Текст книги "Безславинск"

* * *

Громко завелась машина с красным крестом на боковой дверце. Дернувшись пару раз, выехала с бензозаправки, кренясь на правый бок. Под колесами упруго зашуршал бетон шоссе, набирая скорость, машина дрожала, ввинчивалась в сиреневый воздушный поток. Позади на весь горизонт раскинулась необъятная, задымленная, угловато-ломанная панорама Безславинска. Ничего не подозревающая Линда, сама того не зная, проводила уставшим взглядом интернатский автомобиль, увозивший в своей утробе её племянника.

Ну почему МарТин ни разу так и не посмотрел в окошко? Почему не почувствовал, что в нескольких шагах от него в лице его тётки находится всеобщее спасение, спасение для всего того, что так ему дорого и даже священно? И почему именно теперь к нему не пришел его отец? Где же в этот момент был Гаррет, так сильно любивший своего сына и свою единственную сестру? На все эти вопросы не будет ответа. Ответа не знает никто из живых людей.

Поскольку это и был тот самый случай, когда самым обидным было осознание того, что человеку явно не под силу бороться с её величеством Судьбой.

 
– Донецкие степи – приволье ветрам.
Ковыль серебрится волной по холмам.
У речки камыш свою песню шуршит,
Ручей торопливо к той речке спешит…
Как ты? —
 

спросил диакон Линду, «любовавшуюся» Безславинском, над которым наперекор всем последним событиям выгнулась красивая радуга.

– Серж, я думаю, что это, наверное, тот храм, про который мне рассказывал МарТин, когда у нас была возможность созваниваться, – сказала она, указав на возвышавшуюся колокольню в центре Безславинска. Но её предположение было ошибочным, МарТин писал о церкви в Отрежке.

– Давай заберём МарТина, зайдем все вместе, и попросим благословения у Господа Бога на наше правое дело, и поставим свечи за здравие всех близких и родных ныне живущих и за упокой всех почивших. Обычай у нас такой…

– Была ведь когда-то Великая Российская империя, а что стало? – посетовала Линда, плохо разбиравшаяся в политике.

– Империя?! – возмутился диакон, которому будто наступили на больную мозоль. – Какие у варваров империи? Кацапская Орда! Империи имели просвещенные народы, несущие свет знаний! Как, например, Великобритания! Или Франция! А что могла Московия, в которой первый университет-то появился на два века позже после учреждения Киево-Могилянской и Острожской академий! Мы уже тогда готовили национальные кадры! А они… – и, перейдя с английского языка на украинский, добавил зло, перекрестившись три раза: – з своєю великою и могутньою пидоРашскою мовою, хай здохнуть вси, як собаки погани!

Несколько удивлённо Линда посмотрела на буквально взорвавшегося диакона и подумала: «Правильно говорят в Индии: хочешь узнать человека – тогда задень его. Человек – это сосуд. Чем наполнен, то и начнет выплескиваться из него, когда его заденешь…», затем вслух добавила:

– Знаешь, Серж, я за последний год пересмотрела столько всякой информации о событиях в Украине, особенно здесь, на Донбассе, что уже не знаю, кому и верить. Каждая сторона по-своему права, и каждая пытается чего-то добиться любой ценой. Но не слишком ли дорога эта цена?

Диакон повернул к Линде пылающее лицо, внимательно посмотрел в её проницательные серые глаза и всё понял:

«Знает, сучка, что во мне кипит всё сейчас… И как же она мне омерзительна со своими бабскими домогательствами!»

– Цена не важна! Важен результат!

– Ты священник, Божий человек, а говоришь, будто об игре на рулетке. Люди гибнут сотнями, тысячами!

С трудом сдерживая свой гнев, диакон напрягся и покраснел.

Покраснел пунцово и жарко, как никогда не краснел: ему невыносимо стало, что не может он изменить ход истории, стоя вот здесь перед сумасбродной ирландкой у вонючей бензоколонки.

– Мы не можем просчитать нашего Господа Бога и что ему реально от нас нужно! И если он забирает людей каждую секунду тысячами, то значит мы, созданные по образу и подобию Его лишь помогаем Ему в его провидение! – был неумолим «сердобольный» диакон, совсем недавно дравший свою глотку на митинге в Киеве нацистскими лозунгами в компании невменяемых бандеровцев: «Москаляку на гиляку!», «Ввести санкции против России!» или «Россия должна стать кладбищем…».

