Текст книги "Кто хочет стать президентом?"

Глава сорок первая
Источник сомнений

Камчатка, санаторий «Паратунка»

Андрей Андреевич и Кирилл Капустин сидели по горло в воде, наливавшейся в бассейн из знаменитого радонового источника. После напряженной программы встреч на камчатской земле необходимо было восстановить силы и освежить психику. Для этих целей радоновая вода подходила как нельзя лучше. Принимать ее целебное действие следовало совершенно неподвижно, в противном случае непозволительно повышалась нагрузка на сердце. Но говорить было можно.

Говорили в последнее время кандидат и начальник службы безопасности, естественно, только об одном – о динамике предвыборного рейтинга. До первого тура выборов оставались считанные недели, и напряжение избирательной гонки возрастало. Андрей Андреевич в принципе мог быть доволен тем, как идут дела. Его рейтинг неуклонно повышался, а после акции с переселением погорельцев из школы-интерната в загородный дом, столь виртуозно осуществленной Ниной Андреевной, так и вообще скакнул сразу на несколько пунктов вверх. Теперь кандидат Голодин уступал только двум кремлевским кандидатам, отставая от ближайшего, Лаптева, всего процента на три-четыре. Как выяснится ниже, это рождало в штабе не только радость, но и озабоченность, а некоторых из соратников Голодина приводило прямо-таки в ужас.

– Стоило мне уехать из Москвы, как в моем огороде все поперло в рост.

Капустин не кивнул только потому, что подбородок его уже лежал на воде, так что пришлось бы окунать нижнюю часть лица в воду.

– Да, – прошептал Кирилл, запуская это слово, как кораблик по поверхности целебных вод.

– Нинка радуется, словно как ребенок, но ты не забывай ей напоминать, чтобы пока больше без самодеятельности.

С переселением погорельцев получилось хорошо, свое загородное имение Голодин все равно считал уже потерянным, поражение на выборах просто закрепило бы факт потери. Это была отличная идея – сыграть фигурой, которая реально и не присутствует на доске. Судьба явно помогает, изо всех сил старается подыграть кандидату Голодину. Андрей Андреевич все больше и больше утверждался в этом мнении. Иначе зачем было ей поджигать школу-интернат в столь удобном месте? Ведь если бы пожар случился где-нибудь под Ростовом, вряд ли им удалось бы столь эффективно воспользоваться? Если б нос Клеопатры был на дюйм короче, история пошла бы совсем другим путем. Впрочем, можно себе представить и что-то вроде пластической хирургии Истории. И нос царицы легко можно надставить, и подходящий пожар устроить в удобном месте.

– Попридержи, попридержи ее. В этот раз попала в десятку, а в другой раз запулит в молоко, жизнь любит баланс.

– Да. Я как раз хотел поговорить с вами о Нине.

– Хотел – так говори.

– Я проанализировал некоторые данные, и вот к какому выводу пришел.

– Давай, не томи, консильери.

– Нина за последний месяц превратилась в самостоятельную игровую величину в нашем штабе.

– Понятно, но непонятно.

Капустин несколько секунд помолчал, успокаивая дыхание. Потом помолчал еще некоторое время, так как в помещение вошла медсестра с парой больших банных халатов. Положила их на стоящие у края воды кресла, улыбнулась «утопленникам» и удалилась, ужасающе виляя громадными бедрами. По крайней мере вид из воды представлялся ужасающим.

– Я хочу сказать, что Нину узнала страна. Она с удивительной точностью попадает в ситуацию, выбирает в каждом сюжете место, где выгоднее всего мелькнуть, и даже в каждом кадре смотрится с максимальной выгодой.

– Для кого?

– Для себя, то есть для создания своего максимально положительного образа. Что работает и на укрепление образа вашего. Если у кандидата Голодина такая классная, добрая, умная, щедрая дочурка, значит, и сам кандидат Голодин скорее всего мужик неплохой. А то, что о нем болтают и пишут, – вранье!

– Как это точно, Ватсон. Но, похоже, ты еще что-то хочешь добавить к сказанному.

– Хочу. Нам надо, мне кажется, немного поработать на Нину Андреевну.

