Текст книги "Безславинск"

– А вот окрошка моя, на всю округу славится! Я вместо кваса бражку лью, а вместо колбасы сало копченое добавляю и чесночка побольше, да сметанки, сметанки з перцем. Народ её «Пэрдунэц» прозвал! Уж очень хорошо кишки она чистит! Попробуйте, гости дорогие!

– Я окрошку не шибко люблю, она мне блевотину напоминает, – кривя лицо, пояснил «нестриженный пудель».

– Не поняла юмора, – удивилась прокурорша, услышав такое странное сравнение.

– А может, ему организьма не позволяет твоим Пэрдунэцом баловаться, – предположил находчивый дед Кузьма.

– Да это он пошутил! – вклинился Олежа Валерич. – Наливайте, хозяйка, свой Пэрдунэц! Наливайте до краёв! Прочистимся с удовольствием!

И уже шепотом, чтобы никто не слышал, добавил в ухо своему соседу:

– Совсем оху@л? Какая ещё блевотина? Русские и хохлы обожают окрошку! Болван!

Наконец Кузьма притащил под мышкой красную коробку, перевязанную бантом. Генка взял коробку у отца, подмигнул ему и вручил свой подарок невесте. Вика тотчас же вскрыла ленту, сняла крышку и достала высокий ботинок с каблуком для фигурного катания. И конечно, к ботинку было надёжно прикреплено лезвие конька – всё как полагается!

– А вот и мой подарок! – обратился Генка к гостям. – Я подумал: ну подарю ей сапоги, сносит их – и забудет, а это на всю жизнь останется! Память о свадьбе!

– Та ти що, идиот зовсим? – возмутилась шокированная Вика. – Я ж и кататися-те не умию!

– Не можешь – научим! Не хочешь – заставим! А будешь просто так ходить, без железяк, – век не сносишь!

– Та пишов ти! Козёл кривоногий! – не сдержалась Вика и со всей силы шибанула Генку бутылкой по лбу. Жених рухнул без сознания. Повезло Вике, что в тот момент её свекровь Степанида Владимировна отправилась на кухню за новой порцией своего фирменного «Пэрдунца», в противном случае невестка бы пала рядом с Генкой с как минимум выбитой челюстью – кулаки у прокурорши были подстать мужицким.

– Украинский черноморский флот медленно пошёл ко дну, – съязвил Вахлон.

Глава 8
Церковь в Отрежке

Заметно завечерело. Нагретое днем краснокирпичное здание прихода во имя Всевеликого Войска Донского остывало. Прохладой обдавало и невысокий купол с четырьмя декоративными главками, и колокольню, и могильные кресты, жавшиеся друг к другу на примыкавшем к церкви кладбище.

Служка Илия был человеком чрезмерно набожным, избегающим социальных инстинктов, и благоговейно, со страхом почитал Бога и боялся Его обидеть. В свои семьдесят лет старик выглядел несокрушимо здоровым. В Отрежке его считали блаженным.

Был он кудряв, пышноволос, розовощёк, имел высокий лоб, серебряную бороду во всю грудь, и лишь под ясными светлыми глазами лучились морщинки.

Среднего роста, слегка сутуловатый, широкий в талии, он сумел сохранить гибкость и ловкость движений.

Бросалась в глаза и привычка служки Илии ходить босиком. Носил он старенький черный пиджак, невыгодно подчеркивающий его полноватую, сутулую фигуру, и такого же цвета брюки, завернутые по щиколотку.

Летом и зимой, в любую погоду старик ходил без шапки и босиком – всё какой-то грех давнишний замаливал, самоистязал себя.

Поседел Илия в тридцать лет. Отец его поседел еще раньше. К сорока годам волосы Илии из седых стали снежно-белыми. Лицо же осталось гладким и свежим, как спелое яблоко.

В Безславинск из российского города Рикша Илия прибыл со своей единственной дочерью – тоже чрезмерно набожной особой, ставшей впоследствии певчей в церковном хоре и неустанной помощницей матушки Анисии.