Наверное, когда-то такие же лозунги выкрикивали священники Униатской церкви, созданной поляками в 1596 году на основании так называемой Брестской Унии, для окатоличивания русского населения на оккупированных Западнорусских землях.

Прошло время, поляки и австрийцы, старавшиеся заставить русских людей считать себя украинцами, решили навязать вместо русского языка искусственный язык и искусственную письменность. Изобретателем этого был Кулиш, но даже он возмущался действиями австрийских властей, которые изо всех сил пытались навязать украинский сепаратизм. Русским людям вбивали в голову, что они не русские, а украинцы, и что Россия и русские им, украинцам, – враги…

Выходит, что украинский народ был сформирован поляками, венграми и австрийцами из русского населения путём навязывания русским людям католичества и нового, украинского языка.

И как бы не заблуждался в своих агрессивных взглядах диакон Сергий, желающий отправить «Москаляку на гиляку!», и как бы сильно он не размахивал факелом в числе многотысячного сброда украинских националистов, которые подобно сатанистам шатались по улицам Киева в честь дня рождения Бандеры, но русское население – это коренные земли русского народа!

Придется диакону, постоянно цитировавшему, как и многие украинцы, фашиста Бандеру: «Жизнь надо прожить так, чтобы москали боялись тебя еще несколько поколений», откровенно признать и то, что «украинский вопрос» и сама украинская нация специально созданы западом, Ватиканом, Польшей, Австро-Венгрией с целью отколоть от России большую часть русского народа и русской земли. Для киевского священнослужителя и его соратников важно уяснить, что мы, – Русские, Украинцы, Белорусы, – есть ОДИН РАЗДЕЛЕННЫЙ РУССКИЙ НАРОД.

Так и хочется крикнуть: «Эх, Серега Дацюк, где ж твоя вера? Что ж ты с этими выродками связался да против веры нашей пошел?».

Глава 36
Илия, Милуша
и Николай Чудотворец

В погребе было темно и сыро. Слышались выстрелы, взрывы. Сколько прошло времени в заточении, Милуша понять не могла. С неё сняли путы, теперь она могла свободно двигаться, если такое вообще было возможно в тесном погребе. Милуша разорвала на себе платье, на ощупь перебинтовала голову Илии.

Некоторые считают, что свобода – это наличие у человека возможности выбора. Милуша же, лишенная элементарной свободы передвижения, в тот момент впервые в жизни осознала, насколько дорога она эта свобода, даже в самых её мельчайших проявлениях. И ещё ей было страшно, чрезвычайно страшно находиться в неведении.

Начала читать «Отче Наш», но неожиданно остановилась, вспомнила давнишний рассказ своего отца и тихо, едва шевеля губами, начала воспроизводить его по памяти:

– Да, братья мои, народ наш страшно изуродован духовно из-за утех да празднований личного мирского лицемерия. Помнится, молодой я тогда был и к вере имел отношение косвенное, зато и грехами был неискушен. Старший брат мой, дай Бог ему здоровья, взял меня с собой по осени на охоту. Выехали мы большим количеством народа и намного дней. Брат по дороге всё время говаривал: «Завалить зверя – половина дела. Вторая половина – грамотно его разделать и правильно съесть». Не думал я в пути об ужасах, меня поджидающих. Смотрел на лес осенний да нарадоваться красоте нашей российской не мог. По приезду на место мужики быстро распределились, кому куда встать, а кому кого гнать. Мы-то с братом на дичь пошли, а остальные на кабана. Метким стрелком мой брат оказался. Сразу селезня подстрелил, да не насмерть, а ранил лишь. И птица несмышлёная упала на землю рядом с нами, но вместо того, чтобы спасаться бегством от убивцев своих, она к ногам нашим бросилась, крылья растопырив и защиты ища. Здесь-то брат мой и прикончил селезня прикладом ружейным. Тяжело мне стало от такой охоты, а он оборачивается да говорит: «Потроха, брат, от дичи – самый ценный продукт», – после чего, держа селезня за голову, пошёл в камыши улыбаясь.

