Текст книги "Агония и возрождение романтизма"
Автор книги: Михаил Вайскопф
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
Извлечения
Аббревиатура призрака
Когда гимназисту Александру Блоку было семнадцать лет, он страстно влюбился в замужнюю женщину Ксению Михайловну Садовскую. Их бурный роман прекратился через два с небольшим года по инициативе самого поэта, отдавшего предпочтение Л. Д. Менделеевой, но память о первой любви оказала влияние на всю его жизнь. Л. В. Жаравина в комментарии к опубликованным ею письмам Блока к Садовской приводит фразу его тетки Марии Бекетовой, которая утверждала, что «К. М. С. была первым источником его поэзии» и прообразом Прекрасной Дамы. По предположению Жаравиной, у раннего Блока сложился «своеобразный „цикл К. М. С.“», оставивший след и в его более позднем творчестве. «Видимо, в марте 1910 г., – говорит исследовательница, – до Блока дошли ложные сведения о смерти Садовской» – и тогда он отозвался на них горестным стихотворением «Все, что память сберечь нам старается…»[471]471
Письма А. А. Блока к К. М. Садовской / Публ. Л. В. Жаравиной // Блоковский сборник. Т. 2. Труды Второй научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А. А. Блока. Тарту, 1972. С. 309–324.
[Закрыть]. Эта история давно стала общим местом блоковедения, как и ее посмертный эпилог. Связан он был со второй строфой того же текста:
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец, перевязана
Накрест лентою, алой, как кровь.
Напомним, что спустя много лет, в 1925 году, после кончины Садовской – нищей и уже душевнобольной женщины, ее врач, почитатель Блока, обнаружил в скарбе покойной связку его писем, накрест перевязанную алой лентой.
К этому действительно поразительному финалу нам остается только присоединить третью, последнюю строфу процитированного стихотворения:
И когда в тишине моей горницы
Под лампадой томлюсь от обид,
Синий призрак умершей любовницы
Над кадилом мечтаний сквозит.
В заключительной строке, в трех ее начальных буквах Блок закодировал инициалы своей возлюбленной: К. М. С. – то есть Ксения Михайловна Садовская.
Можно, конечно, спорить об осознанности либо спонтанной непроизвольности таких шифров – но, как мне кажется, эти дебаты беспредметны. Та скрытая сила, которая управляет движением текста, всегда разумна и умышленна, даже если она не дает самому автору отчета в своих действиях и даже если ее предметом становится столь иррациональное чувство, как любовная ностальгия.
Голос Ротшильда
Герой чеховского рассказа «Скрипка Ротшильда», гробовщик и скрипач-любитель Яков, перед смертью импровизирует томительную, бесконечно грустную мелодию. Она до слез трогает случайно услышавшего ее еврея-флейтиста по кличке Ротшильд, которого тот раньше оскорблял и преследовал. Просветленный и раскаявшийся гробовщик завещает ему свою скрипку, и теперь тот играет на ней вместо флейты:
Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз[472]472
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974–1983. Т. 8. С. 305.
[Закрыть].
Те же унылые звуки молодой Чехов, вероятно, мог услышать еще в 1881 году в Москве, куда незадолго до того переселился из Таганрога. Еврейская газета «Рассвет» тогда писала:
На Всероссийской выставке в Москве выставлен небывалый музыкальный инструмент, изобретенный одним житомирским евреем. <…> Изобретатель назвал свой инструмент – «плачущий голос», потому что из него исходят одни только печальные и плачущие звуки. Ни одной пьесы веселого характера на нем играть нельзя. Сам изобретатель извлекает из своего инструмента такие звуки, что все слушатели, особенно же евреи и еврейки, плачут навзрыд.
Неведомую мелодию самого Якова Бронзы и Ротшильда, как и всю тему метафизической ностальгии в чеховском рассказе, Р. Л. Джексон связывает со 137-м (в русской традиции – 136-м) Псалмом: «На реках вавилонских сидели мы и плакали», – резюмируя:
The song of «Rothschild’ s Fiddle» – the song of Yakov (Jacob) and Rothschild – is the song of man’s exile on earth: his exile from himself, from his dream, from his Jerusalem[473]473
Jackson R. L. «If I forget Thee, O Jerusalem»: An Essay on Chekhov’s «Rothschild’ s Fiddle» // Slavica Hierosolymitana. Vol. III. Jerusalem, 1978. P. 66.
[Закрыть].
Его вывод совершенно убедителен, но сюда можно присоединить и кое-какой реально-исторический комментарий. «Плачущий голос» житомирского еврея раздался как раз тогда, когда по России прошла эпидемия еврейских погромов.
Кенгуру бежал быстро, Брюсов еще быстрей
Размышляя в своей известной статье о Брюсове, «как и почему» тот внезапно сделался коммунистом, В. Ходасевич подчеркивает его политическую косность, стихийную неприязнь к марксизму и общее идеологическое невежество, которое компенсировалось зато эстетическим приспособленчеством к любой социальной ситуации. Помимо прочего, Ходасевич заметил по поводу его «радикальных стихов из эпохи 1905 года»:
Знаменитый «Каменщик» также не выражал взглядов автора. Это – стилизация, такая же подделка, такое же поэтическое упражнение, как напечатанная тут же детская песенка про палочку-выручалочку, как песня сборщиков («Пожертвуйте, благодетели, на новый колокол») и другие подобные стихи. «Каменщик» точно так же не выражал взглядов самого Брюсова, как написанная в порядке «исчерпания тем и возможностей» «Австралийская песня»:
Кенгуру бежали быстро —
Я еще быстрей.
Кенгуру был очень жирен,
И я его съел.
Самое происхождение «Каменщика» – чисто литературное. Это – не более и не менее, как исправленная редакция стихотворения, написанного еще до рождения Брюсова. Под тем же заглавием оно напечатано в «Лютне», старинном заграничном сборнике запрещенных русских стихов. Кто его автор – я не знаю[474]474
Ходасевич В. Ф. Некрополь // Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.: Согласие, 1997. С. 36. У Брюсова чуть иначе: «А я его съел».
[Закрыть].
Отсюда, однако, следует, что «Каменщик» был не столько стилизацией, сколько плагиатом. Между тем совершенно аналогично обстояло дело и с «Австралийской песней» (1907), процитированной здесь Ходасевичем. Ее текст содержится в переведенной с немецкого языка книге Э. Гроссе «Происхождение искусства» (М., 1899. С. 220), где он дан в таком виде:
Кенгуру бежали быстро,
А я еще быстрее.
Кенгуру был жирный,
Я его съел,
Кенгуру, кенгуру…
Персональный вклад Брюсова заключался, помимо легких неточностей в переложении песни, разве что в присочиненной им второй строфе, снабженной к тому же рифмами и призванной, вероятно, с большей экспрессией запечатлеть творческий мир аборигенов.
Кажется, облюбованный Брюсовым текст оказался для него и первым соприкосновением с марксистской эстетикой. Ведь ту же точно песню про кенгуру (и тоже без ссылки на Гроссе) процитировал вождь российских социал-демократов Г. Плеханов в первой из своих «Лекций об искусстве», прочитанных им в начале 1904 года в Брюсселе – за три года до Брюсова. Немецко-австралийский текст подкупил Плеханова тем, что это, по его словам, была образцовая «лирика желудка», которая доказывала господство «экономического фактора» в культуре[476]476
Плеханов Г. В. Избранные философские произведения: В 5 т. Т. V. М.: Госполитиздат, 1956–1958. С. 399, 401.
[Закрыть].
Сорок первый
Так назывался рассказ Б. Лавренева (1924), памятный старшему поколению по одноименному фильму. Во время Гражданской войны в красноармейском отряде подвизалась девушка Марютка, не дававшая промаха из карабина и успевшая из него, по своим подсчетам, застрелить уже сорок белогвардейцев. На сорок первом она оплошала:
Сорок первым должен был стать в Марюткином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок.
Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулась Марютка.
И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ.
Марютке было предписано конвоировать поручика, однако она вскоре без памяти влюбилась в классового врага. Когда же тот вознамерился уйти к белым, героиня все же застрелила его. Этот сорок первый выстрел стал роковым для нее самой:
Она <…> попыталась приподнять мертвую изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:
– Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький![477]477
Лавренев Б. А. Избранные произведения: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1958. Т. 1. С. 188, 226.
[Закрыть]
Цифровой и отчасти интонационный источник лавреневского сюжета (стилизованная заплачка) – стихотворение Некрасова «В деревне» (1853):
Как же не плакать? Пропала я, грешная!
Душенька ноет, болит…
Умер, Касьяновна, умер, сердешная,
Умер, и в землю зарыт!
<…>
Ведь наскочил же на экую гадину!
Сын ли мой не был удал?
Сорок медведей поддел на рогатину —
На сорок первом сплошал!
Золотой ключик рабби Ицика
Есть одна еврейская история, облюбованная хасидами, но восходящая еще к XVII веку, – история о некоем рабби Ицике, сыне рабби Иекэля из Кракова. Мартин Бубер излагает ее следующим образом:
После многих лет тяжелой нищеты, ни разу не поколебавшей его веру в Бога, рабби Ицик увидел однажды во сне: некто приказывает ему отправиться за сокровищем в Прагу и отыскать его под мостом, ведущим к царскому дворцу. Когда сон повторился трижды, рабби Ицик собрался в путь и отправился в Прагу. Но мост день и ночь охраняла стража, и поэтому копать он не решался. Тем не менее он приходил к мосту каждое утро и бродил вокруг него до вечера. Наконец, начальник стражи, наблюдавший над ним, благожелательно к нему обратился и спросил, не ищет ли он чего-нибудь, не ожидает ли он кого-нибудь. Раби Ицик рассказал ему о сне, который привел его сюда из далекой страны. Начальник стражи рассмеялся: «И в угоду сновидению ты, бедняга, истоптал башмаки, добираясь сюда! Ну а если бы я верил снам, мне пришлось бы отправиться в Краков, потому что во сне я получил указание пойти туда и копать под печкой еврея – Ицика, сына Йекэля! – да, так он зовется! Ицик – сын Йекэля! Легко вообразить, как бы я один за другим обходил бы дома, в которых половину евреев зовут Ицик, а другую половину – Йекэль!» И он снова рассмеялся. Рабби Ицик поклонился, вернулся домой, откопал из-под печки сокровище и построил молитвенный дом, который называют «Синагога рэбэ Ицика, сына рэбэ Йекэля»[478]478
Цит. в переводе Н. Файнгольда: Бубер М. Веление духа. (Избранные произведения). Иерусалим, 1978. С. 112–113.
[Закрыть].
Схема рассказа довольно точно предвосхищает ключевые эпизоды романа А. Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» (1935), полностью отсутствующие в прототипической повести Карло Коллоди. Герой, отправившийся за богатством в Страну Дураков, схвачен полицейскими стражами. Те сбрасывают Буратино с моста, но внизу он получает золотой ключик к дверце, скрытой в его родной нищей каморке за куском холста, на котором нарисован пылающий очаг. Чудесный театр, найденный им в конце пути, заменил собой синагогу, построенную рабби Ициком. Как мне рассказывали туристы, ее и сегодня показывают приезжим в Кракове. Хасидские сюжеты, снискавшие популярность благодаря М. Буберу, были известны и до него, и ознакомить с ними А. Н. Толстого в Берлине начала 1920-х годов мог кто угодно из его многочисленных коллег-евреев по газетным, журнальным и издательским проектам.
Охотник на скале
В одной из последних глав романа «Двенадцать стульев» – «Под облаками» – описано, как в Грузии в Дарьяльском ущелье охотник за стульями отец Федор, в ужасе спасаясь от почти настигших его конкурентов, стремительно поднялся на
совершенно отвесную скалу <…> Он очутился на ровной площадке, забраться на которую не удавалось до сих пор ни одному человеку —
и при всем желании спуститься уже не смог.
Ему уже не нужны были земные сокровища. Он хотел только одного – вниз, на землю. Ночью он ревел так, что временами заглушал Терек <…> А следующей ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала:
– Соседями будем.
– Матушка! – с чувством сказал отец Федор. – Не корысти ради…
– Знаю, знаю, – заметила царица, – а токмо волею пославшей тя жены.
По всей видимости, источник этой сцены – местные охотничьи сказания, чрезвычайно популярные в грузинском фольклоре. В них повествуется об охотнике, которого женское божество Дали, повелительница охоты, обернувшись редкостным и многоценным зверем, заманивает на отвесную скалу, откуда тот уже не может спуститься. Одна из причин этого коварства – ревность богини к земной женщине, обычно невестке героя, которую зовут Тамара. Ограничимся несколькими примерами:
Беткил на скале остался.
Правой рукой лишь за что держаться есть,
Правой ногой лишь на что опереться есть.
Беткил бедный, Беткил несчастный!
– Как же вернусь я назад?
<…>
На его невестку Тамар
Пусть грех падет навеки,
Нечистым отпустила на охоту.
<…>
Пришли они к отвесной скале,
Там Дали его ждала.
– Беткен мой, с миром пришел,
Как живешь, как чувствуешь себя?
<…>
Беткен на скале повис,
Не видит помощи ни от кого.
<…>
Грех мой на Тамар пусть падет,
Тамар, невестку мою,
Нечистым отпустила меня на охоту.
Как видим, в романе дается нечто вроде обращенной ситуации: именно Тамара в качестве женского божества навещает героя – а тот выступает, в конечном счете, как посланец собственной жены, «волею» которой он якобы и попал на скалу. Правда, если в грузинском охотничьем эпосе охотника снять так и не удается – хотя «Внизу бурки ему стелят / Сверху веревки спускают / Снизу лестницы подставляют»[479]479
Цит. по: Вирсаладзе Е. Б. Грузинский охотничий миф и поэзия. М.: Наука, 1976. С. 234, 237, 238. Там же, с. 48–50, 62–69, см. подробный анализ этих преданий.
[Закрыть], – то рехнувшемуся охотнику за стульями все же повезло больше: «Через десять дней из Владикавказа прибыла пожарная машина с надлежащим обозом и принадлежностями и сняла отца Федора».
«Вы смешны, Ленин!»
Эту уничижительную фразу произносит не какой-нибудь враг Ильича, а молодая и совершенно аполитичная героиня повести «Серный ключ» (1839). Ее автор – Надежда Дурова, знаменитая «девица-кавалерист», а также небезызвестная писательница. Ленин у Дуровой – мечтательный и влюбчивый уланский ротмистр. В советское время повесть переиздавалась, но вместо Ленина в тексте значился какой-то таинственный «Л…».
Фамилия Ленин, производная то ли от названия реки, то ли от женского имени (как Онегин или Ольгин), была расхожей принадлежностью сентиментально-романтических сочинений. Сам Ильич был человеком несколько захолустных вкусов, которым чудесно соответствовал выбор псевдонима[480]480
Та же фамилия была популярна, как известно, у театральной богемы. Впрочем, использовали ее не только актеры, но и В. И. Сытин, сын издателя, при составлении сборников Пушкина и Лермонтова. См., в частности: Дмитриев В. Г. Скрывшие свое имя (Из истории анонимов и псевдонимов). М.: Наука, 1980. С. 81–82.
[Закрыть].
Невезучий Павиайнен
В фельетоне Ильфа и Петрова «Синий дьявол» (1929) появился персонаж с экзотической фамилией – господин Эдуард Павиайнен, председатель совета министров нового и несуразного государства Клятвия, которое под его руководством погрязло в долгах[481]481
Ильф И., Петров Е. Как создавался Робинзон. Изд. 3-е, доп. М.: Сов. писатель, 1935. С. 179.
[Закрыть]. Сменив имя с Эдуарда на Карла, он промелькнул и в «Золотом теленке»: на излете НЭПа, в 1930-м, приехавший из Ленинграда купец Карл Павиайнен надумал было продавать в Черноморске крахмальные воротнички, но, естественно, тоже разорился.
Фамилию эту авторы нашли в воспоминаниях финского машиниста Ялава о том, как после провалившегося большевистского путча в июле 1917 года Ленин, спасаясь от Временного правительства, уехал в Финляндию, где и загримировался на даче у «тов. Парвиайнен»[482]482
К годовщине смерти В. И. Ленина. 1924 г. – 21 января 1925 г. Л.; М., 1925. С. 141.
[Закрыть].
Даниил Хармс и Карл Маркс
В 1920-х годах в самых разных кругах советской, или, точнее, антисоветской России (например, среди бывших анархистов) интенсифицировались подпольные оккультистские настроения[483]483
Никитин А. Л. Цветы из пепла (вступ. статья) // Rosa mystica: Поэзия и проза российских тамплиеров. М.: Аграф, 2002; Он же. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России. Исследования и материалы. М.: Интерграф сервис, 1998, а также: Немировский А. И., Уколова В. И. Свет звезд, или Последний русский розенкрейцер. М.: Прогресс: Культура, 1994; Хагемайстер М. Апокалипсис нашего времени. Пророчества св. Серафима Саровского о приходе Антихриста и о конце света // Страницы. 1999. Т. 4, вып. 3. С. 396–397.
[Закрыть]. Отчасти они стимулировались каббалой, воспринятой в теософски-популяризаторской версии А. Папюса. Еврейской мистике, как, впрочем, и всей вообще иудаистской экзегетике, свойственны бесчисленные анаграммы, метатезы, аббревиатуры и т. п. игровые ходы[484]484
См.: Вайскопф М. Между огненных стен: Книга об Исааке Бабеле. М., 2017. С. 189.
[Закрыть].
Безотносительно к вопросу о возможных воздействиях такого рода нужно подчеркнуть, что к этим приемам был расположен и Даниил Хармс. Мы знаем, к примеру, насколько он любил перевертыши: ср. хотя бы его игры с цифрами 6 и 9, которые он использовал даже в попытках уклониться от службы в Красной армии. Мистическую ориентацию и тягу к магии писатель совмещал с неизбывной ненавистью к советской власти. И его антибольшевистские воззрения, и оккультистские мотивы в целом подробно изучены (прежде всего в книге В. Шубинского), но к ним не мешает добавить неучтенный пока момент, также сопряженный с политической позицией писателя.
Дело в том, что сам псевдоним Хармс представляет собой макароническую анаграмму имени верховного советского идола: Marx. Впрочем, не только макароническую. Николаю Чуковскому он рассказывал, будто подлинное его имя – Кармс[485]485
Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ, 2015. С. 81. О магических мотивах у Хармса см., кроме того: Россомахин А. «Real» Хармса: По следам оккультных штудий поэта-чинаря. СПб., 2005.
[Закрыть]. В любом случае в этой инверсии писатель являет себя как прямой антоним и, соответственно, антипод большевистского божества и, скорее всего, ее магический заряд обращен был против режима как такового.
Чей суд возьмет
Последние слова, которые Григорий Александрович Гуковский успел написать перед арестом, были такие:
Гоголь вывел на сцену важнейшие, типические явления окружающей его действительности в лице своих героев. Он должен судить их. Чей суд возьмет…
Внизу – примечание редакции: «На этом рукопись обрывается»[486]486
Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гослитиздат, 1959. С. 530.
[Закрыть].
М. Булгаков и Г. Гейне
Опыт краткого комментария
С учетом мифологического размаха романа «Мастер и Маргарита» целесообразно принять во внимание отдаленных и порой неожиданных предшественников автора, связующих его с прежними столетиями.
Итак, в самом начале книги неведомо откуда взявшийся «заграничный гость», встревоженный атеизмом Берлиоза и Бездомного, затевает с ними спор: «как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?» – на что Берлиоз отвечает: «Ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может». Воланд со своей стороны указывает на прямой источник этой максимы: «Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство», – но и это последнее Берлиоз ни во что не ставит.
Прообраз приведенной дискуссии мы найдем в написанном для широкой французской аудитории – и оттого достаточно легковесном – парижском сочинении Генриха Гейне «К истории религии и философии в Германии» (1835, 1855). Обширная часть его третьей книги посвящена именно «беспокойному старику». Сопоставив теорию познания в «Критике чистого разума» с пещерой из пересказанной им седьмой книги платоновского «Государства», Гейне дословно цитирует уже самого Канта:
Возможны лишь три рода доказательств бытия Божия из спекулятивного разума <…> Первое доказательство – физико-теологическое, второе – космологическое, третье – онтологическое. Больше доказательств нет, и больше их быть не может.
Воланд, как мы видели, раздвинул это число до пяти (видимо, в традиции Фомы Аквинского).
Гейне продолжает:
Некоторые из наших пессимистов в самоослеплении зашли так далеко, что им привиделось, будто Кант состоит в тайном с ними соглашении и опроверг принятые доселе доводы в пользу существования Бога лишь для того, чтобы мир увидел, что путем разума никак невозможно прийти к познанию Бога и что, таким образом, здесь следует держаться религии откровения[487]487
Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1958. Т. 6. С. 103–107.
[Закрыть].
Гейне, к середине 1830-х годов склонявшийся к религиозному мировосприятию, предположил тут, что Кант, «уничтожив все доказательства бытия Божия», все же решил утешить верующих доводом в пользу Его существования, почерпнутым уже не из чистого, а из практического разума. Понятно, что речь идет о нравственном императиве, посредством которого, «словно волшебной палочкой, он вновь воскресил мертвое тело деизма, убитого теоретическим разумом». Однако в споре на Патриарших и этот моралистический резон столь же решительно отвергнут будет Берлиозом (рассуждения, по словам Шиллера, «пригодные только для рабов»)[488]488
Какие-то переклички с Гейне можно заподозрить и в мотиве «завтрака с Кантом». По словам Гейне, нищий и бесприютный И.-Г. Фихте, пока еще начинающий философ, посетив Кенигсберг, обратился было за помощью к Канту, о чем поведал в своем дневнике. В отличие от Воланда, он не «завтракал», а пару раз «отобедал у Канта» – но поддержки от него так и не дождался (Там же. С. 112–115).
[Закрыть].
В принципе, и сам Гейне тяготеет тут к деизму французского типа. Практически чрезвычайно близка к нему и парадоксально-гностическая позиция в булгаковском романе, где Всевышний попросту выведен за скобки действия – Его замещает покровительствующий главным героям Сатана, более уместный в советской жизни. Хотя Воланд и обещает предъявить Берлиозу «шестое доказательство», его главным религиозным аргументом становится именно откровение, то есть подлинная картина новозаветных событий, только поданная в его – и Мастера – специфической версии.
Чуть раньше, сразу после слов о Канте и перед историей с трамваем, Воланд заводит неприятный для оппонента разговор о том, кто же управляет всей «жизнью человеческой и вообще всем порядком жизни на земле». По такому случаю я решаюсь на время перейти от Гейне к другому автору. Сделавшаяся общепринятой мысль о частичном тождестве Воланда со Сталиным нуждается в более конкретных подтверждениях – и мы встретим их именно здесь, в иронических репликах булгаковского сатаны по поводу способности человека самому планировать свое будущее. Роман создавался в пропагандистской ауре сталинских пятилетних планов (см. сталинскую речь «Об итогах первой пятилетки»), что позволяет опознать пародийно-полемический отклик как раз на эту злободневнейшую тогда тему в словах Сатаны, обращенных к Берлиозу: «Для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок» (под которым тут подразумевается тысяча лет)[489]489
Сталин И. В. Соч. Т. 11. М.: Политиздат, 1949. С. 35.
[Закрыть]. И здесь он, рассуждая о неспособности человека предвидеть даже ближайшее будущее, смакует перспективу предстоящей гибели собеседника: «Неужели вы скажете, что это он сам с собою управился так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?» Так обыгрывается знаменитая любовь Сталина к раздумчивым риторическим вопросам, внушенная ему катехизисом: «Правильно ли это определение? Я думаю, что правильно»; «Не вернее ли будет сказать…»[490]490
Там же. Т. 8. С. 16; Т. 11. С. 35, 122.
[Закрыть] – и т. д.
В галерею воландовских предтеч я хотел бы включить еще один экспонат, а вернее, значимую подробность, которая проливает дополнительный свет на магическую стихию «Мастера и Маргариты». Речь идет о романе Жорж Санд «Графиня Рудольштадт» – второй части ее дилогии о Консуэло (1842–1843). Русский его перевод вышел в 1897 году.
Действие книги приурочено к XVIII веку и изобилует различными мистическими или квазимистическими лицами того времени – от франкмасонов до «богемских братьев» и иллюминатов. Один из этих таинственных героев, Готлиб, возглашает:
Конец света близок, это очевидно. Появились явные приметы. Родился антихрист. Некоторые утверждают, что он в Пруссии и зовут его Вольтер. Но я не знаю этого Вольтера, и, возможно, это не он. Тем более, что имя Вольтер начинается на V, а не на W. А ведь имя, которое антихрист будет носить среди людей, должно начинаться на W и быть немецким[491]491
Санд Ж. Графиня Рудольштадт // Санд Ж. Собр. соч.: В 9 т. Л.: Худож. лит., 1973. Т. 6. С. 222–223.
[Закрыть].
Напомним, что на визитной карточке Воланда поэту Бездомному бросилась в глаза «Двойная буква фамилии – двойное В». После некоторых колебаний Воланд признает, что он действительно немец.
Такие переклички – симптом внутренней связи, взывающий к более широким сопоставлениям. Много лет назад я уже имел случай указать на такой претекст «Мастера и Маргариты», как роман Загоскина «Искуситель» (1838), повествующий о вторжении Сатаны в Москву и совпадающий с будущим булгаковским текстом в ряде ключевых деталей[492]492
Вайскопф М. Черный плащ с красным подбоем: Булгаков и Загоскин // Вайскопф М. Птица тройка и колесница души. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 520–524.
[Закрыть]. Любопытно было бы заодно проверить, насколько сам Загоскин находился тут в зависимости от чрезвычайно популярной в его годы темы Вечного Жида, или Агасфера (Гофман, Арним, Кине, Сю и др.), но она выходит за рамки нашего изложения. Как бы то ни было, действие «Искусителя» развертывается в обстановке, сходной с той, что несколько позднее дана будет в «Графине Рудольштадт», да и мелькают в нем те же лица – Сен-Жермен, Калиостро; есть у Жорж Санд, среди прочего колдовского антуража, магический «большущий кот» – такой же выходец из демонического бестиария, что и громадная, непомерно сметливая кошка Бенедетта у Загоскина, прямая предшественница булгаковскго кота Бегемота.
Что же касается антихриста с именем на букву W, то писательница снабдила соответствующее место отстраненно-авторским примечанием: «Возможно, это Вейсгаупт (Weisshaupt)». Подразумевался знаменитый вождь иллюминатов – просветитель, обвинявшийся в сатанизме.
Об одном из бесспорных прототипов булгаковского дьявола – нестареющем графе Сен-Жермене – другой персонаж, Пельниц, рассказывает в той же манере, что и Воланд – о своем завтраке с Кантом или об истории Иешуа Га-Ноцри:
В согласии с французско-просветительской традицией, от которой немало зависит и автор «Мастера и Маргариты», Иисуса называют там «величайшим философом» – ср. аналогичное обозначение в устах булгаковского Пилата.
Жорж Санд исповедует здесь веру в социализм – но, естественно, еще не марксистского, а другого, гуманного типа, во вкусе Пьера Леру. В центре ее книги стоит могущественное «Невидимое братство», которое тайно и неустанно радеет о благе человечества. Диалектика Мефистофеля, вынесенная у Булгакова в эпиграф к «Мастеру и Маргарите»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – у Жорж Санд объявлена скрытым предназначением тех, кого подчиняют своей воле Невидимые братья: они «неизбежно творят добро, хоть и думают, что творят зло»[494]494
Там же. С. 224.
[Закрыть].
В собственно идеологическом аспекте Булгакову куда ближе, конечно, был загоскинский «Искуситель», проникнутый охранительной тревогой, да и вообще тексты, созданные людьми преимущественно консервативной ориентации. Одним из них, судя по всему, оказался именно Гейне, который с годами отрекся от своих атеистических и радикально левых взглядов и обратился к религии (что, к слову сказать, вызвало естественное раздражение у его прежнего друга Маркса). В скандальных «Признаниях», написанных им в 1854 году в качестве предисловия к немецкому переизданию его французской книги «О Германии» (De L’ Allemagne), автор сводил счеты одновременно и с атеизмом, и с «грубым коммунизмом» пролетариата, причем делал это с шокирующей резкостью:
Мы видим в победе коммунизма угрозу всей нашей современной цивилизации, достоянию, добытому тяжким трудом многих столетий, плоду благороднейших усилий наших предшественников <…> Мы не можем скрыть от себя, чего нам следует ожидать, как только широкая грубая масса, которую одни называют народом, а другие чернью <…> придет к действительному господству.
Я вымыл бы руку, если бы самодержавный народ почтил меня рукопожатием[495]495
Гейне Г. Указ. соч. Т. 9. Л., 1959. С. 109.
[Закрыть].
Народу Гейне инкриминирует злобу, грязь и невежество. Как и предшествовавшие его сочинения вроде памфлета «Людвига Берне», в левых кругах «Признания» принесли автору одиозную репутацию ренегата и противника пролетариата. Без всякого сомнения, в большевистской России на этот счет у него нашлось бы множество единомышленников – да и само имя Гейне было там на слуху. Уже с 1918 года во «Всемирной литературе» под редакцией Блока начинает выходить новое собрание его сочинений, причем прерванная работа над ним возобновляется в начале и первой половине 1920-х годов.
Здесь нам придется от «Мастера и Маргариты» двинуться вспять – к ранним вещам Булгакова. Демофобии Гейне созвучны у него брезгливое негодование профессора Преображенского, «ненавистника пролетариата» в «Собачьем сердце»: «Я вам не товарищ! Это чудовищно!» – и ярость поручика Мышлаевского в «Белой гвардии», который кроет матом простой народ – «богоносцев достоевских». Действительно, революция и ее последствия заставили немалую часть русской интеллигенции, в том числе умеренных националистов типа Булгакова, распрощаться с традиционным «народомольчеством», как однажды назвал эти сантименты Юрий Гельперин.
Чуть ниже в своих «Признаниях» Гейне, давно обосновавшийся, впрочем, во Франции, опасливо сетует на то, что число коммунистов «невероятно увеличилось в Германии за последние годы, и эта партия, бесспорно, является одной из сильнейших по ту сторону Рейна». Главным, хотя и косвенным, виновником их усиления назван «берлинский профессор Гегель», не предвидевший тех катастрофических последствий, к которым приведет его достаточно невнятное учение. В предисловии к французскому изданию первой части своей книги «О Германии» («К истории религии и философии в Германии») Гейне уточнял, что в перечне самых радикальных гегельянцев, «этих обожествивших себя безбожников», ведущее место занимает «еще гораздо более непримиримый мой друг Маркс»[496]496
Гейне Г. Указ. соч. Т. 6. С. 17.
[Закрыть]. Ср. в «Признаниях»:
Нет большой заслуги в том, что я в книге De L’ Allemagne задолго предсказал чудовищные явления, наступившие лишь позднее. Мне нетрудно было пророчествовать о том, какие песни будут со временем насвистывать и чирикать в Германии, ибо на моих глазах вылуплялись птицы, впоследствии затянувшие эти новые напевы. Я видел, как Гегель со своим почти до смешного серьезным лицом сидел наседкой на этих роковых яйцах, и я слышал его кудахтанье (перевод П. Бернштейн и А. Горнфельда)[497]497
Там же. Т. 9. С. 112–113. В более ранней версии перевода, правда, вместо «роковых» было «фатальных», что дела, разумеется, не меняет.
[Закрыть].
Процитированный текст безусловно, следует включить в число главных источников «Роковых яиц» (октябрь 1924) – вместе с общеизвестными реминисценциями из Герберта Уэллса. В булгаковской аллегории роль гейневского «профессора Гегеля» совместно выполняют недальновидный и аполитичный профессор Персиков, открывший чудодейственный «красный луч», и утилизовавший это изобретение энтузиаст, коммунистический администратор Рокк, который заверяет своих помощников: «– Эх, выведу я цыпляток республике!»; «Выведу таких, что вы ахнете».
Яйца, как для научных опытов, так и для птицеводства, прибыли в Россию именно из Германии, и их немецкое происхождение маркирует предостерегающая надпись: «Vorsicht: Eier!! / Осторожно: яйца!!» Но осторожности не хватило. Напомним, что немецкий груз власти по безалаберности перепутали, заменив птичьи яйца змеиными, которые и попали в «советское хозяйство», расположенное у деревни с апокалиптическим названием Концовка. Наседку для роковых «ярко-красных яиц» как бы заменяет теперь сам заведующий совхозом Рокк, любовно оберегающий кладку, а гейневские «новые напевы» – флейта, на которой он с воодушевлением играет, пока вместо ожидаемых птенцов не вылупятся свирепые чудовища, – мотив, кружным путем возвращающий нашу тему к Сталину.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