– То есть?

– Надо постепенно превращать ее в фигуру все большего и большего политического веса.

– Чтобы ее выбрали в конце концов вместо меня? – пошутил Андрей Андреевич.

– Нам надо превратить ее в козырь, даму пик, чтобы бросить на стол в тот момент, когда ситуация замрет в состоянии неустойчивого равновесия.

– При чем здесь дама пик, Нинка же не старуха.

– Согласен, пусть будет дама бубей.

– И потом, серый мой кардинал, у меня такое впечатление, что этот твой замысел возник не от хорошей жизни. О новых козырях начинают беспокоиться, когда исчерпаны старые. Что у нас там со старыми козырями?

Опять появилась угрожающе ногастая медсестра и спросила, чего желают господа после радонового сеанса, кофе или чаю.

– Пусть будет и то и другое. Ушла.

– Так говори.

– У меня состоялся неприятный разговор с Винглинским.

– Что такое?

– Пересказать трудно. Все вокруг да около, он осторожный, собака, но главное я уловил: он хочет соскочить.

Андрей Андреевич так неожиданно и бурно выдохнул, что образовал цунами местного значения.

– Соскочить?!

– Его пугают наши успехи. Ваши успехи.

– А ему-то чем плохо?

– Насколько я понимаю, он считает так: чем выше рейтинг Голодина, тем выше опасность его ареста. Всем известно, что он ваш банкир. Слишком хорошо известно. Он не хочет загреметь вслед за Ходором, не желает быть декабристом.

Андрею Андреевичу вдруг стало очень неуютно в целебной воде. Он двинулся к лесенке, чтобы выбраться всем телом на воздух. Это было сделать не так просто. Процедура весьма расслабляла члены. Наконец удалось. Вот халат, вот кресло, можно отдышаться.

Внесли столик с чайниками, кофейниками.

– А чего он тогда вообще полез в это дело? Получается, он помогал мне только в расчете на мой проигрыш. Глупость.

– Не скажите.

– Тогда скажи – зачем?! Капустин не торопясь налил себе чайку.

– Винглинский ведь не сам по себе живет, он часть сообщества, скрепленного определенными правилами. Его впустили в этот круг, но тем самым и наложили на него кое-какие обязательства. Он должен был поддержать кандидата Голодина, иначе терял моральный кредит на Западе. А может, и не только моральный.

– Но деньги-то мне дают…

– Правильно, но Винглинский – это торговая вывеска нашего штаба. Сигнал всем тем, кто желал бы видеть кандидата Голодина победителем. Всем, с кем нельзя поговорить лично. Если б мы прошли на уровне полутора процентов, Сережа Янович развел бы руками перед своими товарищами «оттуда» и сказал бы: я старался, но вы выбрали не ту фигуру. При наших полутора процентах Кремль не стал бы даже шевелиться, чтобы дать Винглинскому по рукам. Наоборот, сделали бы вид, что они рады. Но нынешнее состояние предвыборных цифр отбивает у Кремля всяческое чувство юмора. И Винглинский чувствует это задницей. Под ним уже шатаются стулья. Он сейчас больше думает не о том, как бы нам помочь, а о том, как бы дать сигнал президенту, что он, по большому счету, ни при чем.

– Думаешь, удерет?

– Как минимум. Но ведь сейчас и это перестало быть гарантией. После того как англичане выдали нам Березовского и Закаева, спасение на любом Западе – это только временная мера. Боюсь, как бы наш Сережа не задумал каверзы погрязнее.

Настроение у Андрея Андреевича настолько испортилось, что кофе он пил мало и без удовольствия, даже с отвращением. Отвращение вызвала у него и назойливая медсестра, хотя, если смотреть на нее не из бассейна, а из кресла, можно было разглядеть, что она женщина скорее привлекательная, чем страшная.

– Уйдите, прошу вас!

– Я давно уже почувствовал эти миллиардерские дерганья. Но считал, что до второго тура мы можем на него спокойно рассчитывать. Он же демонстрировал лояльность только потому, что был стопроцентно уверен: никакого второго тура быть не может.