Служка Илия был вдов. Дочь его Милуша, часто повторявшая: «Пойте Богу нашему пойте, пойте Цареви нашему пойте. Яко Царь всей земли Бог, пойте разумно», тоже потеряла мужа и всю нежность души отдала своему батюшке. Как и отец, она была полновата и сутула, но её пышные вьющиеся волосы снежно-белого цвета, обрамлявшие свежее и круглое лицо, освещенное грустными голубыми глазами, делали свою хозяйку похожей на Рапунцель – девушку с длинными золотыми волосами из немецкой сказки.

Дочь не разрешала отцу перетруждать себя работой, но Илия, ревниво взяв под контроль не только весь храм, но и всю его территорию, от солнцевосхода до темноты возился не покладая рук.

Жили они на пару в сторожке у задней пристройки к храму.

Вот и теперь, в поздний час, когда все уже давно разошлись, отец с дочерью, наведя порядок внутри церкви, готовились к трапезе.

– Милуша-а! – кричал Илия из сада дочери. – Ми-илу-оша-а!..

– Что? – отозвалась она чрез окно.

– Кобза ранняя подоспела! Накопать?

– Что накопать?

– Картошка, говорю, ранняя уже созрела! Накопать чуток?

– Давай!

Спустя некоторое время, когда за окном стало уже совсем темно, они сидели за столом и гремели ложками – ели солянку. Вдруг Илия насторожился, затих, прислушиваясь.

– Слышала?

– Неа. А что?

– Может, почудилось. Вроде двери в храм запер.

– Вечно тебе что-то чудится! На свадьбе орут да грохочут…

– Нет уж. Как будто прямо за стенкой громыхнуло. Пойду, проверю, вдруг что не так.

Обходя церковь сбоку, служка увидел в окнах церквушки свет. При всей своей набожности и приписываемой ему блаженности, Илия понял, что это светятся не чудотворные иконы, а обычные фонари – внутри церкви кто-то орудовал.

Входные двери были заперты, замок висел на месте. Служка обошел церковь с другой стороны и обнаружил, что стекло бокового окна разбито.

– Что ж вы творите? Ироды! – вырвалось у Илии, он кинулся к дверям, отпер замок и уже через минуту зажег свет внутри церкви.

Его взору предстала группа из шести человек в камуфляжной форме, с фонарями и с мешками в руках, причем двое из них были служке хорошо знакомы. Эти два парня несколько раз заходили на службу, а однажды даже разговаривали с отцом Григорием – просили благословления на правое дело, поскольку прибыли на Донбасс добровольцами из Ростова-на-Дону и нуждались в духовной поддержке.

– Господи! Люди добрые! Братия! Чтож вы делаете?

Рассредоточившись по храму, «люди добрые» попросту сгребали всё подряд в свои мешки.

Неожиданное появление служки повергло грабителей в некоторое замешательство, которое весьма быстро сменилось агрессией и решительными действиями.

Был среди них главарь – средней плотности, средних лет, короткостриженный чернобровый кавказец-бородач с широким, подковообразным шрамом через всю щеку. Его любимая поговорка была: «Сын Кавказа бьёт сразу!».

Пристально всматриваясь в лицо служки, резко сказал он властным голосом:

– Он нас спалил! Держите его!

Илия не сводил глаз со страшного кавказца. Ему казалось, что они стоят друг против друга совсем одни. Кровь ударила в виски с такой силой, что у служки зазвенело в ушах, лицо вспыхнуло, сердце замерло в страхе и горечи.

«Один не справлюсь! Бежать! Звать на помощь людей!» – молнией мелькнула мысль у старика-служки, но тут же родилась новая: «Так сбегут же, ироды! Сбегут с награбленным!» – и он кинулся на страшного кавказца с криком:

– Не позволю храм Божий осквернять!

Уже перед самым прыжком на врага Илия почувствовал резкий удар в затылок, затем головокружение, в глазах всё поплыло и сразу же потемнело…

Не ожидая от себя такой меткости, один из ростовских добровольцев со всей силы метнул тяжелый медный крест в сторону нападавшего старика и сразил его на ходу, словно в американском фильме-вестерне о диком западе, где индейцы точно сбивают на бегу бледнолицых своими томагавками.

