Текст книги "Чертольские ворота"

Мужик, мельком пораженный его тоном – чистым, горьким и покойным, оглянулся и снова приник к щиту подклети:

– Уйди, княжич, не мешай!.. Надо литву поучить…

Стась, ударившись затылком о клеть, зашелся шепотом душевным: пся крев, матку вашу…

– Ты так-то им скажи – ишь насобачился, – кивнул москвич, не отрываясь от прицела, соседу-стрелку. – У тебя, наверно, ляхи есть в роду?

– Да, все поляки, – рассеянно отвечал Стась, всматриваясь в дымку над острогом, – только отец – чех…

– Он там? – вдруг понял мужик, кивнул на городьбу и дым.

– Там.

– Тогда, служивый, оставайся с нами: как дорвемся, покажи который твой отец-то, не тронем твоего.

Стась стал медленно и страшно распрямляться.

– Нет, отцы…

– Что ты? Угнись, милок! – хотел дернуть его за край кунтуша вниз мужик, но тихо отпрянул неловкой и пухлой рукой. – А что?..

Стась выпрямился, и дневные паленые туманы ушли, и ниоткуда никто не стрелял.

– А все, отцы, пошалили и будет! Обедать и спать!

Не шагнул-таки князь Шуйский, ни разку не ступил по Успенской паперти прочь от всей своей повстанческой Думы, бегущей плавно на него вдоль зданий, дико ликующей – будто сошедшей с небес без ума.

Но тут же стал виден – посередине ватаги несущийся – строительный широкий одрец. Мчали его боевые холопы, бояре же собаками неслись по сторонам или скакали вокруг одреца на конях – дурными печенегами. На выпачканном зодчею известью одреце лежа, тряс вскок носильщиков двумя руками и двумя ногами, человек.

Бояре и дворяне на бегу нет-нет да и хлестали человека саблями или булавами в отмах. Отовсюду на площадь бежали еще аргамаки и люди… Когда одрец был уже в трех саженях от паперти Шуйского, взявшийся невесть откуда Мыльников с коротким самопалом и золотой испариной на лбу, расталкивая всех, перепинаясь как слепой, полез: «Уж и я благословлю сейчас польского свистуна!» Но явно, что он не мог на бегу стрелять прицельно, с безопасностью для всех, – тут же у него отняли самопал, отмяли прочь, навешав самому лещей нагайками…

Перед князем опустили на носилках человека. Он был мертв, одет в рваный и исчерканный кровью державный кафтан, поверху – в грязный передник не то каменщика, не то бродячего пирожника, но до удивления, до жути сердца, походил на Дмитрия. У погубленного, как и просил Шуйский Голицына, не было лица, – вместо лица на улице подсыхало расплеснувшееся зернистое варенье. Но ноги в опойковых императоровых сапожках были самые те, в которые еще с вечера на ночь, поясницу скрепя, отдавал все поклоны Василий Иванович.

Чей-то холоп, кажется – Темкина-Янова, присев, ловко стянул с покойного опойки, насадил на их место дырявые, обкусанные с входов, от подошвы до верха в навозе, валенки. И по-козлиному захохотал.

– О, вот теперь царь так царь! – забились, напоказ держа бока, еще до холопа Темкина бояре. – Ну – теперь природный царь всея горе-Руси! О-бхо! Ампират, владетель всепримерный!..

– Нет, погодите-ка, – всерьез, выкатывая глаз, говорил всем вечный шут Ушатого, – дяденьки, точно такой царь есть у нас дома на конюшне!..

И только удивленно улыбался, когда вокруг ходил обвал.

Князь Василий отыскал в толпе глаза Голицына. Тот укромно покивал, кося на мертвеца: мол, тут порядок, все как подобает быть. И Шуйский вздохнул приступом – по весу неизвестности, мглы впереди – долго-тяжело, и отвернулся от незнамо чьей, хотя и необходимой, конечно, сейчас, битой плоти.

Ну так. Теперь дальше…

Думец Борис Нащокин со товарищи немедленно слан был к литовскому посольскому двору. На Пожарную же, блекло залитую людом площадь из трех врат выехали тоже знаменитые бояре, осиянные латными своими людьми и окликанные глашатаями. И бояровы те глашатаи так сказали: во палатах нигде нет царя. И не было. Глашатаи клик вели издалека. А мнимый Дмитрий, поддельный Иоаннов сын, перепугавшися людского возмущения, сам сего дня признался, что сам он Гришка Отрепьев, расстрига и ведьмак и чудодей. И был он, змей, с литвой в соумышлении, дабы всю русскую красную важность и знать (завтра же – на ристалище вроде потешном) из настоящих пушек извести. А там и низший народ весь пресечь. А которого люду останется – в римлянску омерзительную ересь совратить и царствие небесное от нас отнять…

Пожар немел.

– Сами ж признавали его, вы, государи! – завопил из толпы кто-то, так и не опомнившись. – А Марфа-то? Царица Марфа? Не призналась, что ль, мамкой ему, а?

…Марфа-инокиня дала нам свой ответ. Поди кто пожелает – к Воскресенскому монастырю. Не ее сын. Смертию бысть устрашена… Он воровал на троне, промотал казну нашу, веру вашу искоренил…

– …Где он?! Да где?!.. Пускай на Лобном месте сам перед народом!.. Пусть выйдет!.. Скажет пусть!..

…Враг повинился уже, и кремлевский люд его убил. Первые есть то защитники и выручники жизни православной!.. Так что он выйдет сейчас.

Под Лобным осьмигранником поставили низенький приказной голый стол, на него и счистили с одра отцарствовавшее… При столе бросили наземь разбитое, но все ж узнаваемое тело Басманова. Его доставил Иван Шуйский лично – на своем сером рысаке: Иван, визжа, правил в седле, а Басманов ехал – посзади коня за ноги привязанный к веревкам, пущенным с подпруг, – чинно метя и ровняя мостовую.

Народ еще безмолвствовал бы, или что-то бы спрашивал, если б не готовые заранее, боярские кабальные и нанятые люди, просквозившие народ. Их было не зело, но кричали они неослабно и именно что надо. За князьями на Красную площадь вышли их удельные дружины и новгородские ратники, тоже победно и строго крича. Им уже не стали возражать.

Дворянин Канунов принес из нового чертога полуплачущую-полусмеющуюся маску и, прежде чем надеть ее на Гришкин труп, воздел высоко – показав, и на полном серьезе всем сказал: «Вот. Это был у него такой бог, а святые образа валяются под лавкою!» И хотели ему высказать, мол, не видали, что ли? – просто скоморошья маска, да уж так и не сказали ничего. Но подъехавший вскоре пред тело боярин Репнин, не быв с Кануновым в одном понятии, долго и хорошо смеялся, а после швырнул самозванцу копейку на проколотую грудь: «Вот ему плата за честь, как скоморохом глумливым дают!» По новому заходу отсмеясь, Репнин велел найти и дать шуту и бубен в руки, а в зубы всадить дудку, чтобы уж скоморох – так скоморох. «Люби-ил веселье-то да музыку, покойник-от, – вспомянул, успокаиваясь грузно, князь Репнин. – Да-а… Потешили тебя мы, что и говорить… Вот и нас теперь потешь!..»

Тут проглянуло солнце и запылил быстрый дождь. Никто от него не бегал и не прятался. Все вдруг, как от грома в зените отходя, переставали резко подвигаться – кто как налаживались думать. К ним, посвященным, еще из глубин боевых дымных пурпурно-серных улиц, подбегали ничего не знающие…

Холоп Нащокина, приблизившегося к посольскому двору, кулаком забил в дверь, крича, что барин будет говорить с послами.

Двор посольский ничуть не был тронут Москвой: его вечно охраняли русские стрельцы, их пристава, не смыкая глоток, растолковывали каждой ватаге, что тут все неприкосновенно или будет большая война.

Гонсевский вышел под парижским шатерком на тросточке и встал в щели ворот.

По ту сторону – сойдя с коня, вдавясь под козырек ворот от мороси, Нащокин объяснялся: с воровским царем, мол, так и так, но вы не бойтесь никакой беды, мы, честное московское вельможство, вас верно охраним (Гонсевский несколько увеличил перед собою воротную щель), только сидите тихо и к Мнишковым и Дмитриевым, то бишь – к Гришкиным! – людям не мешайтесь. Оне не с вами, вы не с ними к нам пришли. Оне Москву едва ли не заели, вот нам чернь теперь и не сдержать. Но вы, коронные гонцы, не опасайтесь, – чай, мы не дики, разумеем чин, вас обережем. (Гонсевский вовсе отворил ворота и выставил немного вперед шатерок, покрывая теперь от дождя и Нащокина. Но небесные воды редели, по лужам и крышам в сухой простоте ветер нес солнышко…)

За плечами Александра Корвино уже теснился, тянул слух к слову жданного большого московита всяк посольский королевский человек. Нащокин подивился, что в пустующей обыкновенно усадьбе теперь так людно. За Гонсевским на постланных бурках сидели мрачные – ничуть не посольские, конечно, – гайдуки; какие-то напуганные до смерти и все равно любопытные дамы скользили тераской и шушукались в окнах, из караульни смотрел царев иезуит Миколай Чиржовский, уставясь православной бородой.

По другую сторону посольского двора были размещены со свитой Казановские. Небось, догадался Нащокин, как заварушка пошла, сигали к послам через забор. Но потом он узнал, что ошибался: спасаясь, литвины не прыгали, а неприметно вытекали, даже с сундуками, в низкое отверстие в заборе – это дабы повстанцы не атаковали, возмутясь, и послов.

Чиржовский же привел сюда, под прочную сень Короны, целую хоругвь соотечественников из дальней слободы. Он служил там для жолнеров утреню. Чуть москвичи начали ломать в их дом ворота, иезуит латинский походный алтарь молниеносно свернул и задвинул под стол. Затем своим прихожанам он велел взять со всех стен избы, где они вели служение, чеканные иконы и, приложивши их к груди, поя вослед за ним хоть как-то по-старославянски Великий псалом, выступить попарно… Заканчивая наставления, священник был уже из католического облачения переодет в византийское – бывшее всегда при нем.

– Это ж наши! – вырвалось из нападавших, чуть показался из покоев крестный ход солдат, возглавленный пузатым вострым попиком с милой пшеничной бородой. – Гляди ж ты, истинные христиане! – Многие из слобожан подошли тут же к явленным иконам и благословились у иезуита.

Так, кадя и распевая, Чиржовский и компания дошли по широкой Тверской, сквозь сталь и пыль, до обители посольства.

Гонсевский благодарил пана боярина за своевременное уведомление о русском престоловороте. (Впрочем, послам до внутренних дел палат московских дела нет – помогай вам Бог по правде вашей.) И благодарил все боярство за заботу о своем дворе. (Впрочем, он и так был целиком уверен в безопасности посольства, ибо не только в европейских христианских государствах, но и в ханствах азиятских свято чтут титул послов.) Что же до Мнишка сендомирского и прибывших с ним подданных своего королевского величества, то и они у вас отнюдь не с тем, чтобы, как выразился пан ясневельможный, съесть или завоевать страну Московию, но – прибыли на свадьбу, будучи приглашены тем, кого вы сами почитали до сего самого дня великим государем, и не имея ни догадки о том, кто тут у вас был истинным, а кто неистинным… Они не произвели здесь никакого злодейства, ущерба или беззакония. Если же кто из пановней прислуги, людей подлого звания, совершил что дурно – за повинного никто не стоит, но нельзя же всем терпеть за одного, etc… А посему, коли вельможные единовластные панове бояре не поусердствуют остановить кровопролитие, тогда и мы, великопольские послы, тоже не ручаемся, что сможем удерживать долее нашу челядь (пан Александр мотнул изящно и нервно рукой в сторону сидящих непонятных гайдуков), а свыше того, сами не станем покойно смотреть на кровь наших собратий, а принуждены будем с ними же погибнуть – за них же! (Александр Корвино – как выстрелил – всей горстью из манжеты схлопнул зонт, оперся на пурпурный, мокрый насквозь, точно набухший кровью и обшлепанный какими-то клочьми: в детскую травку ушло острие.) А что из того вперед у Зигмунда Августа, честь коего в его послах, с вами боярами, коих честь в его послах же, может выйти – то думные бояре могут и сами рассмотреть.

Едва Нащокин принес старшему Шуйскому и ближним князьям заговора ответ Корвино-Гонсевского, враз пущены были нарасплох по улицам отряды, каждый с боярином или известным дворянином во главе, – усмирять резню. Шуйский заранее знал, что должен в кромешном содоме спасти хоть пригоршню литвин, чтоб было потом чем оправдаться перед ихней Речью и своей иконой, и изготавливался, как только престол освободят, отгонять народ от недодавленных…

А то – кабы не Речь, не Жигимонт, – чего лучше? Пусть их – до последнего. И свалить потом на «янышей» сам труп царька. Хлопот, спросу меньше… Вишь, нельзя. Еще: коли погиб не Гришка, а Димитрий, так императрица эта, комарица привязавшаяся, сядет на престол. Тогда и ей бы надо вместе с ним – «аминь»?.. И-и! Что ты, перед Речью не отмоешься. Нешуточная ссора пригрядет: это только так кажется – меньше хлопот. Такая сутяжь между двух земель пойдет, все шилья выгребут из нашего мешка. Своих остригий придадут на сдачу… Больно уж широк загреб. Так вранья бы уж поменьше. Запутаешься, осрамишься так – свои верить тебе забоятся: разбегутся… И вернутся, так на бороду насрут.

Нет, Правда – козырь наш, в ней тебе и Бог, и сила. Вот с Правдой да силушкой в дело пойдет и добро: отчего ж не унять мирскую свалку? С нами сила крестная – уймем.

Оказалось, впрочем, что унимать почти уж нечего. Всюду, на улицах и по домам, комически разложенные, возлежали и сидели за столами, прицепленные к стульям, стояли, пригвожденные к столбам, зверски и комически изрезанные мертвые поляки.

Боярин Хворостинин сказал, что не видывал такого и на шведской войне.

– А што ж так? – рассеянно, по дурацкой хитрящей привычке спросил его рядом едущий Иван Шуйский, которого уже чуть подирала дрожь от этого угрюмого весельица.

– Да што ж. Во-первых – разбойнички… – отвечал покойно Хворостинин. – Да еще я давно заметил: когда мирный человек, а не вой берется за войну – он солдата злее. Он не прогонит, не ранит врага – он должен только убить. Потому как нету хладнокровия, умения, ярью одной и воюет. Да и трусит он еще: знает, коли не убьет сейчас – пока вот счастье с ним, потом по неумению уже не защитится.

Псы не дрались из-за трупов – каждому явилось изобилие. Кое-где местные знахари копались в покойных. Подрезывая ткани, вытягивали, пока свежее, что им надо, волшебный живород ли, жир ли, – отогнав спокойных псов.

«Нар-родец достается нам в управу», – стыл меж лук Шуйский, словно оглядывая в первый раз Москву.

Кое-откуда неслись еще выстрелы. Туда за конными боярами еще бежал народ. Колокола на многих звонницах были уже по веленью князей остановлены, и в расширяющейся тишине город маялся, еще боролся с кем-то – приглушенно: все уже привыкли под колоколами изрекать только самое необходимое. Но постепенно раскрикивались.

– Бежали мы с Василием и вот…

– Вина давай!..

– Куда царя, суки, дели?!

Один побежавший рядом с конными латниками Хворостинина и Шуйского, уже пьяненький, но ладный старичок в восторге залился:

– Верно ль я говорю, государи мои?! – Нет на всем свете сильнее и грозней московского нашего народа! Цельный свет нас не одолеет!.. Нам потому что счету нет! И – так ли я? – пусть, значит, теперь все иные-то народы дают нашему дорогу, расступаются, значит, перед нашим и молчат! Пусть, то есть, все кланяются нам, в ногах теперь у нас валяются!..

Здесь старик вдруг оступился и перевернулся в луже через голову, а Хворостинин с Шуйским, так и не дослушав, продолжали путь.

Из больших, заселенных литвою дворов оружно додержались до спасителей-бояр только Мнишков, Стадницких и Вишневецких. О малых, жолнерских, гусарских двориках уже и речи не было.

Кстати оказалось, что заодно с ляхами ограблены все итальянские и ганзейские купцы, помещавшиеся от боев неподалеку…

Оттянув чернь от больших неподдающихся дворов, бояре целовали крест пред их окошками – что побоище закончено, сдавшимся оставят живот. В виду обеих сторон старший Шуйский обнял даже и поцеловал троекратно Стадницкого, старосту лоевского, – в знак любви к его страданию.

Счастливее всех был двор Мнишков. Здесь было даже что-то непонятное: перебиты только в маленьком пристрое музыканты. Когда вельможи прибыли сюда, ни осаждавшие, ни осажденные на таковых уже не походили. Сиречь не дрались, а, сойдясь, беседовали, хоть и через тын и на смертоносных тонах. На вопрос бояр – что здесь за разбойная гладь? – их земляки отвечали, что к ним уже сегодня подходил один служилый княжич и отменил здесь бой… Что за служилый и чьим именем он отказал им дальше воевать, никто не знал. Один мещанин сказал, что никакой это и не был княжич, а так, парень… Другой, видно – усмарь – по мягким багровым рукам, объяснил совсем уже невразумительно, но гордо, что обольстились они тем, кто с ними говорил, как Власть имеющий.

Бояре так и махнули рукой: несмотря на преступный тут мирный ералаш, поляки обложены были надежно, а едва заслышали от уважаемых чинов про погибель своего царя, тоже сложили оружие.

Но дом братьев Вишневецких поистине был страшен. (Вернее, терем и угодье были пана Стефана, молдавского их друга.) Еще за улицу до места сего дух града бранного менялся. Праздно распластанные ментики и жупаны на мостовой кончались, начинались – частым бутом – армячки. Здесь братья хотели пройти в Кремль, да не развернулись толком в рогатках и обезумевшей посадской тесноте двумя своими эскадронами. Здесь теперь плавал вой слободских женок, кого-то искали в павших, кого-то нашли и волочили ошеломленные сноровистые старики. В воротах молдавского подворья тела были навалены бруствером. Никто не прикасался к ним, было еще опасно. Сюда вновь отступили вишневцы, так и не дорвавшись Дмитрия – чтобы убить его за такой беспорядок в Москве.

Адам и Костя Вишневецкие хорошо умели воевать. Перед своми окнами они укладывали московлян десятками. Те отрядили своих и в цехгауз, и в Кремль: дайте пушек! Ни отстраненные стрельцы, ни страстные сановые повстанцы ничего не дали, кроме пары легоньких единорожков: а ну как запалят без нужды сухой майский град? Из тех двух мортирок без станин и пушкарей – одна от первого же фитиля разорвалась, положив самозванных наводчиков, вторую же украл выпрыгнувший, аки лев на лань, ближайший Вишневецкий.

Все Шуйские битый час не могли разогнать штурмующих и открыть переговоры, так все здесь были разгорячены. Костя, из струящейся хоромы в глубине двора, несколько раз уже во всеуслышанье командовал своим сдаваться: вишневцы показывались в окнах и на гульбище, воздевая руки. Ярые, перетерпевшие русские бежали их имать, тут поляки быстро приседали, и за ними открывались бьющие с колена по Москве в упор их резервные друзья.

Адам Александрович, засевший в боковых клетях, был откровеннее и хохотал над неприятелем язвительней и громче. Его гайдук бросал из бойницы на двор, на открытое место, какую-то наживку – золотую цепку или табакерку, и над нею подсекали самых алчных и рисковых из крадущихся толп.

Князь Адам долго и боярам не хотел сдаваться. Он разгуливал в дыму по переходам зол и слеп, но был счастлив совершенно. Шуйским лично пришлось – со своей удельною дружиной – провожать до самого Кремля сдавшихся-таки помолодевших братьев-шляхтичей со всей их доблестной челядней, дабы не разнесла их в мелкий брызг дышащая мщением обочина.

До двух сотен москвичей легло на молдаванском пятачке. (Поляки позже уверяли, что три сотни.) Тертые же Вишневецкие потеряли, по одним подсчетам – девятнадцать, по другим – семнадцать человек.

Всего же литовских гостей в этот день было погублено, как потом сосчитали по сверке живых, близко к тысяче – и вышины, и прислуги, и гайдучья, и государевых гусар. Выстроенным вдоль пристенных кремлевских кустов живым дотемна подводился реестр. Откуда-то все шли и шли, помалу выходили с сеновалов, из чуланов, ледников, иных щелей, заслыша угомонные указы с площадей, по трое, по два… Сразу жались к приставам, кто в соломе с ног до головы, кто в песке, кто в навозе… Оправлялись, ковыляя, лохматые шляхетные пани – сине-розовые, в облегченных от тканей птичьих клетках кринолинов, разобранных посереди.

И чем вечерее, тем Василий Шуйский делался светлей. Шли и шли, подтягивались всякие, исчезший Дмитрий же нигде так и не объявлялся, и чем долее, тем надежней – что уже не выбьется на свет. Хотя Шуйский уже был готов еще к одной, последней, встрече. Оттого поляки с такой спешностью и обезоруживались, и загонялись за башни Кремля – на случай если бы переведший дух император явился теперь среди них. Оттого там же, только чуть к своему приказу, строены были и все городские стрельцы, и «принят» у них огневой запас, и в арсенале сидят лучшие повстанцы, – затем, что вдруг какой-нибудь десятник сорвет с рожи клееную бороду, с башки стрелецкий грешневик, и станет Дмитрий?.. Оттого и бочки чихиря пущены с вала в город, что Дмитрий может вскинуться среди обманутых слобод. (Спокойней будет взять его из пьяных рук.)

Но время шло, садилось на Сущево легкое жутко, какое-то нерусское сегодня солнышко; умножились и не стали слышны мирные звуки – кто-то уже приводил в божий вид город после нечеловечьих орд; кто-то, похмелен до безумия, едва пел… – а от чудесно избегнувшего убиения Дмитрия все не было слова. Ни меж полуголодных пленных поляков, ни среди острых дымков над побитой случаем скотиной, давленной копытом птицей, поджаривающихся по невысоким дворам. Ни в пригородном юрте новгородцев – большею частью не крамольном, но уже ласкаемом боярской лазутью…

Вряд ли Дмитрий еще отлеживается здесь где-нибудь по ноздрю в соломе. Может быть, он, в чужом платье, все ж случайно по милости божьей убит?.. Ну хоть может, бредет теперь абы куда на север по тверской или ярославской тропке – в свой какой-нибудь глухой – абы поглуше – дальний скит, поперхнувшись кубком ужаса и унижения и отрекшись навек от дорог к земской чести и славе… А может – он и… на запад или на любимый юг?.. Н-невозможно, он убит. Случайно. В чужом платье. Господней волею.

Победители до вечера и на ночь остались отдыхать в Кремле, но Шуйскому не сиделось с ними там, он пошел еще помутить старые кости – объезжать с дружиной город.

– Слава те, княже Василию-су, выручник наш! – кричали ему до кремлевского вала.

Но за валом только звук «су» остался от прежнего воскликновения. Пьяные в сумерках не узнавали рысящего Рюриковича.

Но кое-где горели витени. От широкого конца Воздвиженской, по-над самою землей – огромная, в кровь тесаная-кусаная, легендарная луна – вваливалась, налетала. И в этом свете пеший, челюстно стучащий человек начал ловить княжьего текинца за удило.

Белый камзол чуть багровел, светились снизу чистые кошачьи глаза Скопина-младшего. Князь Василий Иванович похолодел, выдавил острыми коленями вперед коня, жогнул плетью – полетел вперед, прочь.

Дружинники тихо объехали пешего странного боярина и понеслись на луну Воздвиженкой, хозяину вслед. Еще Скопин кричал им что-то, но – что, за дребезгом своих зубов, не понял сам. Он сильно охолонул сегодня в погребе, несмотря на мерлушковую вещь, сброшенную ему отцом. Всего четверть часа назад отец разрешил погулять сыну.

Выпущенный, впрочем, не нашел на вечерней воле ни отца в доме, ни в деннике коня… Меч с поясом и золотой рукоятью был под пристенной старой лавкой – с вытесанным виноградом на одном, медвежонком на другом краю… Жена и гостья Нагая все сидели у себя – уже перебоявшиеся, серолицые и многоглазые, не знающие ничего, но ко всему готовые. Отцовы слуги, расположившиеся по надсенью, в меру волновались, но надсажать им морды что-то не хотелось…

Мечник шел расплывавшимся городом, мимо лежащих в лунных лужицах в польском белье, ступал в отраженный огонь и уходил почему-то с огоньком багряным на сапожке, вдыхал сладковатую толь… – и никак не мог согреться после погреба.

– Не трясись боле, милый! – говорили ему живые и словоохотливые земляки. – Днесь все тут покончилось – ходи, не дрожи!

Согрелся Скопин только на Пожаре в густой русской очереди, мягко подвигающейся, чтоб всем взглянуть на мнимого покойного царя. Переступавшая за три человека до Скопина баба с ведром дегтя, достигнув места, опрокинула и вычистила с трехъярусной бурлацкою руганью под факелами все ведро. А мещанин перед Скопиным долго, с бабьим приговором, ногами пхал то, что было теперь в дегте – все норовил почерпнуть побольше дегтю на сапог. Скопин, сам подойдя и не глядя на того – в блестящем черном море, берега которому – Россия в масках и волынках, в татарских и датских цветах…, вложил ему в теплую десницу золотую рукоять.

И развернулся Скопин, и ушел в дурящую ладком, в сумерках путаную ровно, круговую очередь – Москву. Проходили уже с витенями, с масляными фонарями, из позевывающего высокого притвора храма Покрова упадал хороший свет – и вновь на подлунную гальку клобуков и повитых платочков набегала шевелящаяся мгла. У торговых рядов еще шкрябали по днам пьяных бочек ковши; там еще валко держались удивительные голоса, трепалась домра… Ждали из казны подката еще малых бочек. Так же обстояло с вином и по окоему площади. При усеченных с двух боков, тесно сошедшихся шарах сидели – к площади лицами – на чурбаках и перевернутых корзинах забулдыги и материли помалу литвин и их поконченного кума – плохую надежу-царя, со потаскухой его ж некрещеной, и громко славили новых старинных природных кремлян – умных и честных. Но по другую бочечную сторону, лицом к заборам, развивались и иные речи.

– Кого так спасали-т, оказывается, не стать было и спасать, – говорил самый пьяный и добрый. – Али надоть было – не от тех? От энтих вон, которые теперь все на сахарных да вороных, и говорят спасиба!

– Хоть этих спасли, – отвечал уже трезвеющий. – А то бы вовсе без началу…

– Что ты! – отвечал одновременно с тем совсем тверезый. – Ты! Они ж такое озорство раскрыли!

– Их самих с зениц и до яиц раскрыть ба…

– Так и без началу б осталися. Ровно самоядь какая…

– Ладно – хоть римлянам этим дали.

– Да, этим стоило при любых престолах дать…

– Ай они не человеки? Все блудски блуждаем… Я вон намедни у себя в красильне спрятал одного, да.

– Чудак… Вон – Генка хлебнул еще настойки и побег их заново искать – «ласкать, любить». Хоть душу, говорит, сорву – раз ничего не понимаю…

– Да, наделали из нас сегодня дураков…

– Обижаешь – почему сегодня?.. Дураками были, дураки и есть. Пей.

– Выпью, а все одно с Геннадием не побегу.

– Слышьте-ка, а я думал – он в Воскресенский пошел…

– Да не: это мы с Тришей ходили… Уж я сказывал ребятам: вышла к нам – чином-чином, вкруг так – бояре… И тихо идет, да отвечает так дерзко: не мой!

– Вот и не ее!

– И как это все?.. Я думал, ну – царь! Вот золото нам с ним будет жить-то… А он – вот. Дядя Леш, но ведь как-то еретичку в саму церковь завел, ворожей! А?!

– Знай отдыхай, ворожей. Сегодня был тяжелый день.

– Так еще нальют ли? За такую битву – уж положено… Кого-то бы спросить?

– …Дознаешься ли, кто его прибил? Добро бы – у меня спросить? Я б, может, у всех этих премудрых бобров головы снял, а его одну оставил…

– Будя – после драки-то… Завтра и без их жалованья похмелимся теперь… Взяли доброго плода от худа дерева маненько, теперь при любых мономахах проживем.

– …Погодь-ка, глянь: по тот скат-то бочкин – сидит-слушает… Не шпег ли?

– Нет – больно одежа сильна!

– Не поляк?

– Привстань-ка, ярок человек! Поговори нам что-нибудь по-русски…

Скопин встал, отпустил ковшик с непитым глотком, взятым с бочечного дна, и пошел домой. Сам ничуть не тот, мог он войти еще в ту же самую калитку, ту же горницу, в ту же жену – ведь и в ней, наверно, остается, хоть сжатым волоском, мгла детства. Деревянный виноград его – во внешнем, охлажденном вмиг пространстве – уже дробился чьим-то уточняющимся ртом…

– Поляк, – определил мужик, вставший и поглядевший над дощатым кругом Скопину сквозь стоячий воротник.

Покойников-поляков схоронили быстро – без обрядов и гробов: кого-то сгребли в два огромных оврага за Балчугом, кого-то – в кладбищенские ямы для безродных… Иные покровскою сакмой все же вывезены были из стольного города на болото и, сброшенные туда, даже привалены сверху навозом. Зато погибших около Москвы-реки или при устье Яузы, раскачав, с мостков без лишних хлопот пометали в воду.

Братья Голицыны испросили у Думы восторжествовавших бояр милости – убрать с площади и похранить сводного своего брата в ограде домовой часовенки Басмановых – у Николы-Мокрого со стороны британского двора.

Царево тело еще долго оставалось на столе. Ночьми вместо бессоных москвичей теперь вокруг него блуждали бирюзовые лучи, идущие из-под земли. Чуть слышались свирели, содрогались бубны – доходило и пенье бесовское. А то ино – слетало на убиенного два серебрых голубка… На другой же день по очищении от басурманства ударил дивный холод – потухла зелень по Москве и под Москвой.

Поляки, и с ними московские сторонники вечной жизни Дмитрия, потом поговаривали, что только одному человеку в Кремле были полезны бедственные сии чудеса – князюшке Василию Шуйскому. Так что, может быть, и голубиные лучи, и цимбалы, и холода – его дела. Хитроумен, он это разжигал суеверие людское, из-под земли и лучи засвечал, и бубенцами в потемках потрясывал, и из убогого дома, куда наконец тело с площади дели, это он опять морозною ночью тело изъял и прочь – на три версты кинул, и все – чтобы улику в своей злейшей оплошке истребить! Доконать, сбыть от греха страшное, ложное тело. «Вон как нечистая сила за своего стоит! Земля, мол, колдуна изрыгает!» – внушает. – «Мол, один огонь его возьмет, и пепел, мол, лучшая наша мортира пустит по божию ветру».

За город, на место намеченных покойным воинских утех, выкачен был гуляй-город «Ад», в «Аду» – царево тело… «Ад» тот, из свежих буковых бревешек строенный, горел плохо, бесы вопили столь же безучастно – пустыми ровными окошками… Но с горем пополам теремок на колесах превращен был в груду смрадных головней – тело лишь обгорело… Не зная что и делать, новоиспеченные стольники помчали в Кремль. (Шуйский не присутствовал сам на церемонии.) Выслушав, и перед всеми подумавши (но никак себе не представив где-то в майском, вспять обращенным заморозком поле – «Ад», подставной труп и огонь, а чуя уже почему-то зиму, золотое пламя в печке и челядинца, смахивающего снежок с поленей), Шуйский, царь уж к тому времени, велел расколоть татя на тонкие куски, обложить потеснее щепою и опять попробовать поджечь… Уже успешнее было исполнено такое повеление.

Час после сего князь Василий царствовал благонадежно и спокойно. Славно, как по маслицу, протекшее избрание его на царство, оставило ему довольно силы для объятия невероятной снежной радости. И полноснежно, ясно воротя под грудью – лишь слегка вьюжило и потревоживало.

В общем-то, так получалось, что Василий Иоаннович, не сложив шестопера вождя мятежа, так по ходу дела еще скипетр выдал себе сам. Но могло ли быть не так? Бывало ли?.. Конец – делу венец. Он и ждал венца – мышом под белой целиной к нему вел. (А не вот – приятно кости расшвырнулись…) Но как легко вдруг!.. Господи! Ты не играешь в кости!