Текст книги "Безславинск"

– А чо? Пусть кино снимает, заодно деньжат сэкономим. Сколько нам в ЗАГСе за съёмку предлагали? – напряг память Генка, – Три косаря?

МарТин с широкой улыбкой на лице подошел к молодоженам, вручил метлу жениху и сказал по-английски:

– May every day of your life together be worse than the next!

На лицах многих присутствующих появилась большая печать непонимания.

– Слышь, Вахлон, а ты не понял, чо он проболакал щас? – спросил Генка.

– Ммм… Тугева форева! – недолго думая выдал Вахлон и опрокинул рюмку.

– Вообще-то, он пожелал: пусть каждый день вашей совместной жизни будет хуже, чем следующий, – перевела Анна, которую тут же заметил Вахлон. Тонкая, гибкая, разряженная по-журнальному, русая, она не походила ни на одну из рыжих «толстопятых» безславинских девок. Большие разноцветные глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Взглянет – и, кажется, брызнут из них голубые и зеленые лучи. Он не мог отвести взгляда. И в его хитрых глазах читалось: «Тебя-то, хохлушечка, я сегодня и отымею»!

Анна тоже заметила его и не удержалась от улыбки, ещё больше подзадорив Вахлона.

Отложив в сторону аудиоаппаратуры дымарь, Кузьма налил себе самогонки и поинтересовался:

– Чогось я не зрозумів в натурі. Ти, МарТын, моєму синуле, що там побажав-то?

– Кузьма, от вашей пошлости со мной оргазм случится! Шо бы мне такое пожелали на свадьбе, то сейчас я бы загорал на Майяме! – не сдержался Натаныч, выбирая себе место поудобнее.

– А ты, швондер психический, воще пей вон и помалкивай! – грубила Степанида Владимировна.

– Шо за манэры? Мадам, ви где воспитывались? И, кстати: «Из праха создан сын человеческий, и в прах он обратится». Отчего же, в таком случае, нам-таки не пить в промежутке? – спокойно ретировался Натаныч и, увидев участкового, поздоровался:

– Доброго вам дня, Ван Геныч! Шо свеженького в уголовном кодэксэ?

Тот лишь кивнул в ответ, скорчив недовольную рожу.

– Да нормуль всё! Спасибо тебе, монгол. Давай свой веник и иди, садись вон туда со своим дедом, – распоряжался Генка на правах виновника сего торжества. – Мы тебя не обидим. Натаныч, веди своего монгола туда вон…

 
У забора в темном месте
Раз лишили бабку чести.
Каждый вечер у забора
Бабка ждет теперь повтора,
 

– заливалась Лана Дмитрина.

– Короче, подарок лично от меня такой… – неожиданно громко прервал всех Изиль Лелюдович.

– За молодых!!! Горько!!! – не дав директору Огрызко презентовать подарок, крикнул Вахлон, выпил и стал дирижировать, призывая гостей присоединиться к его традиционному тосту. Призыв сработал, и все хором подхватили «Горько! Горько! Горько!».

Кузьма захмелел от горилки, от радости, переполнявшей отцовское его сердце. Нарядный, в новеньком бежевом английском пиджаке поверх праздничной украинской рубахи-косоворотки, в наутюженных кофейных брюках и крокодиловых ботинках «инспектор» – подарок жены на пятидесятилетие – он тоже был красив сегодня. И кричал вместе со всеми «Гірко! Гірко! Гірко!»

Молодые сцепились в объятиях, МарТин включил видеокамеру, а Рыжий жох взорвал петарду. Грохот от взрыва принёс неожиданный эффект: Вика укусила Генку за язык, да так сильно, что тот подпрыгнул стрекозлом и завыл белугой, а прокурорша Степанида Владимировна поперхнулась горилкой, и Кузьма принялся стучать ей по спине. Начался всеобщий переполох. Первыми под стол кинулись «донецкие корреспонденты», кто-то закричал: «Нацгвардия атакует!», «Караул!», «Мама!», «Бандеровцы!», «Тикай!»

– Та хватит вам паникувати! Це Рудий жох петарду висадив! – утихомиривала народ Вика. На пороге особняка появилась удивленная морда Айдара. «Что они здесь вытворяют?! Не дадут спокойно покемарить на любимом диване…» – подумал дог и улегся на прежнее место у ступенек, чтобы не пропустить очередного значимого события.

