуи и замер.

Бандиты начали рыскать по полутемным комнатам, освещенным лишь неяркими бра да лунным светом из окон. Подобно привидению, из своей комнаты вышла младшая сестра прокурорши Ромаковой – кривая и немая Дуняша, но была молниеносно уложена на пол мощным ударом приклада по носу. Меньше всего из них повезло тому, кто вздумал сунуться за тяжелую бархатную портьеру. Здесь он тут же уткнулся лбом в холодное дуло восьмипатронного охотничьего дробовика, который держал прятавшийся за занавесью Генка. Он минуту назад тайно проник в дом и, оценив обстановку, начал действовать.

– Подохни, гнида! – быстро произнес Генка, нажимая на курок.

Забрызгав всю стену тем, что при жизни заменяло ему мозги, «доброволец» тяжело рухнул на пол. Что касается Генки, то он, поневоле вспомнив лихую молодость и службу в армии, проявил недюжинное проворство. Для начала, он, лихо перезаряжая дробовик, выстрелил наугад несколько раз подряд, чем заставил нападающих прижаться к полу и даже отползти назад. Затем, отступив на шаг от окна, резко бросился на него всей своей тушей и под оглушительный звон стекол тяжело вывалился наружу на задний двор.

Когда кавказец-бородач опомнился и подбежал к разбитому окну, Генки рядом не оказалось.

– О, сука, куда он мог деться?!

Ответа, разумеется, не последовало, зато в этот момент из задней части дома донеслось несколько выстрелов, и послышался истеричный вопль водителя. Его явно кто-то преследовал, поскольку крики о помощи быстро приближались, и был слышен топот бегущих ног. Акаков насторожился – и вовремя! В каминный зал ввалился один из его подручных с окровавленными после дробового выстрела Генки руками и лицом, он кричал:

– Асусенчик! Валим отсюда! Атас!

Главарь банды стоял совсем рядом с МарТином, но не видел его, хотя сам МарТин не только видел, но, казалось, чувствовал каждый вздох, каждое движение этого далеко не мультяшного злодея.

«Только бы всё записалось, – думал, трепеща от страха, МарТин, – Мне же никто в Лондоне не поверит, если я такое расскажу! Да и здесь-то не все поверят… Видеокамера, пожалуйста, всё-всё засними!»

Где-то в глубинах анфилады раздался выстрел из помпового дробовика, после которого бандит замертво свалился прямо к ногам своего главаря.

– Братва, вы где?!

Встревоженный стрельбой, ещё один «доброволец» вбежал в комнату, держа наперевес штурмовую винтовку, и был тут же сражен ружейным выстрелом, выпущенным прямо в его грудь.

Для оставшихся в живых бойцов покинуть особняк прокурорши, залитый свежей кровью и напоминавший поле битвы, оказалось более сложным делом, чем туда ворваться. Во-первых, они лишились главаря – кавказец-бородач оказался самым обычным трусом, а потому под шумок выскочил из окна, разбитого Генкой, и был таков, во-вторых, – и это было гораздо хуже! – им пришлось с боем пробиваться к автотранспорту, так как Генка палил без остановки, то и дело перезаряжая охотничий дробовик.

Один из выстрелов пришелся в красный угол каминного зала, центральная икона триптиха – Святая Троица – раскололась на части, а вся композиция разлетелась в разные стороны.

Пока шла отчаянная, хорошо слышимая на всю округу перестрелка в доме, к воротам подъехал УАЗик. Оттуда выскочило пятеро бойцов из банды Скворца, вызванных Викой на подмогу. Сама она вместе с сыном пряталась за стволом высокого дуба. Несмотря на безнадежные сигналы клаксона, ворота местной братве так никто и не открыл, и они, словно ниндзя, лихо перемахнули через забор.

Все это случилось как раз в тот момент, когда отряд Асусена Акакова начал покидать особняк. Поскольку Скворцовские бандиты оказались в тени забора, а ростовские «добровольцы» – на фоне освещенного дома, то они сразу же понесли потери. Раненому, которого волокли на себе двое соратников, досталось никак не меньше шести пуль, так что в медицинской помощи он уже больше не нуждался. Из трёх оставшихся в живых бойцов один был тяжело ранен. А нападавших было пятеро – здоровых, озлобленных, снаряженных полными обоймами, умело прячущихся и перебегающих с места на место. Кто-то из бандитов, возможно, и сам Скворец, кинул гранату, она ударилась о косяк двери, отскочила и разорвалась прямо под мотоциклом Вахлона, припаркованным у ступенек.