Текст книги "Безславинск"

* * *

МарТин не скоро пришел в себя, уж слишком мощной оказалась «пятитравка» прокурорши. Он сидел рядом со своим дедом и держал голову обеими руками, закрывая ладонями уши. В висках стучало набатом, глаза слезились, дыхание было прерывистым, и немного знобило. Одежда его была мокрой, даже камера, все ещё висевшая на шее МарТина, получила свою дозу ледяной воды.

За столом вовсю пели, пьяный бабий визг разбавлял хриплые мужские голоса. В освещённых окнах особняка хаотично двигались люди, качались тени. Ещё совсем недавно МарТину казалось, что эта свадьба есть не что иное, как сказочное видение, когда ночью люди-игрушки оживают и сами начинают играть – и в гости, и в войну, и в бал. Когда детвора, подобно оловянным солдатикам, ворошится в коробке – ведь им тоже хочется играть – да не могут поднять крышку, не дают взрослые поозорничать. Когда Генка кувыркается с кроликом-щелкунчиком, а дед Кузьма – как грифель, пляшет по доске. Поднимается такой шум и гам, что учителка по физкультуре, подобно толстой канарейке, проснется да как засвистит, и не просто, а стихами!

Но всё это было раньше, до потери сознания, теперь сказочное веселье закончилось, и даже для МарТина начался «Пир во время чумы».

– Ты Мартын, закусывай, когда выпиваешь, – посоветовал участковый инспектор и продемонстрировал сам процесс: выпил рюмку, смачно икнул, набил рот куском каравая, щедро смазанного сливочной подливкой с грибами, и неразборчиво добавил: – Самогон, Мартын, без закуси – отрава!

МарТин посмотрел на советчика, после на Натаныча, погладил его по плечу, по голове и вспомнил, как совсем недавно, в апреле месяце, Дэд-Натан взял его за руку и повел в поле.

В тот день было тихо и безветренно. Соскучившаяся по теплу земля грелась на весеннем солнышке. Всё вокруг постепенно оживало. Дед Натаныч что-то без умолку рассказывал, но МарТин не всё понимал, скорее, вообще ничего не понимал, лишь чувствовал, что рассказ деда интересен и очень поучителен. Неожиданно они остановились посреди поля и Натаныч сказал:

– Во-о-он! Гляди, Мартын! Видишь?

В чистом, прозрачном небе черной точкой парил жаворонок и беспрестанно звенел.

– Ну-ка, дай сюда свой словарь, – попросил Натаныч и, быстро найдя слово «жаворонок», ткнул пальцем, показывая внуку.

– О! lark! – обрадовался МарТин.

– Жа-во-ро-но-к, – медленно произнес Дэд-Натан по слогам.

– Джаровкон… – повторил МарТин и улыбнулся.

– Жаворонок! Научишься ещё, я тебя многому ещё научу.

– Джакроквконк, – пробовал заучить новое слово МарТин.

– Не мучайся, лучше послушай, люблю я эту птичку. Кажись, таки дунь на неё – и пропала. А ни один человек, даже самый поганый, не обидит жаворонка. Ласковый он, весёлый! Вот гляди, сколько птиц кругом, а поют они – кто утром, кто вечером, или как соловей, тот по ночам-таки заливается. А жаворонок днём, в самое пекло. Божья птичка, одно слово, – нахваливал жаворонка Натаныч, гладя с любовью по голове внука, – Я на этих полях под его песню столько лет проработал, вспомнить-таки – не поверишь. Бывало, стоим с председателем колхоза, ругаемся на чем свет стоит, друг дружку перекрикиваем, а как замолкнем, так эта вот пичужка свою песенку и затянет. Да так затянет, шо душа наружу лезет. Столько разных песен знает, да такие октавы берёт!

МарТин обнял деда Натана, прижался к нему со всех сил и тихо, будто боясь вспугнуть жаворонка, прошептал:

– Я люблю тебя, Дэд-Натан, очень люблю.

У Натаныча то ли от яркого солнца, то ли от нахлынувших чувств, то ли от биения сердца МарТина, гремевшего на всю вселенную, заблестели глаза. Даже дыхание перехватило на какое-то время. Он снял очки, потер глаза тыльной стороной ладони и продолжил:

– А главное, внучек, жаворонок понимает, шо человек его любит и никогда не обидит. Помню, напал на него коршун, таки он думаешь, кудой кинулся? Не поверишь, прямо мне под куртку бросился, забился там и сидел.