Илия завалился вниз лицом прямо у напольного подсвечника. На затылке сквозь белоснежные волосы проступило кровавое пятно.

– Тикай, братва! Асусенчик, ноги надо делать! – вырвалось у самого юного грабителя, засовывавшего в мешок старинную икону Николая Угодника.

– Заткнись, сопляк! – зарычал кавказец-бородач на белобрысого пацана. – Слушайте сюда все! Быстро всё сгребайте, старика грузим в багажник и валим отсюда!

«Добровольцы» забирали всё, что блестит. Их главарь разбил стекло чудотворной иконы и сгрёб золотые и серебряные украшения, которые с чистыми помыслами приносили прихожане к этой иконе, прося о скорейшем окончании войны.

В дверях появилась Милуша. Грабёж запомнился ей на всю жизнь в мельчайших подробностях. И мужчины в униформе, торопливо срывающие со стен иконы, и тело отца, неподвижно лежащее лицом вниз, и лужа крови около его головы…

– Помогите-е! Храм грабя-ат! Помоги… – завыла Милуша, но рот её заткнул широкой ладонью бородатый Асусен Акаков.

Глава 9
Ночное попоище

Над танцевавшими в обнимку Вахлоном и Анной горел самодельный оригинальный светильник, который напоминал небольшой воздушный шарик молочного цвета, – давнишний подарок Генке от местного художника. Вокруг светильника весело кружила мошкара и ночные мотыльки. Играл слезливый шлягер малоизвестного русского исполнителя, напоминавшего на своих концертных плакатах потрепанного кота Базилио из сказки про Буратино.

– Что у тебя за имя такое – «Вахлон»? – поинтересовалась Анна.

– Валон – это самый крупный пляж сейшельского острова Маэ, – высокомерно пояснил Вахлон, – Там тусят вахлоны, то есть сибариты.

– Ничего не поняла. Кто такой сибарит?

– Праздный, избалованный роскошью человек.

– Ты избалован роскошью? – удивилась Анна.

– Типа того… А ты пробовала танцевать стриптиз? – резко сменил тему разговора Вахлон.

– Какой ещё стриптиз? – удивилась Анна, причём её вопрос звучал скорее как: «Где бы и кому я его могла танцевать?».

– Ну, медленный такой, как в ночных клубах девчули выдают, – пояснил Вахлон, облизав потрескавшиеся губы.

– Во-первых, мне не интересно танцевать стриптиз, а во-вторых, я никогда не бывала в ночных клубах.

– Это поправимо. Кстати, слушай-ка, я ведь могу поспособствовать твоему поступлению в балет.

– Ты хочешь сказать, в Академию танца?

– Ну, да, да, в академию. У меня завязки и там имеются. Да и вообще, когда приедешь в Питер, можешь прямо у меня зависнуть на какое-то время.

– Давай не будем забегать так далеко вперёд. А вот по поводу помощи при поступлении – я была бы признательна тебе. Это действительно моя самая большая мечта – посвятить себя танцу. Я без этого не могу жить.

– Значит, замётано. Приедешь в Питер – я тебе помогу! А для начала махнём перед Питером на моём байке в европейскую столицу проституции! До сентября я абсолютно свободен!

– Куда-а?

– В Одессу! Так её теперь все называют. Готова? Хотя там, правда, тоже иногда постреливают, но вроде бы не так, как здесь.

– Иногда постреливают?! Да там совсем недавно три сотни людей заживо сожгли вместе с домом профсоюзов! Чистый фашизм! И Одесса сдалась, пала перед Киевом на колени! Нечего мне там делать…

– Ну, и чёрт с ней с этой проституткой-Одессой! Можем и здесь тусануть не кисло… И вообще, я даже не ожидал, что у вас тут реально воюют! Круто!

– Вообще-то у нас гибнут и пропадают люди, и ничего крутого в этом нет!

