Текст книги "Безславинск"

* * *

Генка очнулся в объятиях «донецкого корреспондента», пытавшегося усадить первого на стул. При этом объятия Олежи Валерича носили явно двусмысленный характер, поскольку были они чрезмерно трогательными. Причем, будучи злодеем по натуре, господин «корреспондент» не воспринимал свою сексуальную ориентацию как злодейство, скорее, как порок или пагубное пристрастие, которое иные либералы от эроса политкорректно назовут «широтой сексуальных интересов».

– Какой морячок-то тяжеленький у нас, – приговаривал латентный «корреспондент», буквально лапая Генку.

– Чо за херня? – пробубнил жених, приходя в себя.

– Вот что значит состоять в интиме с женщинами – одни страдания, одни муки, – мурлыкал Олежа Валерич. – Получил по лбу?

– Да уж… переборчик явно вышел.

– Давай стряхну с тебя пылищу противную… – Олежа Валерич боялся: не заподозрил бы его преждевременно морячок в похабной хитрости. – С рубашечки беленькой, с плечиков…

– Да ладно уже, я сам, – оттолкнув заботливого «корреспондента», жених покрепче уселся на стуле.

– Я, дорогой Геннадий, – не отставал латентный господин, – хочу взять у тебя… Интервью о службе в ВМС Украины. Это будет опубликовано в ближайшем номере передовых изданий.

– Давайте не сейчас…

– Хорошо-хорошо! Можно чуть позже, – тихо согласился Олежа Валерич и провел языком по своим сдобным губам так, будто облизывался перед трапезой, основным блюдом которой будет Генка.

«Ну почему у нас так мало времени?! Я бы с этим морячком поборолся бы без трусов…».

«Что-то мне не нравится этот корреспондент. Уж больно слащавый. На пидора смахивает. А где, кстати, моя женушка распрекрасная, которая меня же и вырубила?».

Господину «корреспонденту» Генка в своей тельняшке напоминал одного из многочисленных участников гей-парада, состоявшегося в мае прошлого года в Киеве. Тогда Олежа Валерич в привычной ему роли «корреспондента» находился в кругу евродепутатов, гордо шагавших в небольших, но тесных колоннах украинских геев и лесбиянок.

Оглядываясь по сторонам, он услышал вопль из окна жилого здания, обращенный длинноногому «морячку» на шпильках, в чулках и одной тельняшке, заменявшей ему платье: «Эй, ты, полосатенький! Идёшь со всеми вместе в Европу через жопу?».

Из колонны демонстрантов в адрес неизвестного оратора посыпались ругательства и проклятия вперемешку с проклятиями в сторону России.

«Ну наконец-то, – подумал в тот момент господин „корреспондент“, – теперь истинный украинец не только русофоб, но и гомофил!»

* * *

Кроме Вахлона и Анны, на танцплощадке качалось ещё три пары молодых людей, а ближе к столу с аппаратурой танцевали сильно захмелевшие Людон и участковый Ябунин. Людон перетанцевала со всеми. И только к концу вечера пригласила Ивана Геннадьевича. Тот, уже без рубашки, в одной ситцевой майке, потный, лохматый, встал со стула, глупо переступая с пятки на носок, и хотел покружиться, но споткнулся и с грохотом рухнул.

– Я воевал в Чечне! – взревел Иван Геннадьевич, – У меня три ордена Мужества! А вы со мной как со скотиной обращаетесь?! Да я вас всех! Да я! Да мой дед – кавалер трёх орденов Боевой Славы!

– Слышь ты, герой хренов, успокойся уже! – не смогла стерпеть Людон самохвальства и откровенного вранья Ябунина.

Участковому помогли встать, и он повис на Людон, едва удерживающей такого слона в ритме танца. Руки участкового, сплошь покрытые псориазными бляшками, лежали не на пояснице партнёрши, как это обычно принято, а прямо на её ягодицах, что смотрелось весьма неэстетично.

– Ну, шо, научили тебя в столицах жопой-то вилять? – коряво сострил толстяк Ябунин, любитель плоско пошутить с молодыми женщинами.

Людон остановилась, убрала руки участкового со своих ягодиц, широко расставила ноги.

– Что ты имеешь в виду? – злобно спросила она Ябунина.

Участковый инспектор нагнулся к лицу «франтихи-продавщицы» и, оскалив крупные золотые зубы и дыхнув на неё сильнейшим перегаром, сказал:

– Рыло-то раз измажешь, говорю, потом хрен ототрешься!