Наконец разобрались, что к чему, выдохнули, расселись по местам и продолжили свой местечковый «Пир во время чумы».

– Внимание! – не мог угомониться директор школы и грозно продолжил: – Вот лично мой подарок! Получите!

На этот раз все притихли, и он вручил Генке красиво упакованный свёрток. Жених принялся разворачивать с веселыми словами:

– Тяжеленькое что-то. Золотой слиток, поди?

– Почти угадал! – съехидничал Изиль Лелюдович.

У Гены в руках оказался обычный кирпич с надписью «Дорогой мой бывший ученик Гена и дорогая Вика, с Бракосочетанием!», с другого бока было сказано: «Первый кирпич семейного счастья, в фундамент ячейки общества». Генка в недоумении брякнул:

– Гвоздец и вообще полный здынк.

– Храните его до золотой свадьбы, и он превратится в слиток золота! – посоветовал директор и уселся обратно на стул.

– Лучше бы он уже прям щас превратился, – пожелала прокурорша.

– Надеюсь, це був последний оригинальний подарок, – предположила сквозь зубы невеста. В тот же миг старлей Ябунин тяжело встал, подмигнул Людону и сказал:

– А вот и нет! Не последний. У меня, к примеру, есть подарок лично для невесты! Для тебя, Викуся!

– Господи Исусови! А це що таке?! – изумилась Вика, увидев в руках представителя закона «ежовые рукавицы».

– Держи, Виктория, будущего мужа в ежовых рукавицах! – напутствовал он её. Сами же «ежовые рукавицы» представляли из себя обычные строительные рукавицы, проколотые изнутри мебельными гвоздями со шляпкой, а снаружи выглядели как пародия на ёжика. Вике подарок явно не понравился, но намек пришёлся по вкусу:

– Я з ним разберусь, ежели що!

– А что ежели що? – не понял Генка.

– А вот когда що будет – тогда и узнаешь що! Понял у меня, що?!

– А теперь букет кидай! – отвлекая от сына невестку, распорядилась прокурорша Ромакова. – По обычаю полагается!

Тут опять началась сутолока, поднялся галдёж, девушек оттеснили от Вики, и они пёстрой нарядной стайкой метались вокруг праздничного стола. Лана Дмитрина второпях вразумляла Анну: растягивала меха гармошки и кричала на ухо про какой-то древний обычай, который, дескать, заключается в том, что если первой поймаешь букет, то удачно выйдешь замуж за хорошего парня, причём именно тогда, когда сама пожелаешь.

– Смерть как жить-то страшно! Смерть как хочется выпить сегодня с вами! – неожиданно прорвало худую, костлявую бабёнку, хранившую до этого момента долгое молчание. Её поддержал работник прокуратуры, бабенка осушила стакан до дна.

– Ты бы шел лучше в школу, Шарип Ахмедович, – тихо обратился к учителю английского языка Изиль Лелюдович, – подежурь сегодня, а то мало ли что эти ополченцы начудят там у нас. Без присмотра им никак нельзя…

Шарип Ахмедович дожевал куриный пирожок, остограмился и, не привлекая внимания к своей скромной персоне, ретировался.

Вика повернулась спиной к столу, присела и со всей дури через спину запулила букет, который, пролетев совсем немного, застрял над столом в сетке для украшений. Подпитые претендентки на букет полезли за ним прямо по столу, задевая ногами выпивку и разносолы. Анна тоже вскочила на стол и приняла участие в погоне за букетом, но было очевидно, что делала она это скорее ради смеха, ради забавы и дурачества, а не из-за самого букета. Она хулиганила, подталкивая разновозрастных претенденток за заветным букетом невесты. Неожиданно для всех на стол взгромоздилась Лана Дмитрина, за которой запрыгнул и дог Айдар, а вслед за ним полез и МарТин, не до конца понимавший сути этой кутерьмы. Физручка поскользнулась на чьём-то недоеденном помидоре и полетела со стола прямо на невесту, сшибла ту с ног, и в результате их общего падения у Вики оказался разбит нос и порвано свадебное платье. МарТин в восторге! Он оседлал Айдара и почувствовал себя ковбоем на родео! Это просто триллер или вестерн, а не репортаж о тихой деревенской жизни.