Агроному Леониду Натановичу шел двадцать пятый год, когда судьба его забросила в эти края. Принадлежал он к тем беспокойным новым людям, которые перестраивали мир и которым нечеловеческие трудности в их работе не только не были в тягость, наоборот, казалось, что они сами искали новые препятствия и даже не представляли себе никакой иной жизни.

За все эти годы скопил Натаныч имущества, как говорили о нем хорошо знающие его колхозники, – неизменный батожок и козью ножку. Зато друзей у него было немало и землю донецкую он всю прошел – от края до края.

И как-то уж получалось так, что он без зова всегда оказывался там, где было труднее всего. Первый приходил на любую общественную работу, связанную не только с умственным, но и с физическим трудом, а таких в советское время было немало, и, как правило, труд его был волонтерским. И всегда ухитрялся оказаться именно в таких домах колхозников и безславинцев, где люди нуждались в настоящей помощи, и не только финансовой.

Даже выйдя на пенсию, Натаныч, почувствовав, что многие люди не смогут обойтись без его помощи, стал гипнотизером и, как говорилось ранее, задаром перегипнотизировал почти весь Безславинск!

Честность и порядочность Натаныча были очевидны. Он прожил со своей женой Зоей долгую жизнь, вырастил дочь, теперь занимался внуком, в котором души не чаял.

А сейчас МарТин сидел за свадебным столом и гладил по голове своего деда точно так, как тот делал это тогда, на весеннем поле, и как он это делал вечерами, сидя дома перед телевизором – ласково гладил своего внука по макушке.

Глядя на празднующую толпу гостей помутневшими глазами, МарТин размышлял: «Интересно, почему люди так веселы, общительны и добры, когда выпьют этой невкусной жидкости? Почему бы им не быть такими же в своей обычной повседневной жизни? Это же так просто!»

МарТин вдруг подумал: «А где же Энни? Куда она подевалась? И почему не видно мотоциклиста? Неужели они вместе… О, Боже! Только не это! Только не сейчас, когда мне вот так плохо и я ничего не могу поделать».

МарТина сильно расстроила недавняя неприязнь Анны по отношению к нему, и он всё больше и больше беспокоился, что у них затруднения, когда подойдёт время для укрепления их отношений, которые неминуемо должны перерасти в дружбу. Так считал МарТин: он и Энни станут друзьями, которые всегда будут вместе, которые неизменно, не задумываясь, встанут друг за друга, даже если кто-то из них будет не прав.

Натаныч поднял голову, ох, недаром говорят, что краток, краток сон… И, судя по всему, реальность смешалась у него с видениями, поскольку он принялся поучать прокуроршу Ромакову:

– А вы с Кузьмой потакайте ему больше, свадьба – на тебе, дальше вертолёт запросит. Всего месяц-таки как вернулся, а уж разнахальничался… И шо вы все скачите, как скипидарные…

Стало прохладно, заморосило. Шум свадьбы оглушал МарТина всё больше и больше, и он принял решение уединиться. Захотелось побыть вообще одному. Ну или в крайнем случае, с отцом. И здесь он вспомнил одну из любимых отцовских пословиц: «Друг – это тот, кто в большой, шумной компании заметил, что ты ушел».

Глава 10
Паня-ал!

МарТин поднялся. Уже никто и ничто не в состоянии были удержать его. Весь он был теперь во власти злобы и жалости к себе. Он, не теряя последней надежды, беспокойно отыскивал глазами Анну, и когда осознал, что её точно здесь нет, вышел из ворот и побрел как зомби в сторону сарая, где иногда прятался от дождя. Миновав собачью будку, по-прежнему стоявшую посреди дороги, ведь гулялась свадьба и Кузьме было не до своего преданного пса, МарТин прошёл между хатами, пролез сквозь дыру в заборе и оказался прямо у входа в деревянный сарай.