Людон как-то разом подобралась вся, словно кошка, готовящаяся к прыжку, и, глядя с уничтожающим презрением на жирного, красномордого шутника, не сказала, а, казалось, харкнула ему прямо в рожу:

– Кабан ты осьмипудовый! Хабал ты дряблый! Да ведь о красную твою харю хоть прикуривай! Да я таких, как ты, брюхачей поганых, в упор не вижу! Пошел ты… – плюнула, отвернулась и двинула к столу.

Словно мешок с требухой, установленный на два высоких полена, остался стоять участковый Ябунин в центре танцплощадки, раскачиваясь в разные стороны.

Степанида Владимировна вынесла к столу свадебный торт, изготовленный на заказ соседкой-кулинаршей. Он был трехъярусным, с затейливыми орнаментами из шоколадных разноцветных цветов.

– Це весильни торти на замовлення! – провозгласил дед Кузьма и… Нет-нет, Кузьма не опрокинул торт и не бухнулся в него лицом, споткнувшись о ножку стула. Он выхватил поднос с кулинарным шедевром соседки и со словами «Завтра отведают!» утащил его обратно в дом, или, как он сам любил говаривать, «фортеця, а не хатина».

Лана Дмитрина, едва держась на ногах, «вальсировала» с кроликом DurenBell, таская его за собой по земле. Не хватало ей своей музыки задорной, чтобы в пляс пойти. За физруком и кроликом внимательно, не отводя глаз следили захмелевшие «донецкие корреспонденты» и Изиль Лелюдович. Но если у первых интерес был скрытым, то у директора Огрызко очевиден. «Пьяная баба сама не своя. Пьяная баба свиньям прибава, – твердил он в захмелевшем уме, не спуская со „Светлячка“ взволнованных, злых глаз. – На кой черт я на этой твари женился?.. Вот бы её шальная пуля подкосила… То-то радости бы мне было! Как же она меня достала! Мразь циничная! А может?.. Попросить кого?.. Может, самому её под шумок грохнуть? Время-то сейчас самое подходящее! Кому война, а кому мать родна…».

За столом у противоположного края восседал самодовольный, покусанный пчелами мужичонка-баянист – ему удалось заполучить назад свой музыкальный инструмент, и он то затягивал заунылые песни, выбивая слезу у бабёнок постарше, то играл каждое колено с разными вывертами, вводя в краску девиц нецелованных своими частушками.

МарТин одиноко сидел за праздничным столом, поедая лакомства – пироги с начинкой из вишнёвого конфитюра. Он не мог смотреть в сторону танцплощадки, несмотря на то, что смирился с решением Анны – развлекаться, как ей заблагорассудится. И хотя МарТин контролировал свою ревность, на душе у него по-прежнему скребли кошки: «Ну зачем она танцует с этим парнем? Зачем уделяет ему столько внимания и времени? Может, из-за того, что он приехал на мотоцикле? Или из-за того, что он берёт нахрапом? Хоть он и красив снаружи, мне кажется, что внутри он – злой тролль из табакерки. Скорее бы уже закончилась эта свадьба! Ох, чего мне ещё съесть, чтобы не думать обо всём этом?». Но глаза МарТина, не слушаясь своего хозяина, то и дело косились в сторону Анны. Так могу, думал он, так тоже могу. Так… Смог бы. И смог бы так, как он не может! МарТин представлял, что если вдруг заиграет его любимая импровизация на композицию Эннио Морриконе The Ecstasy Of Gold из классического вестерна «Хороший, плохой, злой», то он встанет в пару с Энни и так станцует, что мотоциклист сдастся и исчезнет.

В финале шлягера Лана Дмитрина закрутилась вместе с игрушечным кроликом, потеряла равновесие и, совсем обезумев от празднования, бубухнулась в кусты малины с «прощальным» воплем:

– Сколько Укры не воюй, победа будет русская!

«Донецкие корреспонденты» кинулись на помощь физруку Верходуровой. И пока «нестриженный пудель» вытаскивал Лану Дмитрину, его старший товарищ занимался кроликом. Вернее, не с самим кроликом, а с камуфляжем батарейки, прикрепленной к спине игрушки. Орудуя выкидным спецназовским ножом, Олежа Валерич лихо извлек странное металлическое устройство, внешне напоминающее массивный электрошокер с выпуклой красной кнопкой сбоку. Кнопку от преждевременного нажатия оберегал некий предохранитель.

