Текст книги "Кто хочет стать президентом?"

Глава тридцатая
Триумвират

Подмосковье, Охапкино

– Папа, мы говорим уже полтора часа, и ты меня до сих пор ни в чем не убедил.

Андрей Андреевич, Кирилл и Нина сидели в кабинете кандидата в креслах, расставленных по разным углам. За окном было темно. В кабинете тоже было почти темно. На письменном столе горела настольная лампа. Раструб ее отвернут в сторону, чтоб не било светом по глазам, отчего беседующие почти не видели друг друга. И сама беседа чем-то напоминала не разговор реальных людей, но обмен мнениями между душами в каком-то из отделений чистилища.

– В твоих словах нет элементарной логики, папа. Если ты считаешь, что политика – дело настолько грязное, что меня нельзя даже близко к нему подпускать, тогда зачем ты сам этой политикой занимаешься?

Андрей Андреевич сделал страдальческое лицо.

– Я тебе уже двадцатью способами объяснял почему. Теперь на лице Нины появилось страдальческое выражение.

– И ни один из двадцати меня не убедил.

– Скажи хотя бы ты ей, Кирилл.

Капустин уже много раз произносил речи в защиту позиции шефа, не веря нисколько в правильность этой позиции, а это очень трудная работа. Вроде как писание романов на заказ, когда не нравится заказчик и то, что ему вздумалось заказать.

– Что же ты молчишь, консильери? Капустин сказал укоризненно:

– Не надо так, Нина. Не руби сук, на котором сидишь, пригодится повеситься.

Она вскинулась:

– А как мне тебя называть, когда вы тут развели какую-то мафиозную атмосферу, как будто это не легальная партия, а самая вульгарная бандитская «семья»? Вообще-то, если вдуматься, политика – штука и в самом деле мазутная, раз сумела испачкать даже такое хорошее слово. «Семья» – теперь это ругательство.

Андрей Андреевич морщился все сильнее.

– Скажи, Кирилл, скажи ей! Профессия у меня такая, Нина, профессия – заниматься грязным делом, чтобы сделать его чище. Как если бы я был ассенизатор. Ведь если ассенизатор не берет дочь к себе на рабочее место, боясь, что она извозится в дерьме, это не значит, что он двуличный человек. Как раз наоборот.

– Дерьмовый прием, – сказала Нина.

– Кирилл, скажи ей!

– Нина, я служил когда-то в армии. Срочную службу. Два года. Под конец был сержантом, замкомвзвода.

Дочь кандидата громко хмыкнула:

– Красивое слово. Капустин не обиделся.

– Мне тоже нравилось. Знаешь, именно там я познал, что такое власть. Абсолютная, без всяких примесей. Ведешь, бывало, роту в столовую – и вдруг тебе кто-то или что-то не понравилось. Все, можно остановить эту сотню рыл у самого входа: «Нога поднимается на семьдесят—девяносто сантиметров» – и так заставить стоять минут пять, и никто не пикнет. Я мог, всего лишь применяя в полной мере требования устава общевойсковой службы, довести любого бойца до самоубийства. Я убежден, что никогда в будущем у меня не будет такой власти.

Нина смотрела на него все больше прищуриваясь.

– Зачем ты мне втюхиваешь эту муру? Капустин опять не обиделся:

– А затем, что в моем взводе был боец Заев. У нас каждую неделю меняли белье. А Заев не менял. Неделю, две, три… Я у него как-то спросил: товарищ солдат, почему вы не меняете белье, почему вы спите на грязном? Знаешь, что он мне ответил?

– Не знаю, – рявкнула Нина.

– А он мне ответил: кто-то должен и на грязном. Понимаешь?

– Ничего не понимаю. Бред!

– Не бред. Это нечто иррациональное – вот что я хочу сказать. Тяга к политике – она такая же, как тяга к грязному белью для себя, чтобы дать другим людям возможность спать на чистом.

Нина думала несколько секунд:

– Чушь!

Андрей Андреевич тихо кашлянул. Он не был уверен, что эти речи начальника службы безопасности ему так уж на пользу.

