Текст книги "Безславинск"

Глава 33
Пятнадцать суток…

Заморенный вид мужика-простолюдина, костистая худоба его плеч, деревянная жесткость натруженных ладоней, дебиловатая ухмылка кого-то напоминали Димоше, но кого – он никак не мог вспомнить.

– Ты по жизни-то кто будешь?

– Я-то?

– Глухой что ли или тупорылый? Ты-то!!

– Так это… Тракторист… – будто извиняясь, изрыгнул из себя мужик и по-идиотски захохотал, задёргав костистыми плечами. От него сильно пахло перегаром и потом. Лицо его было в ссадинах и темно от пыли.

– Звать как?

– Меня-то?

– Ты чо? В натуре бычара? Тебя-то!!

– Так это Колян Коляныч. А тебя?

– Меня-то… Щербатый.

Немного задумавшись, напрягшись, словно сидя над дыркой зловонного деревенского нужника, Колян отважился и спросил:

– Слышь, Щербатый, ты чо думаешь дальше-то будет с этой всей возней у нас да на Украине?

Димоша бросил очередной оценивающий взгляд на глуповатого сокамерника и ответил, скорее всего, не ему, а куда-то сквозь стены, сквозь потолок, в надежде, что его предсказания непременно свершатся:

– Просто всё будет. Донбасс к России отойдёт по-любасу, ну или получит суверенитет, а это для укропов даже хорошо! В смыслях, что с такими раскладами, которые сейчас творятся, всякое там падение уровня производства, ей придёт кердык. Не за год, конечно, а за три-четыре, максимум пять. Но кердык Укропии стопудово гарантирован!

– Это как?

– Перестанет существовать как отдельное государство! Вот как!

– Ну и правильно! А то от них один только вред! Да, Щербатый?

– За что закрыли, тракторист? И чей-то ты покоцанный весь такой? – сменил осточертевшую тему разговора Димоша, которому не раз приходилось доказывать в местах лишения свободы свою точку зрения среди толпы фашиствующих западноукраинских зэков.

– Стыдобища… Рассказывать-то стремно…

– Да ладно тебе, колись уже, Коляныч! – успокоил Димоша и вспомнил: тракторист напоминал ему шныря Пашку, который отбывал свой очередной срок за «кулак и бакланство», то есть за избиение потерпевшего и неудачное воровство.

– Да, короче, по пьяни всё начудил… Короче, земляк, хош верь, хош нет, позавчера ночью, как говорится, самогонки напилися с товарищем моиным Лёхой, ну и решили на пасеку за медом слазить. Да ещё вся закуска кончилася, как раз… Двинули на пасеку, пришли и давай ульи трясти. Повылетали пчелы окаянные, забрехала собака… где-то в сарае заматюкался сторож. Мы дали деру. И это… я с перепугу, што ли, решил целый улей спиздануть! Бежим, а за нами собака увязалася! Я её и ногами лупил, и каменюку раз в неё швырнул – ноль реакции. Псина не отставала и всё тута! Товарища моеного Лёху тоже покусала… Побегали так с минут шешнадцать…

– А ты что, чудило, время засекал? – перебил его Димоша.

– Так это ж приблизительно, как говорится. Короче, плюнул я на всю эту херню и выкинул улей. Утром проснулись все пчелами покусанные, собрались и давай вспоминать вчерашнее. Ржем, аж пупки развязываются… А товарищ Лёха и говорит: «Иди, глянь, где он, улей-то!? Ты ж его там, на дороге бросил, недалече от дома…». Пошел проверить, а там будка вверх тормашками, а к ней на цепи кобель привязан! И никакого улея… Вот там-то меня и приняли. Хулиганку теперь шьют. Пятнадцать суток светит…

Качая в разные стороны головой, рассказывал тракторист, а сам угрюмо думал: «Только бы ничего про магазин, который мы неделю назад ограбили, не пронюхали и про особняк у военкомата, в котором пришлось хозяину кишки выпустить, потому что цацки отдавать не хотел, тоже бы ничего не узнали. Да и про лавку с драгоценностями не расколоться бы, а то там мы без масок всех на уши поставили, не дай Бог, продавщицы меня опознают…». Думал-думал да и перекрестился трижды.

– А товарищ твой Лёха где?