– Караул! – сиреной завыла прокурорша Ромакова. – Монгол, слезь немедля с моего Айдара! Генка, сними монгола!

Рыжий жох схватил чей-то бокал, глотнул, шампанское дерзко защипало в носу, слезой ударило в глаза, и он откинул в сторону бокал, да так, что тот угодил прямо в трёхъярусную вазу с фруктами, повалив ее набок – фрукты весело рассыпались по столу и по земле.

– Квиздипец сука какой-то! А не свадьба!

Вот так грубо выражаясь, Вика вскочила, пнула Лану Дмитрину и, озверев от злости, яростно забралась на стол, растолкала всех соискательниц, подпрыгнула и сама сорвала букет. Анна заливисто смеялась и прятала лицо в ладонях, тщетно стараясь скрыть своё веселье, а МарТин верхом на доге хохотал не прячась, не стесняясь! Ведь где ещё такое увидишь? И Анна, ох, эта Анна, как же сильно она ему нравилась, буквально светилась – в отличие ото всех, кто её окружал на тот момент. МарТин явно видел свет, исходивший от неё, и быстро начали всплывать в памяти его любимые слова:

– «Вечером всех остальных оловянных солдатиков, кроме него одного, водворили в коробку, и люди в доме легли спать. А игрушки сами стали играть – и в гости, и в войну, и в бал. Оловянные солдатики ворошились в коробке – ведь им тоже хотелось играть, – да не могли поднять крышку. Щелкунчик кувыркался, грифель плясал по доске. Поднялся такой шум и гам, что канарейка проснулась да как засвистит, и не просто, а стихами! Не трогались с места только оловянный солдатик да танцовщица. Она по-прежнему стояла на одном носке, протянув руки вперед, а он браво стоял на своей единственной ноге и не сводил с нее глаз».

Все гости перевоплотились в воображении МарТина в сказочных персонажей, и даже пасхальный кролик DurenBell, показывавший миру свои два здоровенных зуба, исключительно подходил на роль щелкунчика. Ему только не хватало красной униформы и нижнего ряда зубов!

Вдруг послышался нарастающий гул вертолетного двигателя. Гости и хозяева разом притихли, глядя в небо, затаились в ожидании. Некоторые предпочли спрятаться туда, куда интуиция подсказывала да глаза глядели. Айдар выскочил из-под МарТина и забрался под стол.

И вот над крышами домов появился военный вертолёт, из окошка которого попеременно вылетали пачки белых листовок, которые мгновенно превращались в стаи белокрылых птиц, разлетавшихся по округе Безславинска и медленно садящихся куда придётся. Люди облегченно выдохнули, дед Кузьма неудачно пошутил:

– Всё веселье мы с жинкой для вас организовали, шановний гости, и этот листопад тоже!

Во двор попадали несколько листовок с разным содержанием и на двух языках – русском и украинском. Например, на одних листовках красовался текст Женевских соглашений от 17 апреля. Другие были с яростными призывами разжигания межнациональной, межконфессиональной и межродовой розни.

– Вылезай оттуда, мой хороший, мой люби-имый, – нежно говорила с догом Степанида Владимировна, за ошейник вытягивая кобеля из-под стола, – Пойдем, я тебе бабочку на шею надену, наряжу тебя тоже.

Айдар повиновался и отправился вслед за хозяйкой. Они вместе вошли в дом, подошли к камину, на котором лежала приготовленная черная бабочка, и точно так же, как тогда, пять лет назад в поздний зимний вечер, Айдар посмотрел на прокуроршу страстными глазами…

* * *

В огромном особняке Ромакова была наедине с годовалым Айдаром – муж, сын и сестра уехали на побывку к родственникам в деревню. Приняв ванну, она подошла к камину, чтобы зажечь свечи – хотелось устроить себе романтический вечер с задёрнутыми шторами, с бутылкой подарочного коньяка напротив домашнего кинотеатра. На Ромаковой был только укороченный шелковый халат.

