Текст книги "Синухе-египтянин"

Но едва я услышал имя Каптаха и представил, сколько бесстыдного вранья обо мне и моих путешествиях он поведал Мерит, как из глаз у меня хлынули слезы и я вскричал:

– Где он, где Каптах? Где мой бывший раб и слуга, я жажду обнять его! Ибо сердце мое истосковалось по нему, пусть это и не пристало в моем досточтимом положении.

Мерит попыталась утихомирить меня:

– Я и вправду вижу, что ты не привык к «крокодильим хвостам»; вот и отец мой уже сердито поглядывает в твою сторону и шарит у себя под табуретом. Что касается Каптаха, то его ты не увидишь до вечера, потому что все его часы заняты хлебными торгами и питейными заведениями, в которых, собственно, и заключаются самые крупные сделки. Думаю также, что тебя постигнет великое удивление, когда ты увидишь его: он теперь смутно помнит о своем рабстве и о том, что носил твои сандалии на палке через плечо. Поэтому будет лучше, если я пока выведу тебя прогуляться, чтобы хмель успел выветриться до его прихода. Ведь ты же хочешь посмотреть, как изменились Фивы в твое отсутствие? К тому же так мы сможем побыть вдвоем.

Мерит пошла сменить платье, она умастила свое лицо благовонным маслом, украсилась золотом и серебром, так что только руки и ноги выдавали в ней простую женщину и отличали от аристократок – хотя у редкой дамы глаза смотрели так ясно и твердо, а рот был таким гордым.

Я велел моим рабам пронести нас по Аллее овнов и воочию убедился, что Фивы не были прежними: я видел вытоптанные цветники и деревья с обломанными сучьями, но по сторонам некоторых улиц я видел и выросшие на пожарищах новые дома. Главное же, что мы с Мерит были вместе, рядом в паланкине, и я вдыхал запах ее умащений, и это был запах Фив, крепкий и пьянящий сильнее, чем самые тонкие ароматы Ахетатона. Я держал ее руку в своей, в моем сердце не оставалось ни единого дурного помысла, а было так, словно после долгого путешествия я вернулся домой.

Тут мы приблизились к храму, пустынному и обезлюдевшему, над которым с криком кружили черные птицы, не пожелавшие вернуться в свои горы и оставшиеся в Фивах, хотя теперь о них заботиться было некому, потому что земля вокруг храма была оскверненной и люди чурались ее. Мы сошли с носилок и прошли через пустынный первый двор, встретив по дороге только служителей Дома Жизни и Дома Смерти, – перемещение этих учреждений было слишком дорогостоящим и трудоемким делом. Мерит, однако, сказала мне, что люди теперь избегают бывать и в Доме Жизни, так что большинство врачей перебрались в город, чтобы иметь возможность заниматься своим делом: там они соперничают и отбивают друг у друга больных. Мы прошлись по храмовому саду, но его дорожки заросли травой, прекрасные деревья были срублены и растащены, а в священном пруду не плавали больше рыбы; единственный прохожий, повстречавшийся в саду, некогда предназначенном фараоном для людных гуляний и детских игр, был грязный оборванец, с испугом покосившийся на нас.

Чем дольше мы бродили по запустелым храмовым угодьям, тем безотраднее становилось у меня на сердце и тяжелее давила на плечи тень ложного бога, ибо все вокруг свидетельствовало, что власть этого бога не уничтожилась вместе с его изображениями, но продолжает держать людей в страхе и управляет их сердцами. Мы зашли в просторный храм, где между каменными плитами пола пробивалась трава, и никто не остановил нас перед входом в святая святых, так что нашему взору открылись священные письмена на стенах – грубые, некрасивые, оскверненные именами и изображениями ложного бога, вполне различимыми по вине недобросовестных каменотесов. Мерит сказала:

– Это дурное место, и мое сердце холодеет оттого, что ты привел меня сюда. И хоть я не сомневаюсь, что крест Атона хранит тебя, все же предпочтительнее снять его с воротника, чтобы в этом пустынном месте в тебя не бросили камнем или не всадили в живот нож. Фивы все еще полны ненависти.