«Пьёсик-то голодный, наверное?» – подумал МарТин и сразу кинулся тем же путём обратно к свадебному столу. С недавних пор всех собак МарТин называл исключительно «пьёсик», подражая Бэб-Зои, которая при виде животных любила приговаривать: «Ах ты, пёсик-балбосик».

Снова окунувшись в шум праздника, он уже не видел раскрасневшихся лиц с блестящими глазами, не слышал песнопений и криков. Он пробирался к заветному гусю с яблоками, по-прежнему стоявшему во главе стола. И хотя гости изрядно пощипали птицу, основная тушка еще возвышалась на блюде, источая заманчивый аромат зажаренной в печи дичи.

«Это очень-очень плохо, когда берешь что-то без разрешения», – крутилось у МарТина в голове, – «Но пёсик тоже хочет отпраздновать свадьбу, ведь он такой же член их семьи, а значит, я всё делаю правильно».

Аккуратно, чтобы не уронить, МарТин поднял блюдо и понёс.

– Э! Монгол! Ти куди гусака потягнув? – поинтересовалась Вика.

– В натуре крысятничает монголушка! – поддержал вику Скворец, к тому моменту уже изрядно захмелев.

– Тебе жалко? – обнимая свою невесту, буркнул Генка, – Пусть дурачок наестся хоть вдоволь, его, поди, бабка с дедом и не кормят толком…

– Вони так напару зжеруть и вип'ють бильше, ниж грошей подарували, – сетовала Вика, ощупывая грудь – все ли подарочные пакеты и дорогие цепи золотые на месте?

«Однако…» – подумал участковый инспектор Ябунин, заприметив, как МарТин целеустремленно вышел со двора, унося с собой ароматного гуся. После он перевел грозный взгляд на Скворца – эдакого разгульного беспредельщика, которому всё сходит с рук. Вспомнил, какой щедрый подарок тот презентовал новобрачным. Нахмурился… Запрокинул рюмку и не сдержался:

– Шо гражданин Шпак, всё блатуем? Крутого даём? А обещанного слова воровского не держим?

– Слышь ты, мусор, перекинемся за твои проблемы позже! И воще я на свадьбе, не дергай мне нервы, их есть где ещё испортить.

– Короче, за базар не отвечаешь, – не на шутку разошелся участковый, который выступил пару недель назад в качестве наводчика на особняк у военкомата, в котором после ограбления нашли хозяина с выпущенными на пол кишками и пустым сейфом.

– Ты чо несешь? – взорвался авторитет, пояснивший Ябунину сразу после ограбления особняка, что это не его бригады рук дело. Но недоверчивый и крайне пьяный участковый стоял на своём, будто не видел вокруг никого, кроме Скворца.

– А ведь ты мамой клялся при свидетелях, шо всё по уму будет!

– А я сирота, и моя мама встретит тебя на том свете вилами в бочину! И подвязывай на людях разборы чинить!

– Шо ты мне истерику мастеришь? Где моя десятина?

– Ты чо, мент, в натуре все рамсы попутал? – распустил пальцы веером Скворец, и его телохранители подтянулись к участковому с тыла. – Я за свои слова отвечаю! Сказал: не моих рук дело, значит, так и есть! Паня-ал?

– Ты не гони, ведь тут не баня! Нема ни голых, ни дурных! А я про твои делишки всем могу…

– Сиди не гавкай! – резко, словно выстрелил из ружья, крикнул Скворец, дал знак братве, и участковый моментально получил кулаком в затылок. Ябунин тут же вырубился, обмяк, завалился на землю, словно мешок с навозом.

Народ, сидевший рядом, моментально попритих, но остальная масса гостей даже не обратила внимания на произошедший инцидент.

– Ладно, братва, валим! – распорядился поддатый Скворец и обратился к жениху: – Слышь, Гендос! Мы порулили! Ещё раз с праздничком, а этому мусору Ябунину скажи, шобы пасть свою не раззивал лишний раз! Панял?

– Панял! – кивнул Генка и упал в прощальные объятия авторитета местного уголовного мира.

– Внимание! – сразу же после ухода Скворца объявила прокурорша Ромакова повеселевшим голосом. – У меня, в смысле у нас с Кузьмой, тоже для сына подарок имеется!

Викины глаза загорелись так, что при их свете можно было читать в подполе!