Анна попыталась высвободиться из «танцевальных» объятий Вахлона, но тот взял ее руку,

– Перестань! Я же просто прикалываюсь! Ну, характер у меня такой, юморной, как у солдата Швейка. Он же тоже во время войны юморил, а ты сразу всё в штыки воспринимаешь.

– Две недели назад укрофашисты у меня на глазах изнасиловали и похитили одноклассницу, с которой я дружила. А ведь мы просто возвращались домой, шли по лесу из деревни, где живёт её тётка. Надеялись разжиться продуктами… Я чудом спаслась. Убежала под свист пуль. Её не могут найти до сих пор, только вещи сыскали…

– Прости, не хотел делать тебе больно, – остановившийся Вахлон почувствовал, как задрожала нежная, мягкая рука девушки, пытаясь высвободиться, но этого не произошло, и пальцы Анны покорно легли меж его пальцев. Они продолжили свой медленный танец.

* * *

Ожившие воспоминания перенесли Анну на ту лесную поляну, освещенную вечерним солнцем, где она с подружкой была захвачена врасплох четырьмя бойцами нацгвардии. Онемевшие девушки, прижавшись спинами к широкому стволу векового дуба, стояли не шелохнувшись, неотрывно смотрели на распоясавшихся солдат. Те, словно одурманенные своей властью и силовым преимуществом, глумились, как могли.

Особенно их привлекала своей скороспелой зрелостью прижимавшая к груди сумку с продуктами Танька Сметанкина, рыжая, косастая да губастая, с ямочками на розовых щеках – ну прямо Марфушенька-душенька из фильма «Морозко», требовавшая: «Хочу жениха! Хочу богатство! Хочу! Хочу! Хочу!»

В свои юные годы она казалась гораздо взрослее сверстников и даже Анны, которая всегда выглядела старше своих лет. И звать её могли как-то иначе, например Юлия Тифошенко или Надежда Сравченко, но больше всего ей подходило быть Танькой Сметанкиной! Прапорщик – здоровенный детина под два метра ростом, носивший пышные пшеничные усы под горбатым грузинским носом, – вырвал из рук Сметанкиной сумку.

– О! Хавчик! Это очень кстати!

Прапорщик Терехов хорошо говорил по-русски, поскольку грузином он был только по матери, но умудрился взять как и от отца, так и от матери-грузинки самые худшие их национальные качества. Он был «солдатом удачи», то есть наёмником. Имел богатый опыт боевых операций, но не имел ни грамма сострадания к человеческому существу. Проще говоря, Терехов стал зависимыми от своей «работы» и видел в убийстве людей лишь заработок денег и самореализацию. Любил частенько упоминать, что состоит в близком родстве с самим Саакашвили! И, дескать, когда вышеупомянутый вороватый политик был президентом Грузии, то у семьи самого прапорщика была не жизнь, а малина!

Итак, прапорщик резко рванул за Танькин топик, одновременно с тем зацепив и бюстгальтер.

– Вот это сиськи!

Обрадовались бойцы, увидев конопатую крупную грудь с большими сосками и радужной ареолой.

– Мамочка! Спасите! – вырвалось у Таньки, и она разрыдалась, упала на колени, согнулась, чтобы прикрыть свою наготу.

– Тепер ти свої показуй! – прикрикнул на Анну самый молодой из солдат. Он был мал ростом, тщедушен и остролиц. Длинной, тонкой шеей и подбородком, покрытым рыжеватым пушком, солдат напоминал неоперившегося гусенка.

– Я тебе щас всё показую! – сквозь зубы процедила Анна и кинулась на «гусенка». Никто не ожидал такой прыти от девушки, и когда она завалила наземь солдата и у того хлынула кровь из перегрызенной сонной артерии, было уже поздно.

Руками как у подростка «гусенок» схватился за тонкую свою шею и заверещал:

– Допоможіть! Хлопці! Вмираю!