– И если на то пошло, – продолжала Нина, – то тут и дискриминация по половому признаку. Почему твоему солдату можно спать на грязном, а мне, Нине Андреевне Голодиной, нельзя?

Какое-то время стояло тягостное темное молчание. Переговорщики дошли до крайности, до ручки, и всем было ясно, что дальнейшее сотрясение воздуха лишено всякого смысла.

– Хорошо. А как тебе мыслится твое присутствие в штабе? – кислым-кислым голосом спросил Андрей Андреевич.

Нина сделал движение рукой, которым обычно сопровождается возглас «йес»!

– Рано празднуешь, я ведь с тебя потребую настоящей работы. То, что ты моя дочь…

– Это само собой. Я уже кое-что придумала.

– Уже? Ты меня немного пугаешь, дочка.

– Я посмотрела твои последние вылазки в телевизор.

– И конечно, скажешь, что это было ужасно и все надо было делать по-другому.

– Все как бы правильно, но недостаточно.

– Чего недостаточно? Кирилл, чего ей недостаточно? Патриотизма? Может, мне свастику нацепить на лацкан и потребовать немедленного присоединения Крыма?

Нина в этот момент была не в состоянии реагировать на юмор.

– Нет, с Крымом возможно только одно – если Украина подарит его нам, мы его, конечно, возьмем… да Бог с ним пока, с Крымом, я про реальное. Итак, все вы говорите правильно…

Андрей Андреевич закрыл лицо ладонью:

– Ну спасибо, одобрила. Голос Нины вдруг резко вырос:

– Но только говорите!

– А это непонятно, дочка. Кирилл, ты понимаешь, что она хочет сказать? Ты же изо всех сил навязывал мне в штаб Нину Андреевну Голодину, так вот изволь теперь истолковывать ее речи.

Нина посмотрела в сторону одного почти невидимого собеседника, потом в сторону другого.

– Как «навязывал»? В смысле, когда рассказывал про грязного солдата?

Андрей Андреевич всплеснул большими тяжелыми руками:

– Нет. Это я велел ему тебя отговаривать, вот он и отговаривал так глупо, потому что на самом деле хотел, чтобы ты работала с нами.

– Спасибо, Кирюша, спасибо, я знала, что ты настоящий друг. Признаться, я очень удивилась, когда ты начал тут было…

– Ты собиралась нам сообщить какой-то свой план, – сказал Капустин глухо.

– Да, да. Итак, сообщаю. Слова вы говорите, в целом, правильные, даже бывает иногда любопытно слушать.

– Уже два с половиной процента по опросам, – гордо сообщил Андрей Андреевич.

– Твердое пятое место, – добавил Капустин, и лица его не было видно в этот момент.

– Знаю, знаю, я все прекрасно знаю. Сделан мощный рывок из подвала на первый этаж небоскреба.

– Так уж и небоскреб. У них и по двадцать процентов не набирается. Ни у Нестерова, ни у Лаптева. И это при всех кремлевских педалях. Ну ладно, говори наконец, что ты придумала.

– Так вот…

Глава тридцать первая
Капитан меняет курс

Следственный изолятор УВД г. Калинова

Сначала Захарову хотелось этого хорохористого парня, назвавшегося майором, как следует «отпрессовать на хате» и только потом пригласить для предметного разговора. Но быстро выяснилось, что праздника не получится. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, в закромах изолятора не оказалось достаточного количества кадров для формирования хорошей спецбригады. Хоть Захаров и не поверил до конца, что человек в камуфляже настолько крут, насколько намекает, но все же видел валявшихся на снегу Босого и Маленького, а эта работа наводила на определенные мысли. Трем-четырем алкашам, навербованным из обезьянника, ни за что с этим «майором» не справиться. Во-вторых, Захарова гораздо больше, чем мстительные помыслы, занимали опасливые размышления о происходящих за его спиной и над его головой событиях в сфере высшей районной политики.

Капитан послал наряд на квартиру Дерябкиной, уверенный, что старуха знает, где можно найти американок, и, пока ждал результата, решил поговорить с пленником по-хорошему.

– Садитесь. Курите? Я тоже думаю бросать. У меня к вам будет несколько вопросов.

Елагин смотрел на него с нескрываемым презрением.

– А у меня к вам всего лишь один вопрос. Захарову не понравился тон задержанного, но он решил стерпеть. Пока. Пусть покуражится.

– Что за вопрос?

– Когда вы меня отсюда выпустите? Видите ли, у меня еще на сегодня намечено как минимум одно важное дело.

Захаров весь аж зачесался от раздражения. Какая наглая гадина – и какая самоуверенная. Самоуверенных людей капитан побаивался, зная по опыту, что иногда они бывают таковыми обоснованно.

– Все? Больше вопросов не будет?

Елагин забросил ногу на ногу.

– Вопросов больше не будет. Будет предложение. Захаров все же закурил.

– Интересно было бы узнать.

– Вы и пальцем не дотронетесь до американских девушек, которых видели возле библиотеки.

Захаров зачем-то оглянулся, как будто объяснение этим словам можно было отыскать в пределах кабинета.

– Почему это не дотронусь? Задержанный дернул щекой:

– Потому что у меня к вам такое предложение. Захаров съехал с угла стола, на котором сидел, и прошелся по кабинету.

– Это не предложение, это угроза!

– Понимайте как хотите, главное – выполняйте!

– Блин! Выполняйте?! Да ты… – Захаров сел за стол, забарабанил по нему всеми десятью пальцами, словно набирая какое-то экстренное сообщение на невидимой клавиатуре. Поведение майора его бесило, но где-то в глубине души он уже точно знал, что тот не блефует, он имеет право так себя вести. За ним кто-то стоит. Только вот насчет того, кто именно, не было никаких идей в голове.

– Ты правильно сомневаешься, капитан. Меня лучше не трогать, а слушать. И не надо мне говорить что-то вроде: и не таких обламывали! Таких не обламывали. Не знаю, каковы твои реальные расклады, но поверь, что дешевле тебе обойдется обломать кого-то другого, чем меня.

Захаров не знал, почему он не обрывает этого наглеца и почему не чувствует себя очень уж униженным оттого, что с ним так разговаривают. Капитанская честь не возмущалась, работал инстинкт самосохранения, ведя партию вслепую сразу как минимум на трех досках.

Зазвонил телефон. Старший наряда, посланного к писательнице Дерябкиной с приказом задержать американок.

– Докладывай!.. Что значит не знает?! А потрясти вы ее пробовали?.. Слушай, делай что хочешь. Обходи квартиру за квартирой по всему городу, но доставь мне их. Зачем ты будешь звонить Шинкарю? Подожди!

Захаров медленно положил трубку на рычаг.

Майор смотрел на него спокойно и серьезно. Захаров был ему благодарен за отсутствие злорадства в его глазах. Телефон зазвонил вновь.

– Да. Сейчас зайду.

– Отпусти меня, капитан. Так будет лучше.

– Конвой! Отведите задержанного. В камеру. Елагин тихо сказал:

– Зря, капитан.

– Посмотрим. Еще вечер, еще не утро.

Подполковник встретил Захарова как классический начальник классического подчиненного. Долго не обращал внимания, возясь с какими-то якобы очень срочными бумагами, и не предлагал сесть. Захаров сел сам, хотя и без прежней уверенности в движениях.

– Где они? – спросил Шинкарь, не поднимая головы. Ему нравилось его новое положение. Он единственно чего не мог понять – почему так долго кочевряжился. Как приятно и легко на душе, когда сделаешь выбор, – особенно правильный. Как много сладких перспектив открывается. Сейчас вот первая – возможность полностью вернуть должок долговременного унижения зарвавшемуся капитану. Как человек уже пожилой, бывалый и битый Шинкарь избегал широких жестов. Но разве можно было отказаться от мелких эффектов? Он вызвал из приемной сержанта Бабушкину – давнюю любовницу Захарова, имевшую наглость время от времени в связи с этим похамливать своему непосредственному начальнику, подполковнику Шинкарю.

– Что значит не нашли, товарищ э-капитан? – негромко, но ядовито спрашивал подполковник, принимая из рук сержанта какую-то ничтожную ведомость. – Они что, грибы, которых может не быть в конце февраля? Это две американки в городе всего на девяносто тысяч жителей. Более того, ты уже держал их фактически под замком, телекамерами и прослушкой. Куда они могли от тебя деться, а? Ведь ты у нас главный, блин, спец по бабьей части!

Бабушкина не верила своим ушам. И глазам. Захаров вместо того чтобы хлыщевато, как всегда, забросить ногу на ногу и остроумно отбрить этого старого хвоща, идет пятнами и кусает губы. Мир переворачивается. Это нервировало товарища сержанта. Наступало пугающее будущее, где, как она начинала догадываться, спать ей впредь придется не с симпатичным молодцеватым капитаном, а с отвратительным жадным и старым подполковником.

– Свободны, сержант! Бабушкина вылетела в предбанник.

Когда белый как кефир капитан проходил мимо нее, она спросила одними губами:

– Что случилось, Вася?

Он посмотрел на нее немного сумасшедшим взглядом:

– Не волнуйся. Мы еще посмотрим.

Бабушкина посмотрела ему вслед с неприязнью – так женщина всегда смотрит на человека, обманувшего ее ожидания.

– Зачем я вам опять понадобился? – спросил Елагин, снова усаживаясь перед столом капитана.

– Это долго рассказывать, а у меня, судя по всему, совсем мало времени.

С этими словами он полез в сейф и достал оттуда толстый пакет из плотной серой бумаги.

– У меня к вам, как я уже говорил, несколько вопросов.

Майор, понимая, что начинается серьезный разговор, кивнул.

– Спрашивайте.

Захаров некоторое время вертел в руках пакет. Можно было догадаться, что он на что-то решается.

– Документов при вас не нашли, но мне почему-то кажется, что вы меня не обманули, назвавшись майором Елагиным. Вместе с тем хотелось бы еще какого-то подтверждения. Поймите меня правильно, я…

– Верните мне телефон.

– Да-да. – Капитан снова слазил в сейф. Елагин начал нажимать кнопки большим пальцем.

– Сейчас я наберу номер. Вы поговорите с человеком, сославшись на знакомство со мной, то есть майором Елагиным, а потом установите по своим каналам – есть же у вас хоть какие-то возможности! – что это за номер и какой организации он принадлежит. Говорите.

Капитан поднес трубку к уху.

– Здравствуйте, – сказал он чуть дрожащим голосом, – привет вам от майора Елагина. Нет, с ним все в порядке… Оказать содействие… собственно, этим я сейчас и занят… Да, я понимаю… хорошо, я вас понял.

Во время этого разговора майор и капитан не отрываясь смотрели друг на друга. Елагин спросил:

– Знаете, как называется эта организация? Захаров отрицательно покачал головой. Во рту у него пересохло, он с трудом сказал одно слово:

– Нет.

– Она называется ФСО. Вам расшифровать эту аббревиатуру?

– Спасибо, не надо.

Капитан переписал на листок бумаги номер с телефонного табло.

– Верните мне трубку. Захаров молча выполнил команду.

– Теперь вам понятно, что меня лучше выпустить? Капитан потянулся к своему стационарному аппарату, собираясь, очевидно, как ему и предлагалось, проверить принадлежность номера, но, поглядев на часы, передумал. Майор встал со стула.

– Так я свободен?

– Более того.

– Что за «более того»?

Капитан опять схватился за серый конверт:

– У меня совсем нет времени. Поэтому возьмите.

– Что тут?

– Кассета. Весьма любопытная. Посмотрите – поймете все сами. Вы знаете в лицо Сергея Яновича Винглинского?

– Того самого?

– Того, того. Тут записаны некоторые слишком откровенные мысли, высказанные им, как он думал, в приватной обстановке. Я передаю ее вам вот почему… Впрочем, можете думать что хотите. Для меня главное – ваша принадлежность к государственной службе. Вы дадите этому ход, и моя душенька успокоится. А теперь – вот ваш пропуск. Валите отсюда. Конвой! Вон его отсюда, быстро!

Глава тридцать вторая
Доля обездоленных

Ленинский район Московской области

На снежной равнине неподалеку от первоклассной автотрассы стоит в обрамлении двух березовых рощиц здание спорткомплекса. Чуть в стороне от него высится еще одна рощица – типовых обшарпанных девятиэтажек. Водонапорная башня. Труба невидимой со стороны дороги котельной. Поселок Стариково.

– Нам сюда, – сказал Капустин шоферу.

Шофер попытался возражать: придется, мол, пересекать встречную полосу – нарушение.

В разговор неожиданно вступил сам Андрей Андреевич:

– Все решительные повороты совершаются с нарушением общепринятых правил.

Капустин с Ниной переглянулись и чуть улыбнулись друг другу. Настроение кандидата им нравилось. Еще вчера вечером он называл идею дочери дурацкой, а сейчас, судя по всему, проникся.

«Мерседесы» голодинского штаба, отчаянно сверкая фарами и безбожно попирая правила дорожного движения, сползли с трассы в серую жижу подъездной дороги, разбитой самосвалами. Качаясь на мелких грязевых волнах, подкатили к воротам спорткомплекса. Один из охранников сбегал, размотал проволоку, скреплявшую створки, и машины въехали на территорию.

Очевидно, слух о неожиданном визите распространился мгновенно, потому что когда Андрей Андреевич поднялся на широкое крыльцо главного здания, его уже встречали две грудастые женщины в резиновых сапогах, спортивных куртках и платках, повязанных хиджабным способом, а также мужчина в белом халате и с сигаретой в немного оскаленных от удивления зубах. Гостя они сразу же узнали. Кроме того, на них произвела сильное впечатление выгрузка телевизионной техники работниками одного из центральных каналов, тоже прибывшими на «Мерседесе».

– Здесь голодовка? – спросил Капустин.

Женщины, представившиеся общественными активистками Бажиной и Белкиной, тут же заголосили, что да, здесь голодает уже четырнадцать человек, многие пятый день, и «никто к нам не ездит, властям на нас наплевать, многие люди уже в тяжелейшем состоянии».

– Но мы же приехали, – сказал Андрей Андреевич, и это заявление было схвачено подоспевшим телеглазом.

– Мы привезли с собой врачей, воду, одеяла, надувные матрасы, – говорила Нина, стоявшая в профиль к телеобъективу.

– Показывайте, где тут у вас что, – скомандовал Капустин.

Вся голодинская команда в сопровождении ошарашенных активисток двинулась в глубь здания. К ней торопились присоединиться телевизионщики и медики, прибывшие на дело уже в пододетых под пальто халатах. Десантирование группы предвыборного штаба кандидата в президенты Голодина прошло быстро, решительно и произвело немалое впечатление на тех, кто мог наблюдать эту акцию.

В здании спорткомплекса голодали обманутые дольщики, доверившие свои кровные деньги фирме с привлекательным названием «Народный дом», практически по всей стране расклеившей постеры с лозунгом: «„Народному дому“ – народный контроль!» Андрей Андреевич твердым карающим шагом вошел в гулкое помещение спортзала. Оно было залито тусклым мартовским светом, сочившимся из окон, в воздухе плавал тонкий аромат духов народного несчастья – запах корвалола. У дальней стены на матрасах сидели, лежали, ворочались, в общем, маялись полтора десятка некрасивых, каких-то даже безнадежных на вид людей в разномастных спортивных костюмах. Упаковки с минеральной водой. Стол с аппаратом для измерения давления, за столом – очень толстая и свежая медицинская сестра, посаженная сюда, видимо, для того, чтобы подчеркивать своим обликом контраст между теми гражданами, у которых жилье имеется, и теми, кто без него страдает.

Звучно ударяя в пол каблуками, Андрей Андреевич приблизился к трагическому лежбищу. В среде страдальцев началось движение. Лежащие садились, сидящие вставали. Ни особой приветливости, ни вспыхнувшей надежды в их лицах не появилось. Даже когда они поняли, кто к ним приехал. Что и не удивительно: в прежней политической жизни у Андрея Андреевича не было имиджа борца за народные интересы. Ладно, будем создавать!

Телевизионщики расползлись по залу в поисках розеток. Начали зажигаться нестерпимо яркие лампы.

Андрей Андреевич подробно, внимательно расспрашивал, давно ли началась голодовка и кто из чиновников напрямую виноват в том, что людям приходится жертвовать здоровьем, добиваясь хоть какой-то справедливости. Отвечали ему сначала с недоверием, неохотно, но, видя основательность его интереса, а также заметив, что помощники строчат в блокнотах адреса и фамилии негодяев-предпринимателей и вступивших с ними в сговор должностных лиц, люди становились все активнее и откровеннее. К тому же вел себя Андрей Андреевич правильно: не возмущался бурно, шумно и фальшиво, не всплескивал руками, не сыпал риторическими обличениями.

Слушал.

Кивал.

Хмурился.

Помощники записывали и записывали. Телевизионщики тоже начали записывать.

– Так вы нам скажете, когда все это кончится? Когда нас перестанут обманывать, за людей не считать?!

Наконец прозвучал вопрос, позволяющий включить пропагандистскую шарманку.

Андрей Андреевич подошел к седому, сильно прокуренному, но интеллигентно выглядящему мужчине возрастом под шестьдесят. Какой-нибудь старший инженер или экономист.

– Как вас зовут?

– Валерий Петрович.

– Валерий Петрович, вы, наверное, обратили внимание, что в 2007 году таких наглых строительных пирамид, какую устроил «Народный дом», в стране практически не было.

Секунду поразмыслив, Валерий Петрович кивнул:

– Не было.

– А вы задумывались почему?

Валерий Петрович задумался: а задумывался ли он? Чтобы не дать ему ответить неудобным для себя образом, Андрей Андреевич заговорил сам:

– Вы ведь человек разумный, взрослый, проживший не маленькую жизнь.

Кандидат использовал прием, известный каждой вокзальной цыганке: набирал очки доверия к себе перечислением очевидных вещей.

– И именно потому, что в стране вроде бы навели порядок в сфере строительной индустрии, вы вложили свои деньги в этот якобы новый честный домостроительный проект. Правильно?

Валерий Петрович кивнул, чувствуя необъяснимое удовлетворение от того, что его «так» понимают. Главное, какой человек понимает! Не простой человек.

– И знаете, кто дал вам ощущение уверенности в том, что в стране, наконец, наступил порядок?

– Кто? – спросило сразу несколько голосов, потому что уже и другие голодающие начали входить в психологический резонанс с настроением Валерия Петровича.

– Президент Путин. Что вы на меня так смотрите? Это президент Путин сумел подзакрутить гайки, немножко пугнуть чиновничью свору тихими корпоративными репрессиями, и воровать стали побаиваться. Не везде, не все и не полностью, но тем не менее. Так что заслуги президента несомненны.

Андрей Андреевич обводил взглядом лица стоящих перед ним людей. Когда он встретился глазами с одной из женщин, та вдруг сказала:

– А меня зовут Нина Ивановна.

– Ой, – вступила Нина, – как меня!

– Это моя дочь Нина. Но я сюда приехал не дружить домами, а заниматься вашим конкретным домом.

– Вы позвоните, позвоните! Вы всем скажите! У нас уже двоим стало очень плохо, «скорая» ездит и ездит. А они еще издеваются, говорят, что мы тайком колбасу едим.

Дорожкин и его люди. Вон один там у дверей стоит. В туалет как под конвоем.

Андрей Андреевич поднял руки, останавливая волну неоформленного народного гнева.

– Мы обо всем этом поговорим. У нас, поверьте, будет достаточно времени. Но сейчас дайте мне закончить.

Голодающие зашикали друг на друга.

– Я просто завершу мысль. Я начал про Путина.

– Путин хозяин, – сказал кто-то из лежащих, невидимый за стеной вставших.

– Правильно! Очень верное слово. Путин – хозяин. Но вся проблема в том, что он должен уйти. Так хочет Конституция, а президент ее гарант. Он уйдет, и все то, что он построил, неизбежно развалится.

– Почему? – поинтересовался кто-то ревниво.

– А потому. Вы, лежа в этом спортзале, сами это подтверждаете. Путин еще не ушел, а просто стало ясно, что его уход неизбежен, – и опять полезли наружу все старые болячки. У нас нет второго Путина. Я ничего не хочу сказать плохого про моих главных конкурентов Нестерова и Лаптева. Но, к огромному сожалению, я их слишком хорошо знаю – работали рядом и вместе не один год. У них есть свои достоинства, скорее всего они даже порядочные люди. Но у них есть и один огромный недостаток.

– Какой? – спросил Валерий Петрович, чувствуя себя старшим по этой голодовке.

– Ответ напрашивается сам собой. Они не Путины. Система не под них, не под их способности и характер заточена. Кто бы из них ни пришел к власти, система посыплется. Через месяц, через полгода… Да она уже и сыплется, как вы можете наблюдать.

Андрей Андреевич еще раз обвел взглядом голодные лица. Никто не пытался ему возразить. Это было хорошо.

– Дело в системе. Вот, к примеру, я как кандидат в президенты знаю, что нужно сделать именно в системном смысле, чтобы такие компании, как «Народный дом», никогда больше не имели бы шансов прорваться на рынок и обмануть наших людей. Чтобы все зависело не от личных качеств одного человека, который может заболеть, умереть, запить, а от твердых принципов, заложенных в основание общественной жизни.

Выполнив намеченную речевую программу, кандидат сделал шаг назад, переводя дух. Кажется, обломал.

Капустин, очень внимательно следивший за реакцией голодающих, держался того же мнения.

Нина взяла под руку Нину Ивановну и о чем-то с ней шепталась, совала в карман какие-то лекарства.

Но тут Валерий Петрович озвучил, перебарывая сильную неловкость, сомнение, которое мучило всех его соратников:

– Вы знаете, все вроде бы правильно… Андрей Андреевич живо к нему повернулся:

– Говорите, говорите.

– Только нам, простым гражданам…

– Нет простых граждан, есть просто граждане. Все одинаковы. От президента до вахтера.

– Я хочу другое сказать.

– Говорите другое.

Валерий Петрович еще помялся, но решился:

– Вы правильно говорили, но вы сейчас уедете, и мы увидим вас только по телевизору, и…

– Ни слова больше, потому что это будут неправильные слова. Вы увидите меня не только по телевизору.

Когда Андрей Андреевич дошел до этих слов, Капустин подал знак своим людям, и в зал внесли какой-то сверток.

– Знаете, что это такое? – спросил кандидат у Валерия Петровича.

– Нет.

– Это матрас. Такой же, как у вас. Прямо поэма какая-то… И знаете, для чего он тут нужен?

Валерий Петрович не посмел переспросить.

– Я остаюсь. Вы думаете, я такой наивный, что надеялся одним визитом сюда все исправить, всех чиновников призвать к порядку, всех воров приструнить? Нужна методичность, нужно приучить власть имущих к мысли, что отписками и отговорками им не отделаться. Я поголодаю с вами немного, и мы посмотрим, как себя поведет этот ваш Дорожкин.

И Валерий Петрович, и медсестра, и человек в белом халате, и активистки Бажина с Белкиной выглядели совершенно сбитыми с толку. Нечто вроде немой сцены.

Чтобы не дать забуксовать действию, Нина оставила свою новую подругу Нину Ивановну, взяла у охранника сверток, развернула. Это и вправду оказался надувной матрас. Она расправила его и, присев на корточки, начала дуть в ниппель.

Телекамера бросилась на дочь кандидата. Еще бы: такая трогательная сцена!

– А зачем второй матрас? – спросил Андрей Андреевич, когда внесли матрас номер два.

Нина, которую уже сменил у ниппеля один из охранников, ответила, что тоже вступает в голодовку.

– Хочу побыть рядом с отцом. Кандидат удивленно открыл на нее глаза.

Между тем его новое рабочее место обустраивалось. Появилось еще несколько упаковок воды. Отечественный тонометр заменили японским, у дверей с самым решительным видом стали два охранника.

Андрей Андреевич подошел к уже хорошенько надутому матрасу и не без усилия уселся на него, сбросив предварительно пиджак и ослабив узел галстука.