Она говорила правду, – когда мы повернули назад и вышли рука об руку на открытый двор перед храмом, люди, замечая крест Атона на моем воротнике, плевали на землю. К моему немалому изумлению, я увидел среди прочих жреца Амона с выбритой (вопреки запрету фараона) головой и в белом одеянии. Его лицо блестело от умащений, платье было из тончайшего полотна, и по его виду не было заметно, чтобы он страдал от нужды в чем-либо. Люди почтительно расступались, давая ему дорогу. Поскольку предосторожность всегда предпочтительна, я прикрыл ладонью крест на воротнике, не желая быть поводом для ненужных волнений. У меня не было охоты напрасно оскорблять чувства людей, и я, в отличие от фараона, готов был позволить каждому держаться своей веры, а может быть, в этот раз я просто был осторожнее ради Мерит.

Так мы вышли из ворот храма и остановились подле стены послушать сказителя, сидевшего, по обычаю, на циновке, с пустой чашкой у ног; полукругом стояли слушатели, а самые бедные сидели прямо на земле, не боясь испачкать одежду Историю, которую он рассказывал, я никогда прежде не слышал; в ней говорилось о незаконном царе, жившем в стародавние времена и рожденном черной матерью от семени Сета. Настоящего царя эта ведьма приворожила своим колдовством. По воле Сета незаконный царь задумал погубить египетский народ и отдать его в рабство негритянскому племени и варварам; он свергнул все изваяния Ра, так что великий Ра проклял землю, и она стала бесплодной, потоки вод разлились и уносили все живое, саранча пожирала урожай полей, вода в водоемах обратилась в кровь и испускала зловоние, а жабы, размножившись, были повсюду – в постелях и в горшках с тестом. Но дни незаконного царя были сочтены, ибо Ра был могущественнее Сета, и не важно, что царь пускался на хитрость, называя Сета ненастоящим именем. И вот незаконный царь умер презренной смертью, и столь же презренно умерла породившая его ведьма, а Ра покарал всех, кто восставал против него, роздал их дома, имущество и землю тем, кто среди гонений оставался верным ему и ждал с надеждой его возвращения.

История была очень длинной и увлекательной, и слушатели в нетерпении подпрыгивали и воздевали руки, горя желанием услышать ее окончание, и я тоже слушал ее с раскрытым ртом. Когда же наконец прозвучали последние слова, неверного царя постигло возмездие: он канул в колодец преисподней, а его имя было проклято, и когда Ра роздал верным дома, землю, стада и имущество, то все люди вокруг запрыгали и закричали от восторга, в чашку рассказчика полетела медь, а кто-то бросил и серебро. Изумление мое было столь велико, что я сказал Мерит:

– Воистину, это новая история! Я ее никогда прежде не слышал, хоть, кажется, ребенком я выслушал все сказки и истории, – мать моя Кипа очень их любила и усердно привечала сказителей, так что мой отец Сенмут, бывало, грозил им палкой, когда она подкармливала их у нас на кухне. Воистину, это новая история, и небезобидная притом! Если бы такое возможно было предположить, я бы решил, что в ней говорится о фараоне Эхнатоне и о ложном боге, чье имя мы не станем произносить вслух. Эту историю следовало бы запретить.

Мерит улыбнулась и возразила:

– Кто может запретить рассказывать истории! А эту рассказывают подле каждых городских ворот и на молотильных дворах во всех маленьких селениях обоих царств, и людям она очень по душе. А когда стражники грозят рассказчикам своими палками, им отвечают, что это старинная история: они могут это проверить у жрецов, нашедших эту сказку в древних книгах, которым много сотен лет, жрецы засвидетельствуют это. Так что стражники ничего не могут поделать, правда я слышала, что Хоремхеб, человек свирепый и не ставящий ни во что все книги и свидетельства, повесил на стенах Мемфиса нескольких сказителей, а потом скормил их крокодилам, обвинив несчастных, конечно, не в рассказывании историй, а в каком-то другом преступлении.

Мерит взяла меня за руку и с улыбкой продолжила:

– Теперь в Фивах много говорят о всяких пророчествах. Стоит только повстречаться двум знакомым, как они сейчас же начинают пересказывать друг другу пророчества или известия о дурных предзнаменованиях: ведь ты знаешь, что цены на хлеб растут и беднякам грозит голод, а налоги лежат тяжелым бременем и на бедных, и на богатых. Но пророчества сулят еще худшие времена, и я содрогаюсь при мысли о бедах, которыми они грозят Египту. Вот я расскажу тебе об одном из них, которое я услышала от мойщика стен в «Крокодильем хвосте», а он – от торговца кореньями на рыночной площади, а тот – от своего приятеля. Этому приятелю вполне можно доверять, а он как раз и встречался с той вдовой клейщика папируса, с которой приключилась история, и из ее собственных уст слышал этот рассказ. Так вот что с ней случилось: в один из праздников эта вдова клейщика поднялась на общественную барку, чтобы переправиться в Город мертвых, навестить своего мужа и принести жертву на его могиле. И вот на барке напротив нее оказалась священная жена, хотя поначалу никто не догадывался, что она священная, потому что одежда на ней была грязная и рваная, а волосы не были умащены. И вот эта жена говорит вдове: «Твой умерший, верно, очень любил ореховые лепешки, раз ты везешь их ему». Вдова очень удивилась, потому что лепешки она везла в закрытой корзине, стоявшей у ее ног, и жена не могла их увидеть. А та продолжает: «Я этому просто поражаюсь, я никогда не видела, чтобы умершим приносили ореховые лепешки: вон в том горшке, например, везут кашу, приготовленную на молоке, в той корзине – жареную утку, а вот в этом жбане – густое пиво, сваренное по-сирийски». И так жена перечислила все, что везли с собой в закрытых корзинах и сосудах плывшие на барке люди, и еще назвала всем имена их покойников, так что люди очень удивлялись и понимали, что перед ними священная жена. Наконец она сказала: «Египетскому народу предстоят ныне великие испытания из-за того проклятья, о котором вы все знаете, и наступит день, когда даже в обмен на золото нельзя будет получить кусок хлеба, но всем вам надлежит быть крепкими в вере, потому что боги Египта не оставляют никого, кроме тех только, кто отрекается от них и служит ложному богу, и вот всем будет знак – еще прежде, чем урожай созреет на полях, известная вам колдунья умрет ужасной смертью!» Это она сказала, и все люди боялись, что ее слова услышат стражники, но, когда барка причалила к пристани Города мертвых, священная жена исчезла, и никто ее больше не видел.

Сильно раздосадованный, я спросил Мерит:

– Ты веришь этой глупой истории? Веришь мойщикам стен, торговцам кореньями и болтливым вдовам, хотя прекрасно знаешь, что от этого пророчества просто разит жрецами. Я успел понять, что этими баснями они только хотят взбудоражить народ.

– Не знаю, – ответила Мерит, – не знаю, чему теперь верить, но, если бы ты прожил в Фивах год или хоть один месяц, ты бы тоже поверил, потому что здесь творятся разные чудеса по милости того, чье имя нам больше не велено произносить. И еще я знаю, что, если колдунья умрет прежде, чем созреет урожай, я и вправду поверю. Ведь до сих пор никто не говорил, чтоб она болела.

– Кого ты называешь колдуньей? – запальчиво спросил я.

– Ты сам отлично знаешь и только что слышал сказку об этом; ничего, кроме беды, эти негры Египту не принесут.

Я отнял у нее руку и закрыл для нее свое сердце; хмель «крокодильего хвоста» давно выветрился, оставив только головную боль; чувствовал я себя преотвратно, а глупое упрямство Мерит отнюдь не способствовало улучшению настроения. Так, в размолвке, мы вернулись в «Крокодилий хвост», и я думал о справедливости слов фараона Эхнатона, сказавшего: «Воистину, Атон должен отлучить ребенка от матери, мужчину от сестры его сердца – до той поры, пока царство его не установится на земле». Но я нисколько не хотел из-за Атона разлучиться с Мерит и от этого пребывал в очень скверном расположении духа – вплоть до самого вечера, когда увиделся с Каптахом.

Ибо никто не мог пребывать в дурном расположении, видя Каптаха, вкатывающегося в дверь пивной, – тучного и могучего, как опоросившаяся свинья, расплывшегося вширь до такой степени, что ему приходилось протискиваться в проем боком. Лицо его было кругло, как луна, и лоснилось от дорогого масла, на голове был изысканный голубой парик, а пустую глазницу он скрыл под золотой пластиной. Он не носил больше сирийское платье и был одет на египетский манер, в лучшее из того, что могли предложить и на что были способны фиванские портные; на его шее, запястьях и толстых щиколотках позвякивали массивные золотые обручи.

Увидев меня, он возопил громким голосом, вскинув в радостном изумлении руки, потом низко склонился, держа ладони на уровне коленей – поза, стоившая ему немалых усилий по причине объемистого живота, – и произнес:

– Да будет благословен день, приведший моего господина домой!

После чего, не в силах сдержать своих чувств, он зарыдал, плюхнулся на колени и, обняв мои ноги, принялся истошно причитать, так что я живо узнал прежнего Каптаха, хоть и украсившегося царским льном, золотыми браслетами, дорогим маслом и голубым париком. Я подхватил его под руки, обнял и вдохнул запах, исходивший от его плеч и щек, и мне казалось, что я обнимаю тучного быка и вдыхаю запах свежеиспеченного хлеба – так пропитался он этим духом на хлебных торгах. Каптах в свою очередь тоже почтительно понюхал мои плечи, утер слезы и, громко рассмеявшись, вскрикнул:

– Сегодня для меня день великой радости! Ради такого дня я угощаю каждого сидящего в моем доме «крокодильим хвостом»! Каждому по «хвосту»! Те, кто захочет повторить, – пусть заплатят!

С этими словами он проводил меня во внутренние покои, усадил на мягкие подушки и позволил Мерит поместиться рядом, а затем велел слугам нести все самое лучшее, что было в доме. Вино его выдерживало сравнение с царским, и жареный гусь был настоящим фиванским гусем, равного которому не было в целом Египте, потому что его откармливали тухлой рыбой и это придавало мясу тончайший и изысканнейший привкус.

Когда мы отъели и отпили, Каптах сказал:

– Господин мой и хозяин Синухе! Надеюсь, ты со вниманием прочитывал все отчеты и счета, которые я приказывал писцам составлять для тебя и отсылать в твой дом в Ахетатоне все эти годы. Быть может, ты позволишь мне и этот обед с вином и гусем вписать в наши представительские расходы, а также те «крокодильи хвосты», которыми я от полноты сердечной радости угостил наших посетителей. Это послужит не к умалению, а только к приумножению и явной выгоде, ибо мне стоит немалых трудов обманывать фараоновых сборщиков налогов ради твоей пользы и таким образом укрывать от них малую толику и для себя.

– Знаешь, – ответил я, – все это для меня – негритянская тарабарщина, в которой я не понимаю ни слова, так что поступай, как находишь нужным, ведь ты же знаешь, что я тебе полностью доверяю. Твои отчеты и счета я, разумеется, читал, но, должен признаться, мало что в них уразумел – там чересчур много цифр, даже больше, чем в вычислениях писца Хоремхеба, когда тот пытался подсчитать, сколько потребуется времени, чтобы все люди на свете смогли предстать перед фараоном Эхнатоном, чтобы он с каждым мог поговорить особо. Довести вычисления до конца писцу все равно не удалось, потому что дети на земле рождаются непрестанно и они состарятся прежде, чем предстанут перед фараоном, а там родятся еще, и так далее, и фараон никогда не сможет поговорить с каждым живущим на земле особо, даже если будет тратить на эти разговоры все свое время до единого мгновения, с утра до ночи и с ночи до утра. Вот и мне, Каптах, так никогда и не удалось преуспеть в изучении твоих отчетов и счетов, зато всякий раз голова моя начинала раскалываться задолго до того, как я добирался до их конца.

Каптах рассмеялся, довольный, и смех заурчал в его толстом животе, как под грудой подушек. Мерит тоже засмеялась, потому что вместе со мной пила вино, и теперь откинулась назад, подложив под голову руки, и под тонким платьем я увидел, как по-прежнему прекрасна линия ее груди. Все еще смеясь, Каптах проговорил:

– Ох, Синухе, господин мой и хозяин, как радуется мое сердце, видя, что ты сохранил детскую душу и понимаешь в повседневных и жизненно важных делах не больше, чем свинья в бисере, хотя я и в мыслях не держу сравнивать тебя со свиньей, нет, я возношу молитвы и благодарю за тебя всех богов Египта – что они отдали меня тебе, а ведь преспокойно могли определить к тебе на службу какого-нибудь плута или бездельника, который вконец разорил бы тебя, в то время как я сделал тебя богачом.

Я указал ему, что за это надо благодарить не богов, а мою проницательность, ведь это я купил его на рыночной площади за серебро, и притом совсем недорого, поскольку один глаз он потерял в пьяной драке. Вспомнив былое, я умилился и сказал:

– Воистину никогда не забуду тот день, когда впервые увидел тебя, привязанного за щиколотку к столбу; ты кричал бесстыдные слова каждой проходящей женщине, а у мужчин клянчил пиво. И все же я поступил мудро, купив тебя, хотя поначалу в этом сильно сомневался. Но все равно – серебра у меня было мало, поскольку я был всего лишь молодым лекарем, а у тебя был выколот глаз, и это меня вполне устраивало, как ты, наверное, помнишь.

Лицо Каптаха омрачилось и как-то сморщилось, и он сказал:

– Я бы не хотел, чтобы ты напоминал мне об этих давно минувших и достойных сожаления обстоятельствах, оскорбительных для моего достоинства.

После чего он стал превозносить нашего скарабея:

– Ты был мудр, оставив скарабея со мной для надзора за всеми делами, ибо он сделал тебя богатым, куда богаче, чем ты мог вообразить в самых смелых мечтах, – хотя царские сборщики налогов так и кружат надо мной, точно слепни. Мне приходится держать из-за них двух писцов-сирийцев для ведения отчетности, благо в их письменах сам Сет со своими присными не разберется. Кстати, о Сете: я вспомнил о нашем старом друге Хоремхебе, которому я ссудил золото от твоего имени, как ты, наверное, знаешь. Но не о нем я собирался говорить, просто мои мысли парят, подобно птицам в поднебесье, от радости лицезреть твое, мой хозяин, открытое лицо, а может быть, они парят и от выпитого вина, которое я не премину внести в перечень представительских расходов, – так что пей, мой господин, пей сколько влезет, такого вина не сыскать, пожалуй, и в царских кладовых, да и не так уж много я присвоил себе от его цены. Вот-вот, об этом, о твоем богатстве, я и намеревался поговорить, хотя вряд ли ты что-то смыслишь в этих делах, и тем не менее я скажу, что благодаря мне ты стал теперь богаче многих знатных египтян и столь же богат, как самые знатные, – ибо не тот истинно богат, у кого есть золото, но тот, кто владеет домами и складами, кораблями и причалами, стадами скота и землей, фруктовыми садами и рабами. Всем этим ты и владеешь, пусть пока сам о том не подозревая, ибо мне приходилось утаивать твою собственность от сборщиков налогов, именуя многое иначе – слугами, писцами, рабами. Ведь царские налоги тяжким бременем лежат на богатых, им приходится платить куда больше бедняков, – если бедняку достаточно отдать фараону пятину от своего урожая зерна, то богатый плати треть, а то и половину этим проклятым сборщикам, и все равно они будут кружить над тобой, точно стервятники. Это несправедливо и безбожно, самое несправедливое из всего, что фараон сделал, и подобного свет еще не видал, вот эти вот налоги да еще потеря Сирии совсем разорили страну; и все же самое удивительное – и это уж точно происходит по произволению богов, – самое удивительное, что бедные стали еще беднее, а истинно богатые еще богаче, и даже фараон ничего не может тут поделать. Так что возвеселись, Синухе, – ты воистину богат, а я, так и быть, открою тебе тайну, ибо, в конце концов, это твоя тайна: богатство рождается из хлеба!

Говоря все это, Каптах то и дело подносил ко рту чашу, так что вино капало с его губ прямо на одежду, но он этим нимало не смущался, только заметил, что впишет платье в представительские расходы или в список подарков посредникам на хлебных торгах и, конечно, немного завысит его цену. Затем он принялся хвастаться своими сделками:

– Скарабей наш, мой господин, просто чудесный: в первый же день, как мы вернулись из наших странствий, он привел меня в питейный дом, особо любимый хлеботорговцами, где они упивались допьяна, совершая крупные сделки. Тогда я тоже немедля стал за твой счет скупать зерно и в первый же год сумел неплохо нажиться, благо Ам… – то есть я хочу сказать, обширные земли оставались невозделанными и незасеянными, как помнишь. Но зерно тем и чудесно, что его можно купить и продать еще до того, как разольется река и его посеют, и еще чудеснее оно тем, что цена его сказочным образом растет с каждым годом, так что покупщик никак не остается внакладе, а, напротив, всегда выигрывает. Вот почему отныне я не буду продавать ни зернышка, но буду скупать зерно и складывать в хранилища до тех пор, пока за хлебную меру не станут давать меру золота, а это воистину случится, если дела и дальше будут идти как идут. Ибо даже старые и почтеннейшие хлеботорговцы ныне не верят своим глазам, стенают в голос и рвут на себе одежды, вспоминая все то зерно, которое они по глупости сбыли, в то время как, удержись они от продажи, они многократно увеличили бы свои доходы.

Каптах внимательно посмотрел на меня, отпил вина и, налив нам с Мерит, серьезно продолжал:

– Тем не менее никогда не стоит ставить все свое золото на один шар, посему я равномерно стал распределять и вкладывать твои, мой господин, доходы – играть сразу несколькими шарами. А для этого сейчас очень подходящее время – хвала фараону, за которого мне уж точно следует возносить благодарственные молитвы, ибо по милости всего, что он делает и приказывает делать, и, уж конечно, по милости этого проклятого податного обложения все, кто прежде был не особенно состоятельным, ныне терпят полный крах, теряют все, чем владели, и вынуждены продавать свои дома и свое добро за бесценок. К примеру, те люди, которые недавно кичились своим платьем и украшениями, теперь распродают суда и закладывают имущество, и вот так, мой дорогой господин, ты стал владельцем большего числа домов в Фивах, чем ты можешь сосчитать, хотя из-за податного обложения все они числятся под разными наименованиями, как я уже тебе докладывал. Так что ты весьма богат теперь, мой господин, а я… я не клал в свой карман больше, чем прежде, не брал у тебя и половины того, что заработал своей распорядительностью, даже и трети не присваивал от всего добытого, разве что вознаграждал себя изредка за щепетильность и великую добросовестность и возносил хвалы богам за то, что у меня нет ни жены, ни детей, которые бы день и ночь зудели и пилили меня, что я не ворую больше, – ибо признаюсь, что не встречал человека, воровать у которого было бы таким благодарным занятием, как у тебя, мой дорогой и благословенный господин Синухе!

Мерит, сидевшая откинувшись на подушки и тихо улыбаясь, громко рассмеялась, взглянув на мое озадаченное лицо, – я тщетно силился взять в толк все то, о чем говорил Каптах. А тот продолжал:

– Ты должен учитывать, господин мой, что когда я говорю о доходах и богатстве, то имею в виду чистые доходы, то есть то, что остается после уплаты всех налогов. Также я особо вычел все подарки, которые вынужден подносить сборщикам налогов из-за нашей сирийской отчетности, и немало вина я споил им же, чтобы они не слишком буравили глазами мои цифры, – и поверь, что кувшинов было порядочное количество, потому что все они люди крепкие, дошлые и сильно раздобревшие на своем поприще. Нынешние времена для сборщиков наипрекраснейшие, таких они отродясь еще не видывали, и я, по душе сказать, был бы не прочь стать сборщиком налогов, если бы не был уже Каптахом, покровителем зерна и другом бедняков. Я ведь и правда раздаю время от времени зерно бедным, чтобы они благословляли мое имя, – предосторожность всегда предпочтительна, а в неспокойное время лучше жить в согласии с бедняками. Это, конечно, уменьшает твое состояние, но зато в некотором роде служит порукой безопасного будущего для твоей собственности, ибо опыт показывает, что в тяжелые времена пожары имеют обыкновение разгораться в домах жестокосердных богачей и вельмож и в их зернохранилищах. К тому же, говоря по правде, раздача беднякам зерна – дело выгодное, потому что фараон в своем безумии позволил делать в налогообложении скидки с зерна, розданного неимущим, и я, давая бедняку одну меру, велю ему засвидетельствовать приложением пальцев, что он получил пять мер, – ведь бедняки не умеют читать, а если б и умели, то все равно были бы столь признательны, что превозносили бы мое имя и за одну меру и, уж наверное, приложили бы свои пальцы под любой нужной мне записью.

Закончив свою речь, Каптах сложил руки на груди и напыжился в ожидании моих восторженных похвал. Но его слова направили мои мысли в иное русло, и некоторое время я напряженно размышлял. Наконец я спросил:

– Так, значит, у нас в хранилищах много зерна?

Каптах энергично закивал, все еще ожидая признания, но я сказал:

– В таком случае тебе надлежит немедленно отправиться к новопоселенцам, обрабатывающим ту проклятую землю, и раздать им зерно для посева, так как им нечего сеять, а их зерно покрыто крапинками, точно его обрызгали кровью. Вода спадает, и подходит время вспашки и сева, так что тебе следует поторопиться.

Каптах с жалостью посмотрел на меня, покачал головой и ответил:

– Дорогой господин, не