– Беги, Танёк! – крикнула подружке Анна и дикой кошкой кинулась напролом через ближайший кустарник. Танька Сметанкина попыталась последовать примеру Анны, но была сшиблена с ног сильным ударом приклада по голове. Двое солдат рванули было за Анной, но, запутавшись в кустах, сразу сбились с пути. Единственное, что им оставалось – это хаотично палить из штурмовых винтовок вслед ускользающей девушке с окровавленным ртом и подбородком. Анна дикой кошкой бежала по лесу. На секунду замерла, прислонилась к стволу сухой лиственницы – пуля впилась в дерево в вершке от её головы – и стремглав кинулась дальше.

Так, путая следы, через непролазный колодник и чащуру уходит раненый зверь, делает «сметки» в воду, прыгает по вершинам пней, чтобы в конце концов издохнуть в недоступной, темной расселине обомлевшего утеса.

Как ни старались помочь солдаты «гусенку», он, захлёбываясь слезами и проклятиями в адрес кацапов да маскалей, скоро преставился и «присоединился к большинству».

Усатый прапорщик разорвал всю одежду на Сметанкиной, которая с трудом пришла в себя после оглушительного удара, затем снял с «гусенка» ремень, петлёй накинул его на шею абсолютно голой девушки и потащил её за конец ремня в сторону заброшенного амбара, будто необъезженную кобылицу.

– В немецких сказках добро всегда в конце грубо и извращенно насилует зло! – приговаривал на ходу прапорщик.

Двое других солдат по-очереди понесли быстро остывающее тело «гусенка».

– Господи! Дяденьки, миленькие! Не надо! Отпустите вы меня! Я ж ни в чем не виновата! – рыдала всю дорогу Танька, за что периодически получала мощные оплеухи и пинки.

Добравшись до амбара, прапорщик Терехов распорядился:

– Оттащите его до дислокации и возвращайтесь назад. И прихватите мой фотик, педальный насос, фонарь, литруху горилки, веревку и… – здесь он задумался, посмотрел в заплаканные глаза девушки, добавил: – и зеркало побольше.

К тому времени, когда солдаты с точностью до мелочей исполнили указания прапорщика-полукровки и вернулись в амбар, Танька уже лежала в углу на сене с окровавленными ногами и низом живота. Амбал-прапорщик лишил девственности все имеющиеся отверстия на её девичьем теле, исключая уши и нос.

В вечернем смертно-сонном лесу, окружавшим ангар, было тихо, как в колодце, только далеко чуть слышно выколачивал дробь неутомимый плотник – дятел, да тяжелый стон исходил из грудной клетки осрамленной девушки, шею которой по-прежнему сдавливал ремень «гусенка».

С широко расставленными ногами прапорщик Терехов сидел в одной тельняшке-майке рядом с Танькой. Его ляжки и гениталии были тоже в девственной крови. Сложно себе представить, но на его левом плече была татуировка свастики, означавшая явное сочувствие Третьему Рейху. Он курил, смачно сплёвывая на пол, и вспоминал, как совсем недавно распивал горилку в Костополи у «памятника» Путину, выполненному в виде мраморной надгробной плиты. Там вместе со своими многонациональными дружками – такими же наёмниками, как и сам он, Терехов громче всех выкрикивал антироссийские лозунги, как мог надругался над «памятником», делая на память вульгарные сэлфи.

Терехов и его друзья так сильно негодовали, что в какой-то момент разошлись во мнениях и своих антироссийских выпадах, что дело чуть не дошло до самой настоящей драки. Хотя, пару носов они успели свернуть друг другу.

Жаль, что они не понимают элементарного – некто просто-напросто жаждет отвлечь их внимание от истинной проблемы, избрав для этого вымышленную угрозу в виде президента Российского. Ведь русские, украинцы и белорусы – один язык, один род, одна кровь!

Достаточно задать себе всего один вопрос: как легче всего обескровить народ, лишить его сил? Ответ крайне прост.

Чтобы уничтожить народ, его надо раздробить, раскроить на части и убедить образовавшиеся группы в том, что они есть отдельные, самостийные, сами по себе существующие – даже враждебные – национальные кучки.