– Хуй его знает… Но я все на себя взял, чего ж обоим-то париться?… А ты, земляк, за что?

Недавние события так явно ожили перед глазами Димоши, что он заново прочувствовал все произошедшее в тончайших деталях и подробностях.

Жадно глотая воздух, со шкатулкой в руках, бежал он по улице к дому ненавистного козла – Вадима Шульги. У Отрежского кладбища он остановился, немного отдышался, там опять кого-то хоронили, но уже без гробов. Трупы просто складывали в яму, на краю которой стоял угрюмый отец Григорий.

– Это… Я извиняюсь, – обратился Димоша к священнику, – святой отец, подскажи, где могила Анташки Надуйкиной?

– Так во-он там. Почти в самом углу. Храни тебя Бог! – напутствовал отец Григорий удалявшегося Димошу.

Он быстро нашел ухоженную могилу своей жены. Всё было скромно, но до боли в сердце аккуратно. Видимо кто-то постоянно навещал это место на погосте. Сама же Анташа весело улыбалась с мраморного надгробия. Будто её лицо было выгравировано не на могильной плите, а на городской доске почета. Димоша присел на корточки, положил рядом шкатулку. «Безвременно ушедшей дочери от любящей мамы, Безвременно ушедшей маме от любящей дочери»… – прочитал Димоша. Что происходило в его голове на тот момент, одному Господу Богу известно. Но, он словно пчелой ужаленный, начал крушить все подряд, сопровождая свои действия страшными проклятиями: «Чтоб вы все в аду горели! Пусть будет всё ваше блядское племя проклято! Уж лучше бы я на Людон женился! Она бы мне сына родила, и прожили бы мы с ней вместе прекрасную жизнь!».

В итоге, когда мраморная плита была завалена, хлипкая оградка разорена, могила и цветник истоптаны, Димоша справил нужду на результаты своего буйства, обильно обдав мочой и улыбающееся изображение лица погибшей жены, и сам холм могилы.

Конечно же, после смерти человека сложно что-либо говорить о его дальнейшей несостоявшейся жизни, но в случае с Анташей Надуйкиной можно предположить, что она не была преждевременной. Ведь если бы она осталась жива и продолжила бы свои похождения налево в том же духе, то сколько бы ещё судеб она погубила?

Димоша прихватил шкатулку и продолжил свой путь. «Ну, Шульга, ну, скотопёс! Держись!» – заевшей пластинкой крутилось одно и то же в его голове. На подходе Димошу удивило, что рядом с домом стоял человек, необычайно тонкий, высокий. И только поравнявшись с ним, он понял, что это столб. Рядом со столбом возвышалась песочная куча с воткнутой в неё сбоку штыковой лопатой. Димоша пристроил на песок шкатулку, обеими руками выдернул лопату и подошел к крыльцу.

– Тебе чего, мужик?

Услышал Димоша сзади мужской голос и повернулся. Такое совпадение бывает не часто в жизни людей, поскольку перед Димошей стоял сам Вадим Шульга со своей сестрой, державшей в руке большую сумку. Шульга только что приехал из Донецка навестить родню, после длительного отсутствия привез им провиант. Его сестра сразу признала Димошу и, сделав вперед два шага, нервозно спросила:

– Ты шо удумал, рожа уголовная?!

Сжимая в руках черенок лопаты, Димоша ударил ею женщину. Пальцы её разжались, обмякли, сумка хлопнулась наземь, и она не упала, а, подогнув колени, словно поклонилась до земли Димоше.

Вадим Шульга оцепенел. От охватившего его ужаса не мог ни крикнуть, ни тронуться с места. А поскольку он был ещё человеком и малодушным, то чувство страха усилилось в нём вдвойне.

– Ну, здравствуй, Вадик, – грозно процедил Димоша и его глаза налились кровью. Шульга лишь кивнул в ответ, предчувствуя что-то жуткое, а Димоша продолжил так же угрожающе:

– Знаешь, у меня для тебя две новости.

– Начни с хорошей, – выдавил из себя трясущийся от страха Шульга.