– О! Долбоящер! Оператор! Как тебя там, монгол, что ли… – обратился Вахлон к МарТину, когда он один, без Анны, вернулся за стол, – Выпей за молодых, а то не по-русски как-то! И говоришь, и выглядишь, и трезвый…

Воспользовавшись моментом, который Анна ждала не только весь вечер, но и все предыдущие дни, когда прокурорша Ромакова была уже пьяна, но ещё хорошо соображала, наша молодая танцовщица подошла к хозяйке особняка с настойчивым предложением уединиться для конфиденциальной беседы.

– Я не понимай, – отрезал МарТин Вахлона и продолжил по-английски: – Я, к сожалению, очень плохо понимаю по-русски.

– Пей, давай! Не понимай он, понимаешь ли! – злобно рявкнул Вахлон и обратился ко всем присутствующим: – По русскому обычаю на свадьбе не выпить за молодых – все равно что родину предать!

Не совсем понимая, что именно от него требует наглый мотоциклист, МарТин поискал глазами своего деда. Нашёл он его не сразу. Натаныч присутствовал и одновременно с тем отсутствовал на свадьбе.

Натаныч, эх, Натаныч! Не сдержал данное слово жене, набрался лишнего и уже лежал лицом в салате. Его худые жилистые руки торчали, разбросанные по столу, из коротких рукавов рубашки. На шее, напоминавшей джутовую верёвку – настолько она была волосатая и перекрученная – висела потемневшая серебряная цепочка с распятием в память об «искупительной жертве». Кажется, лишь сейчас директор школы разглядел, насколько костляв, жилист и прокален был этот харьковский Натаныч в сравнении с ним и его земляками-мордоворотами. Даже жених Геннадий (культурист-самоучка) блестит, как полнеющий сазан. И он с ревностью самого близкого Натанычу человека осуждал пустую болтовню других, не думающих о жалком финансовом положении и здоровье старого еврея: «Подколоть, съязвить и насмеяться все умеют, а вовремя помочь, понять и пожалеть не догадываются, или, что ещё хуже, не желают. Да ещё вот и внук у него какой-то дебил никудышный…». Посмотрев на МарТина с жалостью, Изиль Лелюдович показал ему жестом – пригуби, мол, и всё. МарТин понял знак директора, оглянулся по сторонам, поймал взгляд Анны – она поднималась по ступенькам в особняк под ручку с прокуроршей Ромаковой. Вспомнил, как она пила вино, вспомнил, как Вахлон запрокидывал горилку, взял в руку стакан и задумался:

– «Пробило двенадцать. И вдруг – щёлк! – раскрылась табакерка. В этой табакерке никогда и не пахло табаком, а сидел в ней маленький злой тролль. Он выскочил из табакерки, как на пружине, и огляделся кругом. – Эй ты, оловянный солдат! – крикнул тролль. – Не больно заглядывайся на плясунью! Она слишком хороша для тебя. Но оловянный солдатик притворился, будто ничего не слышит. – Ах, вот ты как! – сказал тролль. – Ладно же, погоди до утра! Ты меня еще вспомнишь!»

И, тихо сказав вслух «Ты меня еще вспомнишь!», МарТин поднёс к губам стакан, начал пить, но почти все сразу стало выплескиваться назад. Ведь МарТин никогда раньше не пил самодельной горилки и даже не мог себе представить, какая это мощная, ядрёная жидкость! А уж горилка прокурорши Ромаковой соответствовала по всем параметрам настоящему украинскому крепкому напитку, получившему широкое распространение в период становления Запорожской Сечи, то есть в начале XVI века, и по сей день слывущему уникальным напитком земли украинской. Гнала его Степанида Владимировна медленно, не доводя «гонку браги» за половину ее первоначального объема, что давало градус весьма высокий. Настаивала его на травах полевых и ласково называла «пятитравка моя убойная».

На протяжении многих лет ночью и днём прокурорша торговала своей пятитравкой убойной, выдавая через заборную дырку, оснащенную «кормушкой». Кому бутылку, кому банку трехлитровую, а кому и просто в стакан наливала да огурчик солененький подсовывала, чтобы повеселее получалось.