И многие в мире действительно верят в то, что им вдалбливают в голову западные политики: «Украинская нация – это реальность, которая имеет под собой, по крайней мере, тысячу лет аутентичной истории. Ни один народ не боролся так тяжело, как украинцы, чтобы утвердить свою независимость; украинская земля насквозь пропитана кровью». Вот вам и «незалежная»…

«Погуляли круто тогда! Почудили по полной! Коксом ещё вечером закинулись, шмар местных оттянули! Кайф!» – думал Терехов.

– Ну, чо, Богдан, всё принесли?

– Типа того, – отвечал солдат плотного телосложения с квадратным куском зеркала под мышкой.

– Ну, и кто из вас первым оприходует эту сучку, пока она ещё дергается? – спросил прапорщик и надменно ухмыльнулся.

– Не надо, ради Бога, не надо! – взмолилась Танька, вскочила и кинулась к выходу, качаясь от сильного головокружения.

– Стоять, падла! – грубо ругаясь, усатый прапорщик быстро нагнал её, сильно шибанул коленом в поясницу и потащил уже упавшую на пол девушку за растрепавшиеся волосы обратно в угол – на кучу соломы.

Второй из солдат, который стоял с вещмешком, снял свой черный берет и набожно перекрестился. На белый лоб парня волной падал черный чуб. Над губой резался первый ус.

– Остап, ти що молишся? – удивленно спросил Богдан, устанавливая зеркало подальше от сопротивляющейся Таньки.

– Та не по-людськи якось… – ответил тихо Остап.

– Давай сюда мешок, и поменьше пиздежа, – приказал прапорщик.

Вывалив на пол содержимое вещмешка, прапорщик схватил в руки бутылку горилки, распечатал её, сделал несколько больших глотков и передал плотному солдату. Тот, в свою очередь, присосался к бутылке и, слегка поперхнувшись, выпил почти половину содержимого.

– Тепер ти, Остап, пий!

Остап, пару раз глотнув, вернул бутылку прапорщику. Усатый вояка поднял пустой вещмешок, побрызгал на него горилкой и кинул в лицо Таньке.

– Вытирай давай от крови свои ляжки и мохнатку! Быстро!

Трясущаяся от страха и боли Сметанкина повиновалась.

Солнце уже село, и амбар погрузился в сумерки, заметно потемнело, похолодало.

Когда прапорщик Терехов увидел, что девушка закончила вытираться, он ткнул ей бутылку в лицо:

– Пей, стерва!

– Я не буду, я не могу…

– Допьешь всю горилку до конца – пощадим… А не допьёшь, сиськи отрежу. Выбирай! – губы прапорщика скривились в дьявольской улыбке, он был решителен и непреклонен.

Слово «выбирай» он сказал совсем тихо, почти шепотом, но отдалось оно в Танькиной голове громче других слов.

Прапорщик включил свой «фотик» в режим видеозаписи и направил объектив на Сметанкину.

Девушка, словно позабыв, что она абсолютно нагая, взяла бутылку и, уже не прикрываясь руками, начала медленно пить горилку. Она допила все содержимое, ни разу не поперхнувшись, как будто пила не горилку, а просто воду. Затем легла на сено и замерла.

– Рядовой Буткевич! Раздеться догола! – дурашливым голосом приказал Терехов.

– Що, прямо зараз? – слегка смутился Богдан.

– Нет, блин! Через неделю! Пойдём повоюем, а она нас здесь полежит да подождёт!

– Ладно-ладно… – стягивая с себя форму, неуверенно произнес рядовой. Остап стоял по стойке смирно, как окаменевший идол. Тем временем прапорщик присел на корточки рядом с Танькой и, насвистывая, принялся снимать крупные планы ее тела.

Наконец Богдан разделся, лёг рядом с девушкой и попросил:

– Михаил, может без видео… а то у мене так не встане.

– Встанет! Она сейчас его подымет! – и, правой рукой схватив Таньку за волосы, подтащил её лицо к гениталиям солдата, не выпуская из левой руки свой фотоаппарат.