– А почему ты решил, что одна из них хорошая? – спросил Димоша и, не раздумывая, не дав ответить, лопатой шибанул его в грудь. Шульга схватился за лопату, покачнулся, но не упал. Димоша вторым, более мощным ударом повалил ненавистного гада на землю. И, уже падая, он сиплым от испуга голосом с хрипотцой, точно во сне, закричал:

– О-о-о-ох!

Димоша прижал ему к горлу острое лезвие лопаты и, нажимая на приступ ногой, с силой стал давить. Руки Шульги взметнулись к черенку и застыли на нём. В подошву ботинка, на белые запачканные брюки, на светлую рубашку Димоши ударила струя крови, а он всё давил и давил на лопату, пока лезвие не вошло в землю.

Вся жизнь последних лет вихрем пронеслась перед Вадимом.

В помутневших, полуоткрытых глазах Шульги читалось: «Не надо, пощади! Мне твоя Анташка и даром была не нужна, я себе уже давно другую нашёл! Димоша, прошу…».

Из дома повыскакивали родители Шульги, кинулись к рыдающей дочери и навсегда замолкшему сыну. Димоша выпустил из рук лопату, взял шкатулку с кучи и пошел вдоль забора к реке, шатаясь и придерживаясь руками за штакетник.

В воду он забрел по пояс и, наклонившись, по-лошадиному долго и жадно глотал. Услышав вой милицейской сирены, он открыл шкатулку и пустил её содержимое вниз по течению…

Это уже следующим днём, после крещения МарТина, директор Огрызко перекинул через ограду весёлую метлу, и она упала прямо на развороченную могилу Анташи. И это уже спустя неделю какой-то шутник из украинской нацгвардии штык-ножом заострил черенок метлы и воткнул забавное художественное произведение в холмик могилы. С тех пор стали поговаривать, что на Отрежском кладбище захоронена ведьма Анташа Надуйкина, привидение которой разворотило собственную могилу и по ночам летает над Безславинском в поисках невинных душ девственных парубков…

– Башку отрубил одному пидору. Теперь опять на зону. Надолго… Это тебе не будки с собаками пиздить, – объяснил Димоша трактористу и улегся на нарах в камере предварительного заключения отрежского отделения милиции.

С противным лязгом отворилась тяжелая металлическая дверь, на пороге появился милиционер с багровым от ожогов лицом.

– Смирнов, на выход! – скомандовал резким голосом милиционер. Колян Коляныч взволнованно засуетился, кивнул авторитетному сокамернику и засеменил к двери.

Оказавшись в кабинете следователя, простолюдина Колян Коляныча обдало сверху жаром и одновременно снизу стынью, после услышанного: « – А ты, гнида поскудная, оказывается за мокруху в федеральном розыске находишься!»

И если, как казалось самому Димоше, его судьба предопределена и абсолютно прозрачна, то будущее тракториста Смирнова вырисовывалось крайне в расплывчатых перспективах. Ведь он действительно находился в федеральном розыске за совершение тяжкого преступления: под вымышленным именем и фамилией вошёл в доверие к одинокой вдове-харьковчанке, начал с ней сожительствовать, а спустя несколько месяцев подвёрг слабую женщину страшным пыткам, чтобы получить код к её банковской карточке. Причем, пытал он вдову в глухом подвале частного дома на глазах у её десятилетнего сына, привязанного к опорному столбу. Вдова оказалась крепкой духом и упёртой по нраву. Держалась почти сутки, ни избиения, ни ломания пальцев, ни выдергивание волос на голове, ни пытки утюгом и кусачками не давали никаких результатов. Но, когда тракторист Смирнов разрезал живот её сыну и принялся медленно вытаскивать наружу кишки, несчастная вдова не выдержала, рассказала всё и про запрятанные под ванной драгоценности, и про все свои коды от банковских карт, и даже про антикварные книги своего почившего мужа.

Смирнову пришлось убить обоих – размозжил головы молотком. Ну, в конце концов, не оставлять же таких потерпевших свидетелей в живых!

Это случилось почти три года назад. Все деньги уже давно были истрачены, драгоценности поменяны на автомобиль, книги раздарены, а воспоминания о доверчивой вдове и её малолетнем сыне превратились в какой-то мрачный, канувший в небытие сон.

Колян Коляныч под пристальным взглядом следователя менялся в лице: заскорузлые пальцы его то комкали концы подола засаленной рубахи, то взлетали к вороту и нервно расстегивали пуговицы.