Андрей Андреевич отставил чашку и сказал с уверенностью, которую перед ближайшим сотрудником можно было бы и не демонстрировать:

– А он будет? Капустин кивнул.

Голодин вдруг резко наклонился к нему:

– Ну, я-то ладно, а ты почему так уверен?

– Кое-что придумал.

– Может, и мне расскажешь?

– Пока рассказывать нечего.

Андрей Андреевич вытер краем халата пот под подбородком.

– Понял. Не зря ты мне про Нину так долго… Запрещаю!

– Что запрещаете?

– Ты задумал какую-то гадость с участием моей дочери, и я запрещаю эту гадость.

– Почему сразу «гадость»? Кандидат махнул рукой:

– А что, кроме гадости, ты можешь задумать? Капустин сделал несколько глотков из своей чашки, и выражение лица у него было такое, будто он на что-то решается.

– Сказать по правде, ничего конкретного у меня нет в голове. Еще. Но будоражит мое воображение одна аналогия.

– Да хоть сто одна. Нинку не отдам.

– При чем здесь отдам – не отдам. Я вспомнил Эвиту Перон.

Голодин посмотрел на Капустина с тоской: что ты несешь?!

– Генерал был не слишком популярен в Аргентине, а его супругу боготворили. Говоря коротко, яркая, любимая народом жена сделала Перона Пероном, а заодно и президентом.

– О чем ты, Кирюша? Это вообще другое полушарие. Потом, это жена, а у меня дочь.

– Все это нюансы. Жена, дочь… Важно, что была одержана победа и, прошу заметить, с госпожой Эвитой ничего плохого не случилось. Она умерла намного позже от болезни, никак с выборами не связанной.

Голодин тупо молчал.

Капустин продолжал ровным лекторским голосом:

– Кроме того, это единственный способ удержать в узде перепуганного до смерти Винглинского.

– Каким образом?

– Он боится нашего высокого рейтинга. Но он же не идиот, чтобы бояться очень высокого рейтинга. Если я докажу, что у нас есть шанс как минимум выйти во второй тур, он переборет свой страх с помощью своей же жадности. А если мы выйдем во второй круг…

Андрей Андреевич прервал его движением руки:

– Ты мне скажи, что с Нинкой задумал сделать? В космос послать?

– Повторяю, я еще не знаю точно, но точно знаю, что комбинация с ее участием даст нам нужные проценты. Чую. Уверен. Можете меня потом четвертовать, если…

– Стой.

Опять появилась медсестра. Теперь с просьбой. Сотрудникам санатория хотелось бы задать кандидату Голодину несколько вопросов.

Капустин кивнул:

– Только чур, всего несколько. У нас не более пятнадцати свободных минут. Самолет. Сегодня вечером мы уже должны отвечать на вопросы в Хабаровске.

Глава сорок вторая
Варвара – значит мужественная

г. Калинов

– Я звоню из телефона-автомата, поэтому мы можем говорить свободно.

– Я слушаю вас, Варвара Борисовна.

– Чем вы сейчас занимаетесь? Вы что там, ремонт затеяли?

– Почему вы так решили?

– Вы так тяжело дышите.

Майор аккуратно и нежно переложил Джоан со своей груди на край кровати.

– Нет, это не ремонт.

– Вы вообще думаете о чем-нибудь?

Майор поглядел на Джоан и вынужден был честно себе признаться, что по-настоящему, всерьез ни о чем, кроме этой женщины, думать сейчас не в состоянии. А видимо, надо и придется.

– Повсюду посты.

– О чем вы?

– Из города выехать невозможно.

– А-а. – Майор вспомнил, что Бобер с Савушкиным говорили ему об этом. Сначала он подумал: подежурят один-два дня – и все. Нет, судя по всему, взялись за дело как следует. Очевидно, кассета того стоит. За себя майор не боялся, вернее, не то чтобы совсем не боялся. Понимал, что разгромить все объединенные бандитско-ментовские формирования ему не под силу. Но свое нахождение в опасности он считал естественным. Украл компромат, у тебя хотят отобрать компромат, и если сам не отдашь, могут убить. Такова жизнь.

Но Джоан.

Она-то здесь при чем? А ее привлекут на основании показаний этого среднеарифметического Петровича. Лапузин, насколько удалось узнать, не погиб, но покалечен. И есть мнение, что покалечен с помощью чего-то, что привезено рыжеволосой американкой. Знаменитый русский ученый – жертва происков американской разведки. Ей не отмыться, если местная прокуратура наложит на нее свою лапу.

Елагин поглядел на ее удивительный профиль, очерк шеи и груди. И очень живо представил жуткую волосатую и когтистую лапу районной прокуратуры, подбирающуюся к этому хрупкому горлу.

– Я знаю.

– Ну, знаете, и что дальше?

– Я думаю.

– Что-то в вашем голосе я не слышу мысли.

– Я, правда, думаю.

– А сейчас я скажу вам, что думаю я.

В ее голосе действительно чувствовалась просто-таки клокочущая мысль.

– Слушаю вас, Варвара Борисовна.

– У меня есть машина.

– Поздравляю.

– Если вы иронизируете, это обидно.

– Сорвалось.

– Старая машина, «Москвич»-универсал.

Майор понял и отрицательно покачал головой, хотя собеседница не могла этого видеть.

– Они досматривают машины.

– Да. Не все, но риск большой. Но я придумала, что тут можно сделать.

– Что?

– Через два часа будьте готовы.

Майор хотел сказать: всегда готовы! Но сдержался. Зачем обижать хорошую старушку?

– Что-то случилось, Саша? – спросила Джоан, когда майор положил трубку.

– За последние дни случилось только одно важное событие – я встретил тебя.

Они некоторое время лежали в полумраке, следя за световыми фигурами на потолке, появлявшимися каждый раз, когда очередная машина сворачивала за угол дома, где располагалась квартира племянника.

– Расскажи мне о себе, Саша.

Елагин сначала улыбнулся этой показавшейся ему слишком наивной просьбе, но очень скоро ощутил, что ему и самому очень хочется рассказать о себе как можно больше. Словно его история могла стать скрепляющим материалом, что свяжет их друг с другом еще прочнее.

– Обо мне ты уже все знаешь, Саша. Мама умерла рано, я жила с отцом, которого очень любила, путешествовала, стараясь помочь тем, кому могла. А потом с неба на машину папы упал самолет.

– У меня тоже никого нет. Первое условие счастья, как считали древние, – живые родители. Так что мы с тобой, Джоан, автоматически должны быть признаны несчастными людьми.

– Неправда!

– И я думаю, что неправда. Несчастным я себя не считаю. Очень успешным, правда, тоже. Но это доказывает лишь то, что успешный и счастливый – не одно и то же.

Майор помолчал, чувствуя, что Джоан ждет продолжения.

– Мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет, а потом оба по очереди умерли. Я к тому времени уже учился в институте. Приходилось трудно, но это были лучшие годы. А когда я еще жил с родителями, я часто убегал из дому.

– Почему?

– Мне там не нравилось. Они, родители, все время находились в тихой ссоре, а это трудно перенести ребенку. Я ничего не понимал и меня выталкивало вон, как пробку из шампанского. Я проводил целые дни в чужих сараях, сторожках. Бродил по каким-то железнодорожным окраинам и пел все время одну и ту же песню: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые родины стоят».

– Красивая песня, запоминается сразу, – и Джоан пропела куплет, почти не коверкая слов. – Это песня о любви?

– Почему ты так решила?

– Ну как же, там речь идет об Амор – это ведь любовь. Майор улыбнулся.

– А знаешь, ты, наверно, права. Песня о любви. Мы с сыном часто пели ее, когда ходили в поход, это была наша отрядная песня.

– Как же говорят, что русские очень военизированы, раз у них и походные песни – о любви?

– Нас вообще черт-те за кого принимают в мире – обидно! Что поделать, любим размах. Для нас Амур и любовь – одного размера.

– Я не очень здесь поняла, Саша.

– Это только со временем понимается… Так вот, в какой-то момент почувствовал я тягу к путешествиям. Мне было хорошо одному в дороге. Однажды я проехал полстраны, прежде чем меня нашли. А мне было всего девять лет, чуть больше, чем моему сыну Игорю сейчас.

Джоан промолчала, она не считала возможным сейчас говорить о семейной ситуации Елагина. Тот секунду подумал и тоже промолчал. Бросать камни в супругу казалось пошлым, говорить не то, что на самом деле обо всем этом думаешь, – еще пошлее.

– В институте меня завербовали.

– КГБ?

– Нет, не пугайся. Завербовали – плохое слово. Скажем так: я пошел на службу к государству. В конце концов оказался в Федеральной службе охраны. Есть такая организация у нас – охраняет разных важных лиц. Благодаря ей я попал в Америку. Но там, понимаешь ли, заскучал.

– Тебе не понравилось в Америке?

– Точнее было бы сказать, что мне не понравилось на государственной службе. Я люблю свою страну, но служить хотел бы ей, если можно так выразиться, не впрямую, а как-нибудь творчески, пусть и на опасных участках.

– Я не очень понимаю.

– А что тут понимать? Ты ведь тоже, насколько я узнал из твоих рассказов, старалась хоть немного, в меру своих сил, исправить тот вред, что нанесло твое государство окружающему миру.

Джоан некоторое время молчала. Майор догадался, о чем ее молчание.

– Знаешь, Джоан, давай не будем говорить о твоем и моем государстве. По крайней мере сейчас. Может быть, потом, когда поймем друг друга лучше. Еще лучше. Ведь тебе неприятно, когда ругают Америку?

– Очень.

– Ты имеешь право думать и говорить о ней все, что считаешь нужным, но не хотела бы то же самое слышать от других?

– Правильно.

– Вот и я в том же положении.

А в это время Варвара Борисовна открывала двери своего гаража. Внутри ее ожидало автомобильное ископаемое под названием «Москвич-407». Несмотря на свой возраст, машина выглядела довольно прилично. Варвара Борисовна по жизни была отличницей и аккуратисткой и свое автохозяйство старалась содержать в порядке – не для каких-то там специальных целей, а просто из принципа.

Водить когда-то она умела, но теперь не была стопроцентно уверена в своих шоферских навыках. Однако до дома племянника доехать самостоятельно все же рассчитывала. Два квартала и три поворота, как-нибудь осилим!

Нужно было еще привести технику в божеский вид. «Москвич»-универсал был в свое время отдан в аренду старому знакомому Варвары Борисовны – отчасти даже ухаживавшему за ней полковнику в отставке. Тот держал пасеку и переоборудовал «Москвич» соответственно. Задняя часть машины представляла собой крытый кузов, в котором свободно помещались шесть баков с медом и который Варвара Борисовна сейчас решила использовать в своих целях. Она вымела кузов, бросила туда пару пледов и подушек. Получился приличный будуар для пары карликов.

– Тесновато, – сказала Варвара Борисовна.

– Что? – спросила соседка, катившая мимо детскую коляску.

Варвара Борисовна только отмахнулась. Кряхтя, села за руль, наложила ладони на рычаги управления. Токи телесных воспоминаний побежали по рукам и ногам.

– Поехали!

«Москвич» немного порычал спросонок, несколько раз дернулся, как припадочный, и наконец стронулся с места.

Когда раздался звонок в дверь, Елагин и Джоан одевались. Майор подкрался к глазку и осторожно глянул а него.

– Открывайте! – прошипела Варвара Борисовна в замочную скважину. – Я одна.

Войдя, возмутилась:

– Вы еще не собрались!

– Почти.

– Что значит – почти, у нас почти нет времени. Лешка, племянник, возвращается! Сегодня. Скоро, с минуты на минуту. Звонил с вокзала.

Поднялся вихрь укладываний. Журчали молнии, щелкали кнопки.

– Быстрее, быстрее, Лешка, – он ведь бандит! Через три минуты уже спускались по лестнице. Первой вышла и огляделась бдительная Варвара Борисовна. За ней последовали Джоан и Елагин. Они забрались в вольер для недомерков и скорчились там.

– Сидеть тихо!

– Для чего это? Неужели так все серьезно?

– Серьезней не бывает.

– Мы меняем квартиру?

– Можно сказать и так. Все, я вас запираю. Повторяю: полная тишина, чихать запрещено!

Закрыв кузов на маленький висячий замок, оставшийся в память об отставном полковнике, Варвара Борисовна села на скамейку у подъезда. Минут через двадцать появился племянник. С сумкой через плечо и с сигаретой в зубах, он шел беззаботной походкой человека, не ожидающего никаких неприятностей. Увидев Варвару Борисовну, нахмурился.

– Теть Варь, а я думал, вы шутите.

– Какие могут быть шутки!

– Но я только что с поезда, неужели никого не нашлось, чтобы вас отогнали до Перловки.

– Ты знаешь же, Леша, как я не люблю одалживаться у чужих людей.

– Эти ваши принципы, теть Варь… Сто рублей – и всего делов.

– У меня нет лишних ста рублей.

– Так нате вам пятьсот.

– Вот как ты разговариваешь с родной теткой! Леша понял, что проще прокатиться до Перловки, хотя и совсем не хочется.

– Хорошо. Я только сумку закину. Писательница схватила его за руку:

– Ничего, я ее на коленях подержу.

Олег исподлобья посмотрел на родственницу:

– Что-то тут не так, теть Варь.

– Все так, все так, садись, заводи. Деньги мне нужны сегодня. Человек уже ждет.

– Зачем вам деньги?

– Дурацкий вопрос. Ты всегда норовишь меня задеть. Почувствовав, что старушка и вправду надувается, бандит Леша открыл дверь и сел за руль.

– А почему именно в Перловку, ближе не нашлось покупателей?

– Не нашлось.

Перловкой называлось большое село километрах в пяти от Калинова. В общем-то было вполне логично предположить, что именно там нашелся претендент на ископаемый «Москвич» Дерябкиной.

Леша про себя матерился, по ходу овладевая навыками управления этим диковинным видом автотранспорта, а вслух рассуждал о том, что гидроусилитель руля – все же полезнейшее изобретение.

Долго блуждать по городским улицам не пришлось: Варвара Борисовна специально придумала пункт назначения, к которому пролегал наиболее короткий и простой маршрут.

– Как отдохнул? – спросила она сквозь сжатые зубы, когда машина поравнялась с постом ГАИ и в воздухе замелькала полосатая палка.

– Вот те раз! – удивился Леша, привыкший, что его машину в городе знают и уважают. Но быстро сообразил, что одет он сегодня не в свое авто. Пришлось высовываться в окно и кричать: в чем дело, братишка?

Гаишник не без некоторого недоумения осмотрел машину, потом физиономию в окне.

– Чего это ты?

– Это теперь такие понты кидаются, понял? Полосатая палка открыла путь.

Метров через двести, уже практически за городской чертой, случилась вторая остановка. К затормозившему Леше подошли вразвалку два невысоких и очень характерного вида парня.

– О, зырь, Кабан! Приехал?

– А вы тут что, ментов страхуете?

– Смех смехом, а вроде того. Большой шухер в городе. А ты чего в таком прикиде?

– Надо иногда и родичам помогать.

– Каким родичам?

Варвара Борисовна сидела ни жива ни мертва.

Один из парней заглянул в окно и подчеркнуто сказал:

– Здрасссьте.

– Че там в бункере? – спросил второй.

– А ты где был-то? – спросил первый у Леши, то бишь Кабана.

Тот быстро глянул в сторону тетки.

– Потом расскажу.

– Че везете? – гнул свою линию второй браток.

– Воздух Парижа, – вдруг решил пошутить племянник, – знаешь, продаются такие жестянки – пустые, с парижским воздухом.

Парень, который интересовался грузом, задумался.

– Фигня, они могут туда любой воздух накачать. Первый парень заржал от всей души, даже присел.

– А на фига, ты, думский дятел, на фига? В Париже же парижского воздуха, блин, хоть сколько хочешь.

Второй поскреб в затылке и отвернулся: его как бы чуть срезали, и он потерял интерес к багажнику этого драндулета.

– Леша, я спешу, – сухо сказала Варвара Борисовна.

– Едем!