– Солдатики! Миленькие! – завыла она, – Что угодно для вас сделаю, только не мучайте вы меня! Хотите, я вам эту сучку Аньку, которая вашего друга убила, как на тарелочке доставлю? Приведу сюда! Честное слово!

– Ты кому тут мозги втираешь?

– Правда-правда! Только не мучайте!

– Посмотрим на твоё поведение, – рассуждал прапорщик, – А сейчас соси, давай, тварь!

Богдан откинулся на спину, а Сметанкина молча приступила к исполнению требований прапорщика.

Через короткое время, на радость «оператора» Терехова, Богдан уже вовсю дергался на Таньке, всё глубже и глубже заходя в неё своим разгоряченным членом.

Так продолжалось недолго, минут пять-шесть, пока достигший оргазма Богдан не завалился на девушку в блаженном изнеможении.

– Теперь ты! – рявкнул на Остапа прапорщик.

Послышался тихий Танькин плачь, после слова: «Я больше не могу, не могу…». Она встала на четвереньки, руки и ноги дрожали, подламывались в суставах, девушка поползла к выходу. Её сильно качало, поскольку впервые в жизни она была так сильно пьяна – горилка всё-таки дошла до мозга.

– Пан прапорщик, давайте відпустимо цю дівчину, – взмолился Остап, но Михаил Терехов был непреклонен:

– Что?! Что ты сказал?! Да у тебя же на глазах твоего друга только что эти сучки убили! А ты её отпустить хочешь? Может, ты ещё на их сторону переметнешься?

– Нет. Але вона ж нікого не вбивала…

– Короче, рядовой, держи мой фотик и всё снимай, что я буду делать! Понял?

Прапорщик сунул в руки Остапа фотоаппарат, сам надел ботинки, нагнал доползшую до порога Сметанкину и принялся жестоко избивать её ногами. После каждого нанесенного с большого размаха удара слышался тяжелый стон девушки.

– Снимаешь? – отрывисто дыша, спросил Терехов.

– Дай сюди, – выхватив фотоаппарат, сказал Богдан, – Хто так знімає?

Затем он подошел поближе, протянул руку с «фотиком» прямо к искаженному от боли лицу девушки и добавил:

– Правильно пан прапорщик говорить, знатимеш, як наших парубків вбивати!

Когда экзекуция закончилась, подползла, крадучись, ночь, в амбаре стало совсем темно – можно было лишь угадывать силуэты людей. Прапорщик зажёг фонарь и в который раз, цепко вцепившись в Танькины слипшиеся от крови волосы, оттащил её в дальний угол. Мукам и страданиям девушки не было видно конца. Учитывая её трусливую и лицемерную натуру, переносить пытки и издевательства приходилось вдвойне тяжелее.

– В последний раз спрашиваю: будешь её драть?! – накинулся на Остапа прапорщик, но тот лишь молча помотал головой в разные стороны.

– Черт с тобой! Придурок недоделанный! Я сам тогда её оприходую напоследок! И ей понравится… – уже не говорил, не кричал, а по-змеиному, скорее даже по-шакальи, шипел Терехов. Он взял веревку, перекинул её через перекладину и одним концом крепко связал запястья обеих рук девушки. Дальше начал усиленно тянуть за другой конец – до тех пор, пока стонущая Танька не повисла руками вверх, едва касаясь пола пальцами ног.

– Держи веревку за этот конец, – обратился прапорщик к Остапу.

– Не буду.

– Что?! Что ты сказал, солдат?

– Я не садист. Я не буду цього робити.

– Значит, я, по-твоему, садист? Или Буткевич садист? Или наши братья, которых вот эти падлы убивают, тоже садисты? А? – Терехов настолько близко подошел к Остапу, что говорил ему уже прямо в лицо. – Нет в наших действиях никакого садизма. Садомазохизм присутствует, но не более того. А то что эта сучка по заслугам сейчас получает, так ей самой это нравится. Она вспоминать такой секс всю оставшуюся жизнь будет, как фейерверк… Держи, сволочь, веревку, иначе я тебя самого в предатели запишу!