– Что, мразь? Трясёшься от страха? А когда беззащитную женщину пытал, страшно не было? Когда кишки пацанёнка на тёрку наматывал, не дрожал?

Молодой следователь готов был растерзать тракториста-душегуба прямо в своём кабинете. А тот стоял и молчал, прислонившись к стене спиной, будто проглотив кол.

Единственным неразрешенным вопросом для тракториста Смирнова оставалось только одно: «Как эти менты поганые смогли вычислить, шо именно я порешил ту бабу и её высерка?»

Когда Колян Коляныча с выбитыми зубами, похожего на кусок окровавленного отбивного мяса с переломанными ребрами, размозженными молотком коленями и с куском фарша между ног вместо гениталий затащили в камеру и бросили у параши, Димоша лежал и блаженно смотрел в серый потолок. Он даже не посмотрел в сторону скулящего тракториста, вспоминал слова одного близко-знакомого сибиряка, организовавшего жестокое возмездие – его жену облили серной кислотой за низкую измену и подлое предательство: «Месть – это древняя и благородная традиция, которая помогает снять стресс и восстановить душевное равновесие! Но, истинная месть не должна быть публичной…».

Страшный образ застывших на черенке лопаты желтых пальцев Шульги с синими ногтями, отрезанная голова, валявшаяся в пыли, преследовал Димошу ещё многие годы…

Но куда страшнее для него было вспоминать проклятие собственной дочери, которая, не разобравшись в обстоятельствах всего произошедшего, прокричала страшное заклинание:

– Я хочу, чтобы тебя не стало! Чтобы тебя не было! Чтобы ты просто сдох! Лучше бы мама жила, а ты бы гнил в земле! Я тебя ненавижу! Умри! Умри! Умри!.

Глава 34
Что-о?

Лишь только взяли Анну у неё с рук и санитарка закрыла перед ней дверцу машины скорой помощи, мир умер для Александры Петровны. Без плаща или куртки, не чувствуя усиливающегося ветра и холодного дождя, она смотрела на выезжавший из двора УАЗ – «Буханку» с красным крестом на боковой стороне, пытаясь уловить хотя бы один звук за его окошками и дверцами.

Участковый Ябунин И. Г., внимательно наблюдавший за «проводами» Анны, указывая глазами на перебинтованную голову учительницы, спросил:

– И всё же, что случилось?

– Как я уже говорила тебе, силы не те, ноги плохо держат меня, вот и упала на сервант…

Странное чувство вины перед Димошей сдавливало горло, не давало сказать всей правды. Ощущение того, что именно она засадила его безвинного в тюрьму на столь длительный срок, сковывало всё её тело и даже мысли.

– Ладно, я всё понял. Не буду больше изводить вас своими допросами.

– Спасибо тебе за понимание.

После долгих бесплодных попыток разобраться в случившемся накануне инциденте, участковому инспектору так и не удалось узнать даже толику правды. Блюститель порядка ушел восвояси, и Александра Петровна осталась стоять во дворе собственного дома совсем одна.

За одну ночь изменилось лицо учительницы. Налитые непомерной болью глаза под сдвинутыми бровями смотрели отчужденно, строго. Казалось, она не видела никого, а о чем-то глубоко задумалась или мучительно пытается вспомнить что-то – и не может.

Ныла перевязанная голова. Бледнолицая, с перекошенным от горя ртом, она зашла в комнату Анны. В опустевшей горнице, так называла свою комнатку Анна, с расшитыми ею занавесками всё напоминало внучку – веселую, быструю, полную волнующей юной прелести. И когда она первый раз увидела её на руках у дочери на пороге роддома, и когда первоклассницей она вошла в школу, и когда после великой трагедии они остались вдвоем совсем одни в целом мире, живя друг ради друга…

«Бабэля! Баба Шура! Ну ты что?» – послышалось учительнице.

– И во всем, во всем виновата я! Как я могла допустить такое? Господи! Помоги ты уже нам, наконец!

Александра Петровна стала нервно теребить повязку на голове. Сколько прошло времени, она не осознавала, потом она вскочила и с трудом побежала по улице, не отдавая себе в этом отчета.

Летнее светлое утро медленно расползалось над Отрежкой. Кое-где во дворах домов жгли мусор. Сквозь заборную сетку рабицы видны были чьи-то склоненные головы, слезы и улыбки – живой, трепетный мир, полный движения, радости и горя, войны и мира. Мимо, мимо… Пыль клубилась под ногами.

Как очутилась во дворе областной больницы Безславинска, она и сама бы не сумела объяснить, ведь располагалось здание на другом краю широко раскинувшегося городка.

В полдень Александра Петровна сидела в приемной больницы, ожидая выхода невропатолога. В раскрытую дверь ей было видно, как немолодая уборщица спокойно мыла пол в коридоре, спокойно выжимала воду из тряпки досуха и протирала кафельную плитку. По коридору сновали озабоченные жизненно важными проблемами люди в штатском, военные в форме и люди в белых халатах.

Уборщица даже не смотрела на дверь, откуда должен был выйти врач, казалось, не видела снующих людей.

«В этом мире никому ни до кого нет дела!..»

– После очередного артобстрела в нашу больницу поступают пострадавшие с симптомами отравления хлором. Хунта применила неизвестное химическое оружие… – говорил по мобильному телефону высокий, с блестящей, гладко выбритой головой человек в черных роговых очках и белоснежном халате. От бесконечных разговоров и криков он охрип, а впереди – новые встречи с родственниками раненых, больных, впереди – новые беседы с самими больными и бессонные ночи, ночи, ночи…

– Ради Бога! – Александра Петровна кинулась к нему.

Всемогущий врач, в руках которого была её судьба, как ей казалось тогда, снял очки, и Александра Петровна увидела усталые кофейные глаза.

– Только об эмоциях придётся забыть. – Металлически твердым голосом заговорил невропатолог. И эти первые слова невропатолога будто обварили её от головы до ног. – Александра Петровна, возьмите себя в руки и наберитесь сил. Дела плохи. Я думаю, что у вашей внучки случился истерический паралич. Одним словом, Аню частично парализовало. Нижние конечности… И, скорее всего, она больше никогда не сможет ходить сама. Слишком тяжелая форма. Вот так.

В страшный этот момент Александре Петровне захотелось только одно – обнять Анну, крепко-крепко прижать к себе. И она сделала шаг в сторону палаты, где находилась её внучка, но врач её остановил.

– Подождите. Главное, что сейчас волнует меня, так это непреодолимое желание вашей Ани покончить жизнь самоубийством.

– Что-о?

– Она постоянно твердит одно и то же, что так жить не сможет и хочет умереть. Скажите, Александра Петровна, а Аня не склонна к суициду? А то в их возрасте случается такое…

– После гибели матери больше всего на свете она ценит жизнь, – и после небольшой паузы добавила: – А еще Анечка так сильно хотела стать танцовщицей, так сильно хотела…

Александра Петровна не докончила, закрыла рукавом кофты глаза и отвернулась.

Кроме бритоголового невропатолога никто не заметил, как затряслась спина учительницы от удушающих рыданий.

Глава 35
Где же ты, МарТин?

На самом подъезде к Безславинску на небольшом пригорке разместилась бензозаправка. На ее территории круглогодично пахло машинным маслом и бензином. Работала автозаправочная станция от случая к случаю – владелец боялся взлететь на небо вместе со всем горючим во время очередного обстрела окрестностей городка.

– Трэбо заправиться, а то эдак не доедем, – оповестил своего сослуживца санитар-водитель интернатской машины. Затем лихо выкрутил руль, остановился у бензоколонки, вышел наружу.

МарТин, за всё время пути внимательно всматривавшийся в каждый фрагмент картинки, мелькавшей за окошком, искал глазами Энни. Энни нигде не было, МарТин отвернулся от окошка.

Сколько тревожных дум проносилось в голове на фоне волнующего ожидания прибытия в интернат! Сколько образов рисовалось ему! Что его там ждёт? Когда он теперь увидит Энни? Когда увидит Бэб-Заю и Дэд-Натана? Когда увидит маму?

– Кстати, она же привезла новый мобильник! – вскрикнул МарТин. – Я ведь могу позвонить ей! Я теперь всем могу позвонить! И тёте Линде! Как она там поживает в Лондоне?

МарТин принялся рыться в рюкзаке. Он быстро нашел коробку с новым телефоном. Включил: «Класс! Работает! Но где же сим-карта? Эх, мама-мама! Забыла купить самое главное. Ну, ничего, мне бы теперь только до интерната добраться, и я всем сразу же позвоню! Скорее бы уже наступил заход солнца!».

Тем временем на бензоколонку заехал автомобиль, внутри которого находились Линда и диакон Сергий. Они проделали долгий путь, остановившись всего три раза: первый, чтобы справить нужду, второй, чтобы перекусить в придорожном кафе, третий, чтобы диакон смог пару-тройку часов поспать на заднем сидении.

Священник остановил свою машину прямо напротив интернатского автомобиля, глубоко выдохнул со словами:

– Слава Богу! Добрались, наконец-то.

Линда и диакон вышли вместе на улицу, он отправился оплачивать бензин, она отошла немного в сторону, начала делать круговые движения руками и приседать, уж больно затекло все тело от многочасового неподвижного сидения в кресле.

Линда приседала, и странное ощущение овладевало ею всё больше и больше. С высоты пригорка смотрела она на полуденный Безславинск, опоясанный блокпостами, с дымящимися крышами нескольких домов, думала: «Неужели Киев действительно применяет запрещенное оружие против мирных жителей? Неужели журналисты говорят правду об использовании фосфорных боеприпасов, заражающих местность и вызывающих тяжкие заболевания? Скорее бы забрать МарТина из этого ада! Где ты сейчас, МарТин? В каком именно доме? А может, прячешься на речке вон у той излучины? Или вон в том лесочке? Где же ты, МарТин?»

– Господи, дай мне силы утешать, а не быть утешаемой, понимать, а не быть понятой, любить, а не быть любимой. Ибо когда отдаем – получаем мы и, прощая, обретаем себе прощение, – тихо сказала Линда и неожиданно для себя самой вспомнила один из самых трагичных дней в её жизни – день смерти брата.

Тогда, осенним солнечным днём, МарТин пришел раньше из школы и застал её и Ализу, только что вернувшихся из госпиталя, с очень печальными и заплаканными лицами.

– Мамочка, что случилось? Почему вы такие грустные?

– МарТин, – опередила Ализу тетя Линда, – твоя мама расстроена, потому что Гаррет был вынужден уехать в длительную командировку на…

– Южный полюс. Папа улетел в Антарктиду, – подсказала Ализа и все ненадолго замерли. Первым очнулся МарТин:

– Ух ты! Клёво! – он достал мобильный телефон и попытался позвонить отцу, но автоматический оператор сотовой связи сообщил ему, что номер вызываемого абонента временно недоступен.

Линда, смиренная женщина, сдержанная, как и многие британцы, во многом и даже в том, что касалось смерти родного брата, обняла своего племянника, прижала к себе и через его голову смотрела в погасшие глаза Ализы. Их поведение было хладнокровным, распускать нюни и лить слезы на виду у МарТина, было категорически запрещено, поскольку его слабое сердце, безумно любившее отца, могло не перенести такого неожиданного удара.

Ализа так же, как и ее свояченица, держалась стойко и невозмутимо, и только когда пришла ночь, она уткнулась в подушку и по-настоящему разрыдалась.

Только на следующее утро она смогла как-то объяснить своему сыну «непредвиденную командировку» её почившего от обширного инфаркта мужа.

– Так вот, представь себе, что там, где на Южном полюсе летают всякие самолёты-вертолёты, пингвины так сильно задирают голову на звук, что некоторые из них возьмут да и брякнутся на спину, без надежды встать самостоятельно.

– Что же делать? – искренне разволновался Мартин.

– Их надо переворачивать, иначе они умрут. И вот для этих целей существуют переворачиватели пингвинов! Представь себе! После каждого взлёта или посадки они ходят вокруг аэродрома и ставят бедных пингвинов на ноги. Очень редкая и вместе с тем одна из самых-самых добрых профессий в мире. Согласен?

– То есть, ты хочешь сказать, что папа полетел на Южный полюс, чтобы переворачивать пингвинов?

– Ну да, и у него будет самая распрекрасная работа на свете.

– А мы сможем полететь к нему, чтобы помогать? – хотел знать доверчивый МарТин.

– В принципе, можно, только ты же знаешь, что я не переношу холод… – сказав единственную правдивую фразу за то утро, Ализа уединилась в ванной комнате, откуда не выходила до самого вечера.

Похороны Линда устроила по самым настоящим английским традициям. Всё было на высоком уровне – кроме убивавшейся от невосполнимой потери Ализы, никто лишний раз не нервничал, не переживал и тем более не видел самого покойника после смерти. Линда всё организовала таким образом, чтобы скоропостижный уход Гаррета из жизни не был для родственников и друзей столь ужасным, а осталось впечатление, что любимый многими художник просто уехал и больше не вернется, потому что его никто не видел мертвым. Благодаря Линде он остался в памяти живым и здоровым.

Море открыток с соболезнованиями и не меньшее море цветов пришло ото всех, кто когда-либо знал Гаррета. На саму церемонию похорон, проходившую в тихой обстановке в специальном траурном зале при закрытых дверях и закрытом гробе, увешанном цветами, пришло немного народу, и Ализу, оставившую МарТина у соседей, это даже порадовало – меньше разговоров и соболезнований. Священник прочел молебен, огласил желание покойного и некролог. Потом он объявил, что по ирландской традиции тело будет похоронено, а не сожжено, согласно канонам англиканской церкви. Так же по прижизненному оригинальному желанию Гаррета вместе с его телом в гроб положили дорогую бутылку ирландского виски Jameson Rarest Vintage Reserve и его мобильный телефон – «Вдруг очнусь в гробу и сразу позвоню жене и сыну, а пока они будут добираться до кладбища, выпью хорошего виски!».

Собравшиеся почтили память минутой молчания и спели христианскую песню. Затем все отправились обедать в паб, предварительно заказанный Линдой для этой церемонии. Уже там, в пабе, вокруг шведского стола, состоявшего из легкой закуски и выпивки, собралось много разных людей, пришедших почтить память Гаррета. Друзья и родственники умершего делились воспоминаниями, припоминали забавные истории из жизни Гаррета. Толька Ализа сторонилась всех и раньше всех собравшихся уехала домой, где, усевшись в кресло с поджатыми ногами, тихо плакала, плакала, плакала…

Прошло немало времени, прежде чем МарТину рассказали всю правду о смерти его отца, а до того момента Линда ежедневно и по нескольку раз переписывалась с ним через Интернет от имени Гаррета. И даже смонтировала несколько снимков, на которых её почивший брат поднимает арктических пингвинов…

Узнав истинную причину исчезновения отца, МарТин сильно разволновался, упал в обморок и долгое время не мог оставаться наедине с самим собой. И всё время лились безудержные слёзы…

Ализа пыталась успокаивать его, но у неё это плохо получалось, поскольку она и сама нестерпимо скучала по Гаррету.

Тогда Линда, на тот момент серьезно увлекавшаяся биоцентризмом (доказательством существования жизни после смерти), объяснила МарТину, что смерть является иллюзией, которую создает наше сознание.

– Видишь ли, МарТин, смерти как таковой нет. Просто после того, что мы называем «смертью», человек переходит в параллельный мир. Наша жизнь похожа на многолетнее растение, которое всегда возвращается, чтобы снова зацвести в мультивселенной.

– Как это – «зацвести»? Я не совсем понимаю.

– В физике давно существует теория о бесконечном числе Вселенных с различными вариациями ситуаций и людей. Все, что может случиться у нас на Земле и на других планетах, уже где-то происходит, а значит, смерть не может существовать в принципе.

– Всё, что было, будет снова? А всё, что будет, уже было?

– Ты прав, МарТин. Так что твой папа по-прежнему жив, но только живет он теперь не в Лондоне, и не в Антарктиде, а на какой-нибудь другой планете.

– На какой? Как она называется? И её видно на небе?

– Этого не знает никто из землян, поскольку это и есть самая великая тайна нашего существования.

– А мой папа сможет хотя бы ненадолго вернуться из другого параллельного мира обратно сюда?

– Этого я не знаю. Быть может, когда-то и сможет. Почему нет?

Не прошло и месяца после этого задушевного разговора, как к МарТину пришел его отец и с тех пор уже никогда не покидал его, являлся к своему сыну чаще, чем многие живые родители приходят к своим чадам.