– Вот! – прокурорша подняла над головой конверт. – Здесь месячная путевка на трёх человек в один из самых лучших одесских домов отдыха! Он сделан в стиле английского загородного клуба! Через три дня отъезд! И ещё я положила в конверт столько денег, чтобы мой сынуля любимый ни в чем себе не отказывал!

– Ура-а-а! – придурышными голосами закричала парочка гостей, а другие поддержали воплями: «Горько»!

Вика засунула самый главный подарок себе за пазуху, а Степанида Владимировна подумала: «Главное – набраться сил! Сейчас я его на месяц спроважу, пока здесь всё не утихнет, пусть в море покупается, а когда вернётся – я от этой невесты-коровы в два счёта избавлюсь. Сыночек мой родной! Всё для тебя!».

Глава 11
Любовь и зло —
понятия несовместимые

При виде лакомства пёс так сильно закрутил хвостом, что МарТин подумал: «Сейчас пьёсик полетит вверх ногами, но цепь не даст ему далеко улететь, будка-то тяжелая. И тогда я отвяжу цепь, и он улетит в небо к звездам. Ему оттуда всё будет видно. И где сейчас Энни, пьёсик тоже увидит».

Пока благодарный пёс расправлялся с гусём, МарТин отстегнул цепь от ошейника, погладил пса по спине и направился к сараю. По-прежнему хотелось побыть одному, подальше от суеты и людских глаз.

Построен сарай был много лет назад и представлял собой многофункциональное сооружение. Пахло свежескошенным сеном, двери были распахнуты настежь, внутри стоял тракторный прицеп, и в ночи сарай напоминал не примитивный убогий хлев, каким он и был изначально, а скандинавскую конюшню девятого века с повозкой викингов. МарТин зашёл внутрь, осмотрелся. Наваленное кругом сено смахивало на морских разбойников или сказочных злых персонажей, притаившихся в ожидании очередной наивной жертвы. Он забрался в тракторный прицеп, увешанный лентами и цветами – молодожены попросили не снимать украшения ещё пару дней, хотели и завтра покататься по округе. Там в углу уже кто-то сидел, но это был не свирепый викинг или злой тролль, а скорее самый обычный человек. Загорелся огонёк курительной трубки, осветил нос, щёки, глаза, лоб, и МарТин узнал любимый облик отца.

У Гаррета, отца МарТина, была способность, которую сам он особенно ценил: он мог, как на киноплёнку, отчетливо фиксировать в памяти целые временные отрезки, запечатлевая всю картину в целом и в отдельности каждую деталь. Вряд ли это было врожденной способностью (детство, например, он помнил довольно смутно), скорее, это было профессиональным приобретением, ежедневной потребностью – четко помнить каждый пройденный шаг своей жизни. Ведь он рисовал Лондон по памяти, никогда не останавливаясь с мольбертом напротив старинного здания или парка, которые он особенно любил. Поздними вечерами, оставшись в своей мастерской один, он заваривал кофе, закуривал и, расположившись в кресле-качалке, начинал очередной «сеанс памяти», прокручивая события дня, предыдущие прогулки по городу, совершенные за несколько дней. Так он качался до тех пор, пока не останавливал свой «фильм» на каком-нибудь определённом здании или целой улице, и тогда приступал к наброскам.

В эти моменты МарТин любил подсматривать за своим отцом, который казался ему волшебником и великим мастером своего дела. «Ну почему я больше не могу подсматривать за папой? Почему не могу покачаться вместе с ним в его кресле?» – часто спрашивал сам себя МарТин. И сейчас, оказавшись в прицепе на сеновале, он имел массу вопросов, но начал с главного, который больше всего тревожил его на тот момент:

– Па, почему они так со мной? Я ведь такой же, как и все люди, только внешне чуть-чуть отличаюсь и родился в Лондоне. А то, что я никак не могу выучить русский язык… За это же нельзя меня ненавидеть! И Энни от меня убежала. Может, я просто неудачник?

Гаррет погладил сына по голове и сказал,

– Неудача не означает, что ты неудачник. Она означает, что успех еще впереди.

– Ты всегда меня успокаиваешь. Папочка, ты такой добрый.

– Я хочу видеть тебя сильным. Никогда не сдавайся и не предавай своих идеалов. Тогда все будет хорошо.

Помимо любви к творчеству, МарТин унаследовал и другую отцовскую черту – он не терпел предательство в любой, даже незначительной форме.

– Знаешь, пап, у меня такое ощущение, что я слишком сильно влюбился в Энни и предал вас всех.

– Как понять «предал»?

– Я думаю только о ней, готов бежать за ней куда угодно, она меня отвергает, а я ещё больше хочу её видеть. И я ничего не могу с этим поделать. Я даже не помню, когда писал и звонил тёте Линде в последний раз. Я ведь мог, мог найти возможность связаться с ней, но я этого не делал, думал только об Энни – днём и ночью. Теперь я понимаю, почему и ты ко мне так давно не приходил… Я прав? Вспомнил о тебе только тогда, когда мне подарили видеокамеру. Я как тот парень, который предал отца и брата из-за девушки.

– Какой парень?

– Ты же сам читал мне книжку про отца, который убил сына за то, что тот влюбился и предал всех-всех на свете. Не помнишь?

– Ах, это! Тарас Бульба звали того человека. Но, сынок, там было все иначе. Сын Тараса, молодой казак, полюбил дочь своего врага, врага своего отечества. Ради этой любви он был готов на все: скакал в бой против своих же, готов был убить брата, товарищей, отца. Ему нет оправдания. Твоя же любовь не такая.

– Я не знаю, какая моя любовь, но мне кажется, что я могу пойти на всё ради Энни. Даже на преступление. Даже на…

– Знаю, насколько это непростое чувство. Насколько оно затмевает сознание. И ты уже видишь мир совсем по-другому.

– Но я не хочу, как тот молодой казак, стать трусливым предателем или преступником из-за своей любви.

– МарТин, если любовь настоящая, она не делает человека трусом, предателем или коварным преступником. Она делает его выше всей этой низости. Что же касается молодого казака, то пойми, что и такую всепоглощающую любовь, которая обрушилась на него, тоже нельзя не уважать. Надо иметь огромное мужество, чтобы ради любви согласиться оставить все: дом, родных, друзей, отчизну. В финале он поступил как настоящий мужчина, погиб за любимую женщину. Осознавая свою вину, он умер молча, прошептав лишь имя любимой. И Тарас Бульба убил его не за любовь. Так что не сравнивай себя с тем литературным героем. Просто оставайся тем, кто ты есть на самом деле. Главное в любви – это не сама любовь, а то, на что ты можешь пойти ради этой любви, не причиняя никому никакого зла, конечно же. Ведь любовь и зло – понятия несовместимые.

– Спасибо тебе, – прошептал МарТин, который постоянно путался в своих новых чувствах. – Мне так нравится этот твой халат.

– Я являюсь тебе таким, каким ты хочешь меня видеть. Так что можешь мои наряды выбирать сам! И даже образы!

– Как это?

– А вот так, – подморгнув, сказал Гаррет и перевоплотился в образ самого МарТина. Сам же МарТин так удивился, что потерял дар речи. Ему не нравилась своя внешность, а тут на тебе! Ещё один!

– Я живу не в физическом земном мире, а в мире параллельном, где отсутствует материя, и поэтому могу являться в твоё подсознание кем захочу, ну или кем ты захочешь меня видеть.

– Тогда, приходи ко мне лучше в образе папы, в потрепанном халате, а то мне так сильно его не хватает, – совсем тихо прошептал охваченный тоскливыми воспоминаниями МарТин. Он не мог говорить больше. До боли закусив губу, он закрыл лицо руками и так сидел не менее минуты, потом лёг на замызганный пол прицепа. И без видимой для себя самого связи со всем, что происходило недавно в его жизни, не открывая глаз, сказал:

– Хороший фрукт арбуз. Ты ешь, ты пьешь и умываешь лицо…

* * *

Громко пели полуночные петухи. Капли дождя всё напористее барабанили по рубероидной крыше сарая. Становилось ветрено, ворота сарая заскрипели, задвигались. Тяжело, медленно раскатился гром над слиянием двух рек, Собачеевкой и Татаркой. За кустами смородины послышались голоса, немного погодя в сарай заскочили беззаботные, слегка пьяные и мокрые Анна и Вахлон. Последнему удалось развеселить девушку и упросить её «просто прогуляться по деревне». МарТин замер, притаился, будто его застигли за каким-то очень противозаконным действием. Повернувшись в сторону угла, где сидел его отец, МарТин обнаружил, что его и след простыл. Ни Вахлон, ни Анна не заметили в полумраке ночи присутствия МарТина, о котором говорили перед тем, как зайти в сарай.

– Даже не верится, что этот долбоящер нарисовал картину во всю стену.

– Что ты его все время каким-то долбоящером обзываешь?

– Эт я так, любя, хотя не понимаю тех мамаш, которые оставляют таких детей. Они ж не живут, а только мучаются да всех вокруг напрягают.

– А что бы ты сделал, если бы узнал, что у твоей жены должен родиться ребенок-Даун?

– Аборт и никаких соплей!

– Ну а если бы она уже родила ребенка с этим синдромом, что тогда?

– Тогда отдал бы его в специнтернат какой-нибудь, пусть там с такими же, как сам, и живет.

– Как у тебя всё просто…

– Хорошо, а ты бы как поступила?

Анна хотела было ответить, но передумала. Она уже задавала себе этот вопрос раньше, когда МарТина привели в их класс и он стал учиться вместе со всеми. Но, ни тогда, ни сейчас у неё не было однозначного ответа. Слишком сложно говорить о том, чего сам не пережил. Чего сам никогда не касался.

– Давай сменим тему, – предложила она и передернула плечами, мурашки пробежали по ее влажной спине.

Выходец из северной столицы наигранно глубоко вздохнул и начал форсировать свои отношения с объектом вожделения. Вахлон пару раз крутанулся вокруг собственной оси, подошёл сзади, обнял девушку и томно замурлыкал:

– Анюсь, замерзла? Иди ко мне, я тебя согрею…

У МарТина перехватило дыхание, он забился в угол прицепа и смотрел беспомощно, как птица с перебитыми крыльями, а Вахлон принялся прижиматься к груди Анны и даже попытался дотронуться до неё.

– Эй! Ты что это? – резко высвободившись из объятий, возмутилась наша героиня.

– Анюсь, ну ты чего? Я же просто приласкать тебя хотел. Что здесь особенного? Давай, иди ко мне!

– Прости, но я так не хочу и не нужны мне никакие ласки, – пятясь к стене сарая, отчеканила Анна.

– Ну, ты чего, Анюсик? Я же реально влюбился в тебя с первого взгляда! Отвечаю! Ты не такая дебилка, как все здесь!

– Ты тоже не такой, как все здесь, но давай не будем… И не трожь меня больше, пожалуйста.

Возникла пауза. Вахлон задумался, закурил, сделал несколько глубоких затяжек, потушил сигарету о край прицепа, затем зло спросил:

– Ты что, думаешь, я загибаю, что влюбился? Наврал, что помогу? Я же сказал, что помогу тебе поступить в эту Академию танцев, помогу устроиться в Питере – значит, так и будет. Ты что, не веришь? Я за свои слова отвечаю!

– Да нет, верю, но… Не могу.

– Слышь, да хорош из себя целку ломать! Я знаю, что вы здесь на Украине все, как кошки, с двенадцати лет трахаетесь!

Анну такое заявление словно громом поразило:

– Да ты что несешь?! Ты просто пьяный! Это же безбожно!

– Да ладно тебе понтоваться! Божно-безбожно… И никакой я не пьяный! Иди сюда, красотка!

Его домогательства приняли грубые, неоправданно низкие и во многом пошлые формы. Вахлон бесцеремонно притянул к себе Анну за руку и попытался залезть под юбку. Анна, стиснув зубы, оттолкнула городского «ухажера». Тогда тот с ещё большей яростью набросился на девушку, пытаясь насильным путём получить то, что обычно дают исключительно при взаимной симпатии и страсти по отношению друг к другу. С её головы слетел венок из полевых цветов. Анна не поддалась, он рванул за лямку – бюстгальтер порвался, жадным ртом вцепился в шею и, поставив засосы, попытался завалить молча и отчаянно сопротивлявшуюся девушку! Господи, как же стыдно в тот момент было Анне, именно стыдно: за себя, за этого пьяного петербуржца, за этот сарай, за Отрежку, за Безславинск и за всю Вселенную сразу. МарТин впал в оцепенение. Его словно загипнотизировали – хотел пошевелить рукой, ногой или пальцем, но не мог, будто внутри образовался некий жесткий каркас, а снаружи его покрыли ледяной оболочкой, не дававшей возможности даже вздохнуть. Только глаза могли двигаться, наблюдать весь этот ужас, ведь прямо в нескольких шагах от него насиловали Анну, и он ничего не мог поделать. Даже представить себе такое страшно, не то что оказаться на месте нашего героя.

«Что же я такой трус?! Ведь только что сказал папе, что готов пойти ради своей любви на любой поступок, а сам даже пошелохнуться не могу! Почему я такой урод?!»

Вдруг внутри Анны сработала какая-то внутренняя пружина самозащиты, и она со всей мощью своих натренированных танцами ног шибанула Вахлона коленом по, прошу прощения, яйцам! Он сразу обмяк и свернулся в клубок, прошипев: «Плоскодонка факова». Боль была настолько сильной, что теперь он, как и МарТин, пришедший в ещё большее изумление от увиденного, даже не мог пошевелиться.

Анна стремительно выскочила из сарая и убежала прочь.

Так прошла минута или три, точно не известно, и Вахлон с трудом поднялся на ноги. Закурил. Выдохнул едкий дым и сказал в пустоту:

– Целка хренова! Мотоболезнь страшножопая…

Не докурив сигарету до конца, Вахлон бросил бычок в сено и ушел. Сено начало тлеть, после раздался тихий хлопок, и оно вспыхнуло желтым пламенем, начался пожар. Пламя прыгало и перекидывалось с одной соломинки на другую с такой скоростью, что МарТин не успевал следить. Уже по всем углам бешено закрутились языки пламени, взлетали к крыше яркие вспышки, будто огненные голуби. МарТину показалось, что огонь охватил весь мир, всю вселенную. Стало очень страшно и тяжко дышать.

Из угла прицепа, где совсем недавно сидел отец МарТина, послышался его тихий, но очень разборчивый голос:

– Беги, МарТин! Беги!

Превозмогая себя, МарТин спрыгнул с прицепа, уронил видеокамеру, подскочил к венку Анны, схватил его и бросился наружу. Оказавшись на расстоянии метров десяти, он остановился, повернулся и уверенно сказал:

– Нет, я тебя там не брошу.

К сараю было уже опасно даже подходить. Внутри бушевал самый настоящий пожар. Пробившись сквозь рубероид, яркие языки пламени взлетали к ночному небу. МарТин кинулся внутрь, упал на четвереньки, заполз под прицеп и схватил видеокамеру, крышка от объектива, пристегнутая к ручке шнурком, загорелась и быстро превратилась в съежившийся кусок пластмассы. Было очень жарко и очень страшно.

– «Вдруг, по милости ли тролля, или от сквозняка, окно как распахнется, и солдатик как полетит вниз головой с третьего этажа! Это был ужасный полет», – крутилось в голове нашего героя.

Пламя уже гудело, завывало раскаленной дымной метелицей. В углу с шипением горели мешки с комбикормом, наваленные кучей, горел дощатый пол, огонь неумолимо приближался к прицепу. МарТин, подобно затравленному зверю, рванул обратно к выходу, огонь уже захватил всё вокруг, и с крыши пошел едкий запах горящего рубероида, закапали черные капли смолы. Выскочив из сарая, МарТин упал на сырую землю и пополз прочь, плотно прижимая к груди спасенную видеокамеру и увядающий венок. Из-за забора высунулась взъерошенная голова Рыжего жоха, юрким взглядом оценив обстановку, голова громко и пронзительно закричала, повторяя одно и то же по нескольку раз:

– Монгол сарай пидпалив! Монгол сарай пидпалив!..

В Безславинске ударили в набат по двум причинам – воровство и пожар. Черно-багровое пламя полыхало в Отрежке. Отцу Григорию показалось, будто огонь сразу охватил несколько домов и подбирается к его приходу.

– Пожар! Прихожане! Пожарище!

Впотьмах какой-то здоровенный мужик ударился о воротину и что есть силы заревел:

– Спасайте храм Божий!

Из хаты напротив церкви выскочили двое с вёдрами, свадебные гости, те, что были ещё на ногах, кинулись к сараю первыми. Кузьма с баянистом наперегонки бежали к колодцу. Кто-то уже снимал с пожарного щита, расположенного на пересечении двух улиц, багор и лопату, а после сыпал в конусное красное ведро песок.

Жена священника Анисия с неприбранными волосами, в домашних тапочках и халате, с иконой Божьей матери бежала к пожарищу и все время твердила:

– Матушка неопалимая, спаси, сохрани…

В отличие от своего мужа, она ещё не знала о пропаже икон, церковной утвари и служке Илии с дочерью.

Вокруг сарая было светло как днём. Блестела от огня новёхонькая сетка рабицы на заборе вокруг теплицы. Четко вырисовывались знакомые контуры трактора, стоявшего недалеко от сарая, угадывался цвет металлочерепицы на крыше соседнего кирпичного дома.

Баба Зоя только было собралась идти на свадьбу за внуком и мужем, как в хату с расширенными от испуга глазами вбежала Степанида Владимировна:

– Беги! Твой Мартын пожар учинил!

Сильно перепугавшаяся баба Зоя, с трудом передвигаясь на костылях, крестясь и заикаясь, спросила:

– К-какой пожар? Что с-случилось? П-помилуй Господи!

Она набросила на голову платок и всунула ногу в короткий резиновый сапог.

– Сарай он поджёг наш! Трактор участкового тама! Да бежим уже!

От волнения баба Зоя споткнулась о порог и едва не упала с крыльца – её вовремя поддержала прокурорша. После, вцепившись друг в дружку, они кинулись к пылавшему вовсю сараю.

На недавно заклеенных скотчем стеклах окон вспыхивали грозные отблески пожарища.

Держась за ушибленный затылок, участковый инспектор Ябунин бежал огородами, чтобы срезать путь. Не успел он с великим трудом перелезть через очередной забор, как услышал частые удары колокола на звонище.

Ябунин И. Г. понял, что это звонил отец Григорий, и облегченно вздохнул. Он ждал, что сейчас из домов будут выскакивать полуодетые люди и побегут на пожар. Но Отрежка, как и весь Безславинск, точно вымерла. И даже светившиеся до этого окна во многих домах вдруг потемнели: казалось, хозяева, услышав тревожный набатный зов, нарочно потушили огни и притаились.

Продираясь сквозь кусты, выйдя на улицу Скотобазная, участковый инспектор подошёл к большому кирпичному дому с высоким фундаментом и, с трудом дотянувшись до рамы, застучал по ней кулаком.

За высоким забором двора залилась хриплым лаем, заходила на дыбах, звеня цепью, собака.

– Пожа-а-ар! – не переставая стучать, прокричал старлей Ябунин.

Но дом не подавал никаких признаков жизни, хотя обостренное чутьё представителя власти подсказывало, что его слышат.

Участковый инспектор, держась за сердце и дыша со свистом, бросился к хате напротив, но и там повторилось то же самое. Еле мерцавший в глубине хаты огонек ночника погас, лишь только Ябунин застучал в оконное стекло.

А набатный колокол всё захлебывался и захлебывался медным призывным воплем.

– Да чтоб вы все передохли, буржуи недобитые! – участковый инспектор не выдержал и снова побежал.

У одного из домов он услышал голоса нескольких человек, прижавшихся к калитке ворот. Участковый подался к ним. Но люди тотчас же пропали, а калитка захлопнулась. И во дворе стало до жути тихо.

– Пожар… Выходи… – Ябунин не докончил фразы, как над его головой просвистело полено и запуталось в кустах у дороги. В два прыжка участковый подскочил к воротам и надавил на калитку плечом. Но, закрытая на засов, она не поддалась.

Стиснув зубы, старлей забарабанил в полотнище ворот:

– А ну, отворяй!

За воротами он услышал поспешный топот ног, хруст плетня, чье-то приглушенное ругательство, и потом всё смолкло. Ябунин, трясясь от гнева и ярости, снова побежал, но теперь он уже не кричал и не стучал в окна.