Короче говоря, не бог весть сколько Ромаковской горилки попало внутрь МарТина, правда, того, что он всё-таки успел выпить, вполне хватило: в ушах у него стоял звон, глаза были широко открыты, но он никого не видел. Уже минуту спустя лондонский подросток, закатив глаза, рухнул без сознания наземь рядом с бескозыркой безславинского жениха, которая напоминала ему сказочную двухвостую рыбу, живущую на дне морском.

Вахлон ликовал! Причём его радость была, как у спортсмена, впервые взявшего на олимпиаде золотую медаль.

– Йес! – щёлкнул он языком и задористо подмигнул мужичонке-баянисту.

* * *

Разговор Степаниды Владимировны и Анны поначалу не клеился. Оказавшись на просторной кухне-столовой особняка, Анна неожиданно для себя самой растерялась, стояла под пытливым взглядом грузной, суровой женщины побледневшая, безмолвная.

– Ну, сиротинушка, только не говори, что тебя обидел мой племяш или что тебе нужны деньги! А то я с этой свадьбой поиздержалась шибко…

– Нет-нет, Степанида Владимировна, дело не в деньгах и не в вашем племяннике, – оправдываясь, заговорила Анна, которая терпела и упомянутого Вахлона, и саму свадьбу только ради вот этого доверительного диалога.

– Выпьешь? – перевела с Анны свой взгляд на стол прокурорша, отыскивая на нем бутылку и рюмки.

Анна отрицательно качнула головой.

– И правильно! Тебе ещё рановато этой гадостью травиться! – громко сказала Ромакова и громко, тряся своими обвислыми щеками, засмеялась.

Анна теребила подол сарафана. Она не могла подобрать начальных слов, хотя к встрече с всемогущей прокуроршей давно готовилась. В смехе Степаниды Владимировны, в пытливой устремленности ее взора, в многословии и нарочитой резкости Анна почувствовала и оскорбленную гордость ребенка, выросшего без родителей, и старательно скрываемое их с бабушкой нищенское положение.

Наконец прокурорша нашла бутыль, налила самогонки, выпила, закусила чем попалось и спросила:

– Да что же ты это стоишь, будто лом проглотила?! Я же не крокодил! Не съем тебя! Ты мне со своей бабулей очень нравишься. Мне бы вот такую как ты невестку, а не ту, что мой дурень себе отхватил с перепуга…

Анну поразила быстрая смена настроения у этой большой и ужасной женщины. Она доверчиво улыбнулась прокурорше.

Степанида Владимировна поправила волосы и почесала поясницу. Анна в упор рассматривала ее крупное, перекошенное от самогонки лицо с широким мужским любом.

– Ну, чево уставилась-то? – добродушно спросила прокурорша и опустилась на стул, – Присаживайся, рассказывай.

Анна села напротив.

Собрав всю силу воли, Анна улыбнулась прокурорше губами, но её лицо осталось сосредоточенным.

«Дружбу не планируют, про любовь не кричат, правду не доказывают…», – вспомнила Анна одну из любимых поговорок своей бабушки и сразу перешла к главному:

– Завтра приезжает мой папа. Он отсидел весь свой срок.

– Быстро время пролетело… – вспомнила прокурорша и день суда, и тот безжалостный приговор, вынесенный ею, по сути, невиновному человеку.

Последние месяцы Анна все чаще и чаще думала об отце, почти каждую ночь видела его во сне – то так, то эдак представляла себе их встречу. Анна просыпалась и подолгу не могла заснуть, вспоминала детство, лицо отца, мамино лицо, сотни раз прокручивала в мыслях содержание писем отца, его признания, просьбы о прощении…

– Я хочу попросить, чтобы вы приняли его у себя, спрятали в своём доме на первых порах, а то с ним наверняка случится что-то неладное. Я чувствую это…

– Почему я должна его прятать? – удивилась прокурорша.

– Ну, ведь вы же осудили его за убийство, которого он не совершал. Я тогда была совсем маленькая, ничего не понимала, но прошли годы, и всё встало на свои места. Отец мне всё в подробностях описал, и бабушка всё это подтвердила…

Анна смотрела в проницательные глаза Ромаковой: они были теперь совсем темными и строгими.

– Я подумаю, как правильно поступить в этой ситуации, – с расстановкой заговорила Степанида Владимировна, – а сейчас иди к гостям и давай не будем портить праздник моему сыну печальными воспоминаниями.

– Пообещайте мне, что вы не дадите моему отцу просто вернуться сюда и в первые же дни погибнуть!

– Ишь ты! Напористая какая! Не волнуйся, не погибнет твой отец! – прокурорша схватила Анну за руки и, натянуто улыбаясь, потащила во двор, – А сейчас пойдём к гостям, нехорошо их без присмотра-то оставлять!

И госпожа Ромакова была абсолютно права. Стоило им вернуться к праздничному столу, первое, что увидела Анна, был МарТин, лежавший на земле без сознания.

Анна, перепугавшись за состояние МарТина, кинулась с кувшином к водоразборной колонке, стоявшей недалеко от ворот. Вернувшись, она окатила «обоих», лежавших на боку в позе «ложки» прямо на земле. МарТин зашевелился, застонал и как-то по-утиному закряхтел, а бескозырка не реагировала. Анна снова побежала к колонке за ледяной водой, и пока она приводила в чувство МарТина, к Вахлону подсел Кузьма и поинтересовался:

– А що, Ванёк, Анютка-то подобається тоби? Вирно, краля дивка, а? Хоча ти ешо своевольник, весь в батьку, и в красоте чистой пока не розбираєшся.

Вахлон находился в том возрасте, когда нераскрывшиеся ещё цветы манят к себе, когда предпочитают давать в долг, не становясь должником. Он оказывал большие знаки внимания почти любой смазливой «девчуле» (так он ласково называл девушек), пока в её глазах не появится неосознанная надежда. А как задышит «девчуля» взволнованно, да ещё, не дай Бог, отдастся ему полностью, тогда он ничем уж не выделяет её. И жалел девчонку недолго – любил волю и возможность разбить очередное девичье сердце.

– Значит, дядь Кузьма, считаешь ты, что я в красоте чистой Анютиной разобраться не смогу?

– Нет, племяш, не дорос ты есчо!

– Ну, это мы «есчо» поглядим… – промурлыкал Вахлон, подобно мартовскому коту, готовому всю ночь напролёт озабочено носиться по крышам домов и гаражей в поисках своей очередной жертвы.

Гости уже изрядно подвыпили, когда во двор особняка прокурорши вошла троица в черном. То явился на свадьбу местный криминальный авторитет в сопровождении братвы, состоявшей из двух телохранителей.

«А этих кто позвал?!» – удивилась прокурорша и вопросительно посмотрела на сына, затем на участкового, и после, сменив выражение лица на «извинительную гримасу», уставилась на главу городского совета и его окружение.

– Гендос, здорова, братан! – поприветствовал жениха авторитет по кличке Скворец, образованной от его украинской фамилии Шпак.

– О! Скворец! Бродяга! Заходи! – обрадовался Генка, готовый на тот момент принять у себя на свадьбе хоть Бога, хоть Черта, хоть президента или хоть любого вора в законе. – Падай рядом со мной! И бойцов своих усаживай.

– Да пустяки, пацанчики у фонтана семки полузгают, – своим ответом Скворец указал телохранителям место их наблюдательного пункта. Два амбала послушно присели на край небольшого декоративного фонтана с писающим мальчиком и действительно принялись грызть семечки.

– Слово дается Скворцу! – гаркнул Генка. – Уважаемому пацану!

– Короче, Гендос, уважаю тебя за то, шо ты с моим брательньком младшим в друганах ходил, и никогда я от него за тебя слова поганого не слыхивал. Поэтому я сегодня здесь. Поэтому тебе и твоей невесте презентую вот это, – Скворец достал из кармана две увесистые золотые цепи венецианского плетения.

– Накониц-то, хоч один нормальний чоловік пристойний дарунок зробив! – обрадовалась Вика, пряча в запазуху золотые цепи.

– Вечной воли, фартовой доли! Босяцкого счастья в годы ненастья! Братвы доброй, да жизни долгой! Денег пресс, да в обществе вес! – с хрипотцой в низком голосе произнес уголовник, опрокинул рюмку и уселся рядом с молодоженами.

Наконец МарТин открыл глаза, но перед этим Анне пришлось как следует похлопать его по щекам.

– Что это было? – спросил МарТин и потянулся к Анне, но та отпрыгнула от него как ошпаренная. Сама не понимая, почему, Анна захотела уйти с этой гулянки, с этого «Пира во время чумы», убежать со свадьбы подальше, чтобы никого не видеть, не слышать.

Ах да! Ответ на её мимолётное непонимание возник вдруг, как гром среди ясного неба – во-первых, не поверила Анна словам и обещаниям прожженной прокурорши об обещанной помощи её отцу. Во-вторых, не могла принять юная девушка людского осуждения, видит, мол, впервые парня городского и сразу в объятия к нему кидается! И, наконец, в-третьих, МарТин усугубил картину со своими дурацкими ухаживаниями и глупой ревностью!

Итак, недолго думая, Анна вышла со двора и, ни с кем не попрощавшись, отправилась в сторону дома. Вахлон кинулся вслед за ней – ведь добыча на глазах ускользала из рук, вернее, из лап питерского котяры.

Вслед за ними раскланялись и отец Григорий с матушкой Анисией, сославшись на завтрашнюю утреннюю воскресную службу с причастием, мол, шибко рано вставать им надобно.

Тем временем веселье приобретало вакханальный характер, и приближалась кульминация. Неожиданно, словно черт из табакерки, на танцплощадку выскочил Кузьма, наряженный в костюм «Верки Сердючки» и, изображая сиськастую проводницу спального вагона в своей версии – с черной «пиратской» повязкой на глазу. «Звезда» решила поздравить молодых, исполнив танец и песню:

 
Мени мой милий изменил,
А я исстрадалася:
Було сорок килограммив,
Пьятьдесят осталося!
 

– придурошно игогокая и крутя бёдрами, он обогнул стол, вернулся на танцплощадку, потряс «грудями», остановился и объявил: – А таперича тост-рассказ! Муж бранит жинку: «Ти глянь якого розмиру сорочку ти мени купила. Вона якраз двометровому багатиреви». – «Знаю, – говорить жинка, – Але мени не хотелося, шоб продавци здогадалися, за якого коротунку я вийшла замиж». Давайте випьємо за жениха – сина моеного. Природа щедро обдарувала його и ростом, и здоровьем. Жене не доведеться краснеть за нього.

– Ма, скажи бате, чтоб подвязывал, – взмолился недавно оклемавшийся Генка, потирая ушибленный лоб, на котором красовалась шишка не меньше, чем у его невесты, – Нафига мне эти подъебки на своей же свадьбе сдались? И так стыда не оберешься теперь.

Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.

– Так, – вклинился директор Огрызко, – ты, женишок, матюкаться уже подвязывай! Мы хоть и сами люди русские, и сами порой можем красным словцом одарить, но такого хулиганства на свадьбе не позволяем не себе, не другим.

– Правильно-правильно! – подзюзюкивала Вика, – А то разъерепенился тут! Крутого, чи розумиєш, з себе мислить!

– Синок, гаразд тоби, – заплетающимся языком успокаивал Кузьма, – Веселися! Часи-то яки настали страшни! Того дивися всих перестриляють! Гуляй – не хочу!

– А, ты Кузьма, и правда, прекращай над сыном издевки чинить! А с тобой, дичь покорябанная, – обратилась прокурорша к Вике, – я потом сама разберуся…

 
Как лицо у Кузьмича
Явно просит кирпича.
А душа у Кузьмича
Явно просит первача,
 

– донеслось из-под стола, откуда мгновение спустя появилась самодовольная кривая физиономия Ланы Дмитрины. Именно туда её недавно засунул атлетического сложения «нестриженный пудель», который «по-английски» ретировался со свадьбы вместе со своим чрезмерно виляющим бедрами коллегой «по перу» – Олежей Валеричем.

– Горько! Сидите там, понимаешь ли! Горько! – крикнул директор школы, толкнув плечом участкового. Все выпили. Молодые, как по приказу, исполнили тост – поцеловались крепко. И вдруг, то ли от шума, то ли проспав положенное время (сон алкоголика краток и тревожен), Натаныч очнулся, поднял голову из салата и произнёс:

– Если б молодожены догадывались, шож они теперь думают друг о друге, они-таки перебили бы друг друга задаром.

– А ты помалкивай лучше, злыдень писюкавый, а то я те! – показав кулачище, пригрозила Степанида Владимировна Натанычу.

– Ой, не трэбо меня уговаривать, я и так соглашусь! – отступил Натаныч, деловито смахнул с бородёнки прилипший салат «Оливье», вытер с линзы очков липкий майонез и, раздвинув тарелки, снова улёгся на стол.