Весь вечер тогда у меня перед глазами птица несмышлёная стояла, и лишь пред рассветом я заснуть сподобился. А на следующий день на лося пошли мужики, ну и мы с братом тоже. Не хотел я с ними идти, видит Бог, не хотел, да делать было нечего – молодой потому что, вот и боялся, что засмеять могут. Лосей тогда по лесам много водилось, поэтому не пришлось долго ждать. Почти сразу одного здоровенного и двух поменьше с карабинов подстрелили. Потом и лосиху с лосёнком кончили, но лосёнка-то мой брат ранил сперва, а когда остальные догнали его, хроменького, то уже и добили. Он несмышлёный ещё совсем был: всё от матери отходить не хотел, за что жизнию и поплатился. А я стоял к дереву прислонившись, и чувствовал как рассудка от жалости лишаюсь. Словно кару Божью тогда принял. Лосей-то в одном месте обычно разделывают, вот и принялись мужики подтягивать их туда, где самый здоровенный самец лежал. И когда мимо меня УАЗ проезжал, то гляжу, а сзади лосиху с её лосёнком верёвкой за задние ноги к бамперу привязали. Они горемыки по земле волочатся, и так получилось, что обнялись ногами передними, словно от страха прячась или прощаясь навсегда, а мужики-то, Богом забытые, идут рядом и похваляются, кто кого подстрелил. Не сдержался я в тот час грешный от картины такой, и полились у меня слёзы градом. И показалось мне тогда, что ушла благодать Божия, вконец людей покинула…

В какой-то момент Милуше показалось, что отец перестал дышать и сердце его не бьется, тогда она стала судорожно рыться в мешках, лежавших повсюду. Казалось, вот-вот – и её собственное сердце остановится… Извлекла икону Николая Угодника Чудотворца, узнала её по окладу, поскольку часто к ней подходила в церкви, молилась перед ней, прикладывалась губами, протирала каждый день…

Поставив икону прямо на голову отца, со слезами на глазах она зашептала:

– О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, тёплый наш заступниче, и везде в скорбех помощниче, помози отцу моему, грешному и унылому, в настощем житии, умоли Господа Бога…

Так читала она снова и снова, прося Николая Чудотворца об исцелении своего отца горемычного.

Вдруг он вздрогнул, задышал, откинул в сторону руку и, по-прежнему находясь в бессознательном состоянии, застонал от боли. Рука его была сильно повреждена, когда Илию спускали в подпол, в районе предплечья рука зацепила сильно выступающий из доски гвоздь, получилась глубокая рваная рана.

Милуша упала на грудь отца и зарыдала. Хотелось ей отдать в тот момент все, чтобы прекратить страдания, ниспосланные на их головы.

Единственное, что радовало – отец был жив, но состояние его оставляло желать лучшего. Он так ни разу и не пришел в себя после травмы головы. Сверху послышалась возня. Крышка медленно, пару раз падая, отворилась.

– Вылезайте… И тикайте отсюда… – послышался хриплый голос.

Милуша, сильно щурясь, выглянула. Это был белобрысый пацан, которого главарь банды оставил дежурить в контейнере с пистолетом Макарова в кобуре и мобильным телефоном в кармане.

Он слышал, как молилась Милуша, и по спине его бегали мурашки, а матушкин подарочный крестик дрожал на груди – жутко и страшно становилось за всё содеянное в последнее время. В какие-то моменты пацану казалось, что он вторит тихому голосу из погреба: «…Избавити нас воздушных мытарств и вечнаго мучения, да всегда прославляю Отца и Сына, и Святаго Духа, и твоё милостивное предстательство, ныне и присно, и во веки веков. Аминь…».

Когда пацан отправился за ближайший сарай справить нужду, его подстрелил меткий украинский снайпер, лихо прикончивший корову в самом начале этой истории.

Пуля, предназначавшаяся гениталиям, попала в живот. Рана была смертельной и, понимая это, пацан решил совершить напоследок благородный поступок – отпустить пленников.

Превозмогая себя и свои силы, Милуша вытащила из погреба бессознательного отца. К тому времени белобрысый пацан отдал концы со словами «Простите вы меня, Христа ради…», он лежал в луже крови у открытого подпола в позе эмбриона.

Милуша нашла среди вороха вещей плащ-палатку, перекатила на неё отца и по полю потащила его прочь от горы Кобачун. Прошло немало времени, прежде чем они достигли первых зданий Безславинска. Милуша дышала так, что легкие разрывались, были готовы выскочить наружу. Все колени и локти её кровоточили от множества ссадин и царапин. Когда тащила она отца своего, то было две цели: первая – добраться до города, до первой живой души, вторая – не забыть дорогу до тайника бандитов, чтобы вернуть назад всю церковную утварь и по-человечески похоронить белобрысого пацана…

Наконец она села на землю рядом с отцом, взяла его руку в свою и сказала:

– Ничего-ничего, папуль… Прорвемся… Уже самую малость осталось. Потерпи, родной!

И будто услышав единственную дочь, Илия прошептал, не открывая глаз: « Он простил меня… Простил за всё… Я видел своего отца, и он мне всё простил…».

Затем прибежали какие-то малознакомые люди, с криками «Служка! Служка с дочкой нашлися!» они потащили Илию в больницу, Милуша поплелась вслед за ними, держа под руку какую-то женщину, что-то бубня себе под нос.

Но отдельные её фразы слышались четко: «Только выживи… Только не умирай… Николай Чудотворец помоги ему…».

Глава 37
Он по-русски ни бум-бум

Посёлок Едькино не славился какими-нибудь особенными достопримечательностями, но в округе, во всех деревнях народ был в курсе – там, за высоким бетонным забором, находился Нижнечебатуринский дом-интернат для умственно отсталых детей.

Приезд театральной труппы или шефов тут – целое событие, вековые корпуса угрюмы, от глухих, десятками лет не ремонтированных стен веет тюрьмой.

Настоящий украинский «желтый дом», лишенный необходимого финансирования… Страшные вещи рассказывают больные, побывавшие в застенках подобных заведений: «Там ты увидишь больных и со вшами, и с чесоткой. О лекарствах и говорить-то не приходится, поскольку их просто нет!».

Лишенные должного внимания персонала больные начинают делиться на группы, как в тюрьме: кто-то крутой, кто-то не очень, а кто-то готов на всё, на любое унижение ради печенья или сигареты. В отделениях присутствует не только табак, но и алкоголь, и наркотики, что несопоставимо с состоянием душевнобольных людей.

А пинки, пощечины и издевательства давно стали нормой в украинских психиатрических больницах и домах-интернатах для умственно отсталых детей.

Врачи… А что врачи? Их лозунг таков: «Как вы нам платите – так мы и работаем».

Машина миновала ворота, обогнув на территории две скудные клумбы, остановилась у входа в приемный покой.

– Ну, вылезай, англичанин Питер Пэн, – с явной иронией в голосе приказал краснолицый врач, открывая заднюю дверцу автомобиля. МарТин повиновался, дальше побрёл за врачом, стараясь не оглядываться по сторонам. Почему-то не было охоты разглядывать убогую территорию интерната. Единственным объектом, на который МарТин сразу обратил внимание, была небольшая часовенка, стоявшая напротив главного двухэтажного корпуса. И тогда он подумал: «Даже если прибор по какой-то причине не сработает, то здесь я тоже смогу творить чудеса. Если очень захочу…».

Чуть слышно, едва шевеля губами, МарТин заговорил:

– Отче наш! Прости и сохрани душу грешную рабы божьей Энни. Прости ей согрешения вольные и невольные. Прости ей проклятия её на смерть отцу сказанные. Убереги ее…

В приемном покое сильно пахло хлоркой. Стены кофейного цвета были покрашены давно, местами краска потемнела и облупилась. В аскетичном кабинете врача стоял письменный стол, стул, банкетка, шкафчик для вещей и тумбочка с магнитолой. На решетчатом окне висели весёлые занавески с изображением мультяшных зверушек.

МарТин устал, его клонило в сон. Тяжелая дорога в душной кабине, насыщенное событиями утро – всё давало о себе знать. Глаза неуклонно слипались, сердце билось тяжко и надрывисто.

Он сидел на кушетке, прислонившись спиной и затылком к прохладной стене. В изголовье кушетки лежала его новая одежда – интернатская пижама, в которую он должен был переодеться во время дезинфекции его собственной одежды.

За столом сидела и что-то писала врач – женщина с мышиным лицом. Ее худоба была чрезмерной, казалось, дунь на неё чуть сильнее – и она рассыплется, будто спичечный каркас игрушечного колодца. Жидкие, редкие волосы она заплела в косичку, которую закрутила в пучок. Злые губы беззвучно то оголяли, то прятали желто-коричневые от курения её лошадиные зубы.

– Так, – посмотрев на МарТина и отглотнув минеральной воды из бутылки, начала она своё холодное приветствие. – Ну всё. Добро пожаловать. Переодевайся и бегом в палату!

– Ирин Анреена, он по-русски ни бум-бум, – пояснил доктор с вытянутым красным лицом.

– Коля! Никола-ай! – позвала она и через минуту появился медбрат. – Помоги новенькому переодеться. Он по-русски не понимает.

МарТину врач-мышь напоминала большую водяную крысу из сказки, живущую под мостками. Ему казалось, что сейчас у врачихи резко вырастут крысиные усы, выдвинутся вперед зубы, покраснеют глаза, она ощетинится и начнет кричать: «Паспорт есть? Предъяви паспорт!».

Но он будет стойко стоять, как воды в рот набрал и еще крепче сжимать своё оружие – «прибор желания».

Медбрат привычными движениями рук принялся снимать с МарТина одежду. МарТин удивился, но не сопротивлялся – надо раздеться, значит, надо. Затем помог ему с пижамой. Сложив все вещи МарТина в мешок с биркой, медбрат принялся сортировать его багаж. Продукты питания – в одну сторону, рюкзак с подарочной коробкой – в другую. Взяв МарТина за руку, медбрат потянул его к выходу из кабинета, но в этот момент МарТин вспомнил слова «Фрэнка Баума»: «После заката…» – и кинулся к коробке.

– С собой ничего брать нельзя! – запищала врач-мышь.

– Надо! Есть надо жать для Энни! – попытался объяснить МарТин.

– Так, ну-ка прекращай бузить, – встрял в перебранку врач с красным лицом. Медбрат подошел к МарТину и попытался выдернуть из его рук коробку, но та упала, открылась, и на пол выкатился «прибор желания».

– Нет! Please! Нет! Leave it for me, please! – взмолился МарТин, поднимая с пола заветный прибор.

– Глянь, это у него что? Электрошокер, что ли? – удивился краснолицый Яйценюк.

– Ща разберёмся, – успокоил медбрат и вырвал у МарТина странное приспособление, которое положил на стол перед врачом-мышью, а МарТина снова взял за руку и потянул в коридор.

– MarTin! – послышался голос отца.

– Ты где, папа? Я тебя не вижу!

– MarTin! – донеслось сверху, МарТин поднял голову, над ним беззвучно кружил Гаррет.

– Па, ты умеешь летать?

– Конечно, я же твой ангел хранитель. А ангел умеет всё, в том числе и летать.

– Я так рад, что ты здесь, что ты не покидаешь меня. Помоги мне, пожалуйста!

Гаррет делал плавные виражи под потолком и, как всегда, в лицах и с расстановкой заговорил:

– «Вдруг один из малышей схватил оловянного солдатика и швырнул в печку, хотя солдатик ничем не провинился. Это, конечно, подстроил тролль, что сидел в табакерке. Оловянный солдатик стоял в пламени, его охватил ужасный жар, но был ли то огонь или любовь – он не знал. Краска с него совсем сошла, никто не мог бы сказать, отчего – от путешествия или от горя. Он смотрел на маленькую танцовщицу, она на него, и он чувствовал, что тает, но по-прежнему держался стойко, не выпуская из рук ружья».

«Может быть, они все обманули меня тогда, когда сказали, что мой папа умер… Ведь я же не видел его мертвым! Может, он и правда улетел в Антарктиду по крайне важным делам, а теперь приходит ко мне, используя какую-нибудь засекреченную технологию? Приходит да ещё летает и шутит, что он мой ангел хранитель!» – думал МарТин, вспоминая события прошлых лет.

В коридорное окно было видно, как багряный солнечный диск садился за крышу соседнего одноэтажного здания котельни. Никогда раньше в своей жизни МарТин не ощущал такой силы, которая пришла к нему теперь. В нём проснулся неистовый зверь, готовый крушить всё и всех на своём пути во имя спасения любимого человека. Он толкнул санитара с такой силой, что тот загремел на пол, затем он ворвался обратно в кабинет, сбив с ног стоявшего у стола врача с красным лицом. Стремительно схватив «прибор желания», он поднял его над своей головой и по-английски крикнул:

– Хочу, чтобы Энни выздоровела! Хочу, чтобы мама вернулась! Хочу, чтобы кончилась война! Хочу, чтобы все были счастливы!

И с силой надавил на заветную красную кнопку.

– Тревогааа! – взвыла врач-мышь.

Взбунтовавшийся МарТин потерял равновесие и грохнулся на пол: сзади на голову ему обрушился страшный отработанный удар.

Словно сквозь сон слышал и чувствовал МарТин, как кто-то грубо ругался, как чьи-то цепкие пальцы схватили его за шиворот, поволокли по коридору и затащили в странную темную комнату. Затем с него стянули всю одежду. В памяти сохранился чей-то озлобленный, унизительный голос:

– Дебил!.. Рожа монгольская! Посиди в резинке!..