– Дяденьки, люди добрые… Не надо… Я вам всех сдам, про всех расскажу, только отпустите… Я даже бомбу могу отнести в Отрежку и в школе взорвать… Только отпустите…

Остап взял веревку и отвернулся в сторону.

– А ты говоришь, она хорошая! Террористка хренова! Снимай, Буткевич, кино! – гикнул прапорщик, принявшись боксировать Танькины груди. Он бил по ним кулаками с такой мощью, что уже через минуту они побагровели и покрылись лиловыми пятнами. Сильно набухшие соски кровоточили, Сметанкина была на грани потери сознания, но продолжала молить:

– Ради Бога… Отпустите… Что угодно сделаю…

– Сейчас мы тебя приведём в чувства! Сейчас ты реально что угодно сделаешь! – шипел уставший от молотиловки Терехов. Он смачно облизал кулак, наигранно позируя перед фотоаппаратом, резко вставил его между Танькиных ног, начал с силой заталкивать руку в её влагалище. Сметанкина закричала так громко, что у всех заложило уши…

В полночь небо очистилось от туч, ветер спал. Над лесом и амбаром воцарилась тишина, лишь изредка доносились Танькины стоны и приглушенно разговаривали бойцы нацгвардии.

– Михаил, слухай, а ми не переборщили? – спрашивал Богдан у прапорщика, указывая на Остапа, лежавшего на полу амбара с пробитой головой.

– Сам виноват. Нечего было за эту паскуду заступаться, – скрежетал зубами Терехов, который совсем недавно прошиб прикладом затылок молодого солдата. Остап не выдержал происходящего и с криком «Мене обдурили! я приїхав сюди воювати з російською армією, а тут иё немає! Тут мирні жителі з одного боку і ви ублюдки з іншого боку!» сильно полосонул спецназовским ножом прапорщика прямо по плечу, раскроив пополам его татуировку свастики. Затем решил покинуть амбар, но не смог сделать и пары шагов…

Рядом с Остапом лежала Сметанкина с сильно опухшими, посиневшими грудями, с отрезанными ушами и небрежно снятым скальпом.

– Живуща, как кошка! Никакой расправы не боится! – пнув ногой девушку, ядовито процедил Терехов. – А ну, давай насос сюда! И воткни ей в пасть кляп, а то уже достала своим мычаньем!

Вместе с Богданом, «оседлавшим» Таньку, прапорщик начал надувать её ножным насосом, словно воздушный шар, вставив шланг в анальное отверстие. Через какое-то время живот девушки стал явно увеличиваться в размерах, что причиняло неимоверную боль практически всем её внутренним органам.

Когда Танька достигла вида беременной женщины на сносях, Терехов перестал качать, забил еще один кляп в её анальный проход, чтобы воздух не смог выйти из тела, и снова подвесил девушку за руки на перекладине.

Затем он установил зеркало таким образом, чтобы она могла видеть свое отражение полностью.

– Ну, вот! – констатировал прапорщик, – Теперь начинается самое интересное! Богдан, вяжи ей копыта и сгребай под неё солому!

– Ти що задумав? – вырвалось у солдата, отлично знавшего ответ на этот вопрос.

– А то ты такой дебил и сам не понял, что мы сейчас будем делать! Ведьму предадим анафеме!!

– Що ми зробимо? – окончательно растерялся Богдан.

– Фильм будем снимать! Ха-ха! Ведьма из Блэр номер ноль!..

Когда Анна добежала до первого железобетонного блокпоста, когда несколько ополченцев отважились пойти с ней обратно в лес на поиски Таньки Сметанкиной, было уже поздно. К своему счастью, они не нашли замученное до смерти тело девушки и труп Остапа, лежавшие вместе в подвале заброшенного дома, куда их оттащили предусмотрительные Богдан и Михаил Терехов, уложив в абсолютно непристойной позе —Танька на спине с широко расставленными обугленными ногами, Остап на ней со спущенными штанами.

Прапорщик добился-таки своего – «акт совокупления» между Сметанкиной и рядовым Остапом состоялся!