Виляя жестким хвостом, Айдар подошел совсем близко и обнюхал немолодую женщину, давно не имевшую секса. Затем посмотрел в глаза хозяйке своим страстным взглядом, демонстрировавшим не только преданность, но и желание…

– Ты что это? – слегка возмутилась прокурорша.

Кобель ещё сильнее замахал хвостом, принялся заигрывать с хозяйкой, причём эта новая «игра» сильно отличалась от обычной, типа «Апорт, Айдарчик!» или «Барьер!» через лежачего во дворе Кузьму…

– Ах! – испуганно шарахнулась в сторону Ромакова. – Ну ты даёшь… Так разрыв сердца получить можно! Совсем сдурел?

Затем взбудораженная непристойным поведением дога прокурорша налила себе две полных рюмки коньяка и выпила их залпом одну за другой. Уселась в кресло, включила плазменный телевизор, положила нога на ногу и покосилась на Айдара, грациозно возлегшего прямо у кресла.

Дог неотрывно смотрел на хозяйку, она же делала вид, что глядит на большущий экран, хотя сама то и дело косилась на кобеля. Рядом с креслом на журнальном столике стоял коньяк и всё те же две рюмки, которые прокурорша наполнила еще раз и так же скоро опорожнила.

«Так вот что она имела в виду, когда говорила, что полгода приручала Айдарчика к шалостям…» – думала Ромакова, вспоминая слова бывшей хозяйки дога, которая славилась всевозможными похабными похождениями и на несколько лет была осуждена Степанидой Владимировной за изнасилование несовершеннолетнего цыганёнка.

Странное чувство овладевало женщиной, давно лишенной мужского внимания – хотелось попробовать то, о чем она знала только понаслышке. Пришлось налить и выпить в третий раз! И ещё, как назло, по телевизору шел какой-то эротический фильм о влюбленной паре на необитаемом острове.

«Да черт с ним! Все равно никто не узнает!» – подумала прокурорша и расставила ноги.

– Айдар! Айдарчик, иди ко мне…

И дог повиновался, втянул носом аромат хозяйки и от восторга сладко рыкнул. Резко встал, сделал два шага…

Ромакова от наслаждения извивалась, как беременная ящерица на сковородке. Глаза Ромаковой были полны страха и безграничного желания: «Боже, что я творю?.. Но и, Боже, как же приятно!».

Так продолжалось недолго, пока сексуально-голодная женщина не взвыла подобно белуге.

Коньяк бурлил в крови, желания извращений принимали реальные воплощения.

Прокурорша подумала: «Господи, я трахаюсь с собакой…»

Её осоловевшие глаза поднялись вверх и уперлись в свет горящей лампадки иконостаса, много лет назад организованного ею в красном углу каминного зала.

В отличие от домашнего кинотеатра домашний иконостас прокурорши Ромаковой был ручной работы, из драгоценных металлов. Пространство дома позволяло установить большие иконы. Деисусный чин состоял из отдельных икон, выполненных в одном стиле, образовывавших вместе триптих.

Одноглазый Кузьма не раз возмущался: «Що ти городиш тут свої ікони золоті та діамантові? Думаєш, врятуєшся так? Думаєш, що місце собі в раю купиш? Храм треба в душі будувати, а у тебе там порожнеча!».

Его всевластная жена отвечала, переиначивая на свой лад слова священника: «Дом является продолжением храма! Дом – это прежде всего Храм, а потом уже семейный очаг! В доме звучит молитва, спасающая семью! В доме существует Церковь! Моя церковь! Семейная! И не богохуль мне тут! Не мешай молиться!».

Итак, голая, стоя на четвереньках с огромным догом на спине, Степанида Владимировна или «Ваша честь», как к ней обращались последние пятнадцать лет, мутным взглядом посмотрела на центральную икону триптиха Святая Троица, прошептала: «Прости, Господи»… И опустила голову вниз, закрыла сумасброженные глаза.

«М-м-м! Любимый! Мне так хорошо с тобой…» – донеслось из динамиков плазменного телевизора, «О-о-х! А-а-а! Мать моя женщина…» – вторила Ромакова признаниям главной героини фильма.

От избытка чувств бывшая судья потеряла сознание…

Когда она очнулась, то её голова уже лежала на полу, хотя ноги были по-прежнему согнуты в коленях и она стояла на них с высоко задранным задом…

Эх, посмотрела бы на эту сцену управа Безславинска, милиционеры, осужденные Ромаковой граждане, соседи, да и просто ротозеи.

Степанида Владимировна и Айдар… Спонтанно-двусмысленная «шалость»… Страсть… Прокурорша отлично понимала, что всё случившееся, без чего она уже не могла обходиться, это «дело», которое полюбила она – держать в себе напряженные, ежечасные тайные мысли от каждого живого существа, – самое важное, самое радостное и самое трепетное из всех дел, какие могут быть на свете. И у неё это отлично получалось! В течение пяти лет никто даже не догадывался обо всех её «шалостях»…

* * *

Фотографироваться будем?! – пробасила припудренная прокурорша, появившись на пороге своего особняка вместе с Айдаром, шею которого украшала размашистая черная бабочка.

Тем временем, пока народ был увлечен изучением пропагандистского содержания листовок и обсуждением вопросов насущных, Вахлон пропел: «Листья смутные над городом кружатся…» – и подсел к Анне. Подсел совсем близко, не скрывая своего намерения, и, попросту говоря, начал её кадрить.

Всех своих поклонников – а их было немало – Анна будто окатывала ледяным душем: играла с ними, как кошка с мышкой, оставаясь при этом неприступной и деликатной. Это непростая задача, особенно при общении с подростками-сверстниками, но Анне это удавалось так легко, словно она окончила какие-то специальные курсы по правильному обращению с противоположным полом.

Кроме всего прочего Анна, делала всё возможное, чтобы ни в чём не походить на своих подружек и просто местных девиц. Даже чисто внешне. Ходила с художественным беспорядком на голове, или, как говорила её бабушка, как «лохмушка растрепанная», не красилась, не пользовалась духами, передвигалась по Отрежке и всей округе на мужском велосипеде в длинных черных или белых платьях, носила странные ботинки Dr.Martens. Гордо оглядывала всех своими разноцветными глазами. Короче, была инопланетянкой Энни в обычном провинциальном городишке Безславинск.

Так вот, эта особенность Анны вдобавок к её неприступности вызвала у мотоциклиста Вахлона двойной интерес, и он реально начал её кадрить. Кадрить – слово-то какое, резкое, будто выстрел. Чудён жаргон русского языка, всем нам известно, что «кадрить» – значит ухаживать за девушкой с явным расчётом на интимные отношения, но, судя по жёсткости слова, можно предположить, что и ухаживание само будет не трогательным и романтичным, а скорее резким и крайне напористым.

Предположим, что слово «кадрить» произошло от названия танца – кадриль, то есть – приглашать на танец, а уже потом – в значении «ухаживать». Но сколько бы мы не использовали вариантов данного значения: клеить, кадрить, снимать, завлекать, цеплять, увлекать, кружить голову и так далее, смысл останется всегда одним – пришёл, увидел, совратил. Вот и озабоченного Вахлона не покидала мысль о совращении провинциальной простушки, каковой ему поначалу показалась Анна.

– Чем увлекаешься? Какие планы на будущее? – интересовался Вахлон, изображая из себя «центрового мачо».

– Увлекаюсь танцами, хочу поступить в питерскую Академию танца.

– В питерскую? – удивился Вахлон. – Да ладно!

– А что? Что в этом особенного?

– Ничего. Я думал, у вас и свои академии имеются.

– Имеются, но я хочу уехать в Россию, а после – в Америку. Тебе это тоже странным кажется?

– Неа, вовсе не кажется. Круто как бы, вот и всё. Правильный выбор. Значит, ты любительница подрыгаться под гликодин?

– Извини, под что? – не поняла Анна и нахмурила брови – ей не понравилось слово «подрыгаться», оно как-то оскверняло её любовь к самому танцу. Кроме прочего, Анне не понравились отёчные глаза Вахлона. «Он точно на чём-то сидит», – подумала она, подразумевая не крепкий чай или пиво, а нечто «помоднее», от чего обычно у людей начинаются галлюцинации.

– Ну, гликодин – это лекарство такое… Короче, не важно. А когда поступать-то собираешься?

– Этим летом. Ну а если не получится, то в следующем году.

– А чем весь этот год заниматься думаешь?

– Буду готовиться к поступлению.

– Класс! Слушай, а давай за знакомство накатим чуток, – предложил Вахлон и, не дожидаясь ответа девушки, наполнил её бокал домашним вином из графина, а себе налил горилки з перцем. Анна пригубила, сделала пару глотков, ведь она пришла на свадьбу не только с потаенной целью, но и повеселиться, почему бы и не выпить вина?

МарТин, не спускавший мечтательных глаз с Анны, вдруг помрачнел. Причиной беспокойства стал её новоиспеченный ухажер. МарТин почувствовал, что незнакомый донжуан опасен. Принято считать, что там, где есть парень и девушка, непременно будет и ревность. Только сама ревность, как и причины, её вызываемые, не всегда носят один и тот же характер. В случае с МарТином можно было сказать, что он ревновал, но причина возникновения его ревности была несколько иная. Не чувство собственности по отношению к Анне, не неуверенность в собственных силах или неверное толкование сложившихся обстоятельств, и даже не боязнь перейти в разряд брошенных не служили основанием для его страха.

Анна, его дорогая и любимая всем сердцем Энни, может пострадать. Именно это необъяснимое предчувствие МарТина заставило его волноваться и пробудило в нём сильную затаённую ревность, готовую превратиться в цунами и разрушить всё на своём пути.

– Хлеб на ноги ставит, а вино – валит, – перегнувшись через стол, МарТин чётко по-русски отчеканил любимую бабушкину поговорку и погрозил кулаком Вахлону. И в этот момент Анне показалось, что она никогда не видела его таким раньше.

– Эй, МарТин! Ты что? С тобой всё в порядке? – поинтересовалась она по-английски.

– А это ещё что за сопля противотанковая? – ухмыльнулся Вахлон.

– Всё нормально, – пояснила Анна, – это мой одноклассник, он англичанин и по-русски практически не понимает. Он не принесёт никому никакого вреда.

– Я чувствую себя прекрасно! – отвечал по-английски МарТин. – Но я переживаю за тебя! Не надо пить вино – это вредно.

– МарТин, я сама знаю, что мне делать и что мне пить. Тебя позвали снимать на видеокамеру свадьбу, вот и занимайся этим, – указала МарТину Анна и продолжила уже по-русски, обращаясь к Вахлону: – Он переживает, что я пью вино. Не обращай внимания.

– Да было бы на кого обращать. Просто не по-кайфу, что какой-то деблан в рожу кулаки суёт.

– Он не деблан, – встала на защиту Анна, – просто он немного не такой как мы, вот и всё.

– Ну, тогда тысячу вурдалаков ему под одеяло! – съязвил Вахлон, налил себе ещё горилки, чокнулся о бокал Анны и выпил, резко откинув назад голову.

– Сам-то ты чем занимаешься? – спросила Анна, разглядывая то Вахлонину татуировку на предплечье в виде грубой надписи «Fuck Them All», к тому моменту он уже снял с себя мотоциклетную куртку и сидел в одной майке, то ярко мелированные, подстриженные ёжиком волосы.

– Я это… – он побренчал в воздухе пятерней. – Диджею в ночном клубе! «Дикий F» называется, в общем.

– Понятно, – сказала она, уловив нотку лукавства.

– Короче, Анюта, следующая будет на… – обнажая кипенно-белые зубы, Вахлон собрался уже было предложить выпить на брудершафт, как вдруг МарТин, всё время ревниво ловивший взгляд Анны, бросился вокруг стола и, в мгновение ока оказавшись рядом с девушкой своей мечты, схватил графин с вином и плотно прижал его к своей груди.

Вахлон оборвал предложение на полуслове и встал из-за стола. Подойдя впритык к МарТину, он злобно посмотрел на него из-под бровей, затем грозно приказал:

– Слышь ты, долбоящер, поставь обратно!

МарТин съежился – с ним редко так разговаривали и он, естественно, не знал, как реагировать на поведение чужака.

– Поставь на стол и не мешай нам, – по-английски попросила Анна, и МарТин повиновался, но тут же замкнулся и подумал: «Если Энни просит не мешать ей, то значит, что ей хорошо с этим парнем. Значит, что ей нравится сидеть и пить с ним вино. А я-то подумал, что он, как тот злой тролль из табакерки, может причинить Энни вред…». Затем МарТин отошел в сторону и, чтобы немного отвлечься от своих тяжёлых мыслей, принялся снимать на видеокамеру Лану Дмитрину, которая обняла молодого стеснительного парня и пела свои любимые частушки:

 
Ой, как косточки хрустели,
Когда милый обнимал!..
До сих пор следы в постели —
Хоть бы валенки снимал!
 

На мониторе видеокамеры Лана Дмитрина походила на Фрекен Бок – «домомучительницу» из советского мультфильма «Малыш и Карлсон». МарТин очень любил этот мультик, который ему частенько показывала мама в детстве, и сейчас он, глядя на физрука Верходурову, подумал: «Вот сниму смешной фильм про этот городок, и покажут его по телевизору, и Энни увидит его и будет мною гордиться, а не стесняться меня!»

– Вот он-то нам и понадобится, – тихо произнёс Олежа Валерич, обращаясь к «нестриженому пуделю», и указал глазами на МарТина так, словно он собирался устроить групповую оргию грядущей ночью. Не сговариваясь, «донецкие корреспонденты» одновременно посмотрели с загадочным видом на подарочного кролика DurenBell. В их глазах читалось ожидание чего-то очень важного для них самих и, возможно, для всех жителей округи. Они оба походили скорее на охотников, поджидавших свою жертву в засаде, чем на журналистов, рвущихся в центр боевых действий.

– Давайте выпьем за Украинский Черноморский флот! – предложил Генка, встал по стойке смирно и поднял рюмку выше головы. Изрядно потрепанная Вика, потирая багровый фингал на лбу, упрекнула:

– Ти б ще тост за коровник на нашей свадьбе предложил! Кстати, а от тебя-то я подарочка так и не бачила! Помнишь, що я у тебя на свадьбу просила?

– Ну, помню. Сапоги зимние…

– Итальяньски! – вызывающе и одновременно гордо, освежила память своего мужа модница Вика. – Червони! Високи!

– Тоже мне, нашла чего просить! Лучше бы для дома чего… – посетовала Степанида Владимировна, набивая свой ненасытный рот квашеной капустой.

– Батя! Нукась! Тащи коромбель! – распорядился Генка. Кузьма ухмыльнулся, поднял палец, встряхнул хмельной головой и, балансируя на мысках, будто боясь разбудить кого-то чутко спавшего, засеменил в особняк, задев локтём по уху Вахлона.

– Мазафака, – выругался тот и потёр ухо.

– Вот клоуны! – Вика щурилась на них, горя кошачьими глазами.

– Племяш! – извинился Кузьма. – Не со зла!

– Да, ладно, дядь Кузьма, всё нормуль, – после Вахлон повернулся к Анне и продолжил:

– На чём это я? А! Вот! Короче, иду по Невскому и вижу – мне навстречу слон рулит!

– Живой слон? – удивилась Анна.

– Ну да…

– И что этот слон – был сам по себе или ведомый кем-то?

– Ну, не знаю, ведомый или нет, но он был в памперсах! Огромных таких! Прикинь! Там у нас круто! Столица, однако! Не то что здесь…

Анна улыбнулась, промолчала и, опустив ресницы, принялась катать на столе хлебный мякиш. Думать о том, что будет «там», в Питере, она не могла, но мысль о северной столице зажигала её…

Вахлон увлёкся, увидев интерес девушки к его, мягко выражаясь, брехне, и уже почувствовал себя коварным обольстителем, когда его брат Генка громогласно обратился к гостям:

– А сейчас будет для хлопцев соревнование! Готовы ловить подвязку моей невесты?

Особенно оживились холостые парни. Сама невеста, будучи хоть и нагловатой, но в глубине души по-девичьи застенчивой, приятно смутилась. Ведь её подвязка была декорирована красным бантиком из атласа и сердечком с надписью Love. Все, конечно же, знали про известную традицию, когда муж снимает кружевную свадебную подвязку с ноги своей новоиспеченной супруги и кидает её в толпу парней. Естественно, каждый холостяк хотел заполучить самую соблазнительную деталь свадебного наряда невесты.

Генка залез под платье, под общее улюлюканье повозился там некоторое время и наконец появился, держа в зубах не всеми ожидаемую подвязку, а женские кружевные трусики красного цвета. Те гости, что были постарше, возмутились, а те, кто помоложе, пришли в восторг!

– Вот я конь педальный! Перепутал, – извиняющимся голосом сказал жених. – Там у неё под юбкой такая темнотища и страшища – жуть! Ничего не видно!

– Генка з мамочки труси зняв! Дивитеся! Мамочка без трусив! – восторгался Рыжий жох. Вика схватилась руками за низ живота, пощупала – слава Богу, трусы на месте.

– Зовсим дурень! Суслик, а не мужик! – не могла успокоиться невеста, а её жених, оказывается, зажулил трусики невесты заранее и держал их в кармане брюк, а когда настал торжественный момент, он залез под платье и достал их из кармана. Вот такой шутник оказался Генка! Получив пистон от невесты, он огрёб следующий от матери:

– Этож где это тебя, сынок, такой хрени-то научили? В Морфлоте, штоли? Ты шутковать-то шуткуй, да меру знай!

Да кидай их уже! – крикнул Вахлон и присвистнул. Генка повиновался совету брата и запустил трусы вверх. И, конечно, они зацепились за навес в том же месте, где висел букет невесты. Теперь на стол кинулись парни, пытаясь заполучить оригинальный приз. Вот только сам Вахлон проигнорировал этот конкурс – он плотно занимался Анной, на плечо которой уже положил руку и весело щебетал ей на ухо всякую северностоличную дребедень.

– На стол больше не пущууууу!! – взвыла прокурорша и схватила за штаны одного из молодых парней.

Олежа Валерич взглянул на падающее за горизонт солнце, обернулся в сторону горланившей прокурорши и в мыслях стал яростно избивать её плетью. Он затащил здоровенную бабищу в подвал и, обзывая «тварью двужопой», бил её там до тех пор, пока она не превратилась в окровавленную тушу. А после уставший и вспотевший «корреспондент» поднялся на второй этаж, где в спальне его уже поджидал морячок Генка.

Запрокинув за голову руки, он лежал на широкой кровати поверх бархатного покрывала – абсолютно голый, в одной только бескозырке, – и безучастно смотрел в окно. Мысли его были где-то далеко. Глаза, устремленные на расплавленные солнцем крыши домов, тлевших, как большие костры, ничего там не видели. Казалось, он думал о несчастной безответной любви, сломавшей всю его жизнь…

Солнце уже зашло, когда Олежа Валерич тешил себя похотными думами о гомосексуальном совокуплении с Генкой.

– За Гену и Валеру… – заплетающимся языком декламировала Лана Дмитрина. Казалось, что она совершенно обезумела от самогонки, у многих гостей от её поведения уже трещала голова, особенно когда она подсаживалась к какому-нибудь мужичку и под баян орала свои частушки.

– Да Вика она, блин! Викой мою невесту звать! Бать, коромбель уже где?

Веселье начало принимать разгульный характер. Растроганно-счастливый дед Кузьма из большой бутыли подливал в стаканы, угощал жеманившихся женщин. Народ явно захмелел. Подвыпивший Изиль Лелюдович и его жена кричали молодым «горько». За столом сидела и младшая сестра прокурорши Ромаковой, кривая и немая Дуняша, сиявшая от праздничного возбуждения.

Отец Григорий, не спав всю ночь, отслужив утреннюю службу и прочитав отпевальную стихиру над погибшими, не отходил от Генки и всё нашептывал на ухо о сладости покаяния, о блудном сыне, кающемся грешнике…

Молодая черноглазая женщина из родни деда Кузьмы после первой же рюмки горилки затянула свадебную:

Хороши цветы весной, я люблю их день деньской.

Я смотрю во все глаза, ах, какая красота!

Ромашка белая, лепесточки нежные

Мне дороже всех цветов, ведь она – моя любовь!

Вика, а за ней девушки и женщины голосисто подхватили.

Степанида Владимировна, исполняя роль заботливой хозяйки, особенно ухаживала за «донецкими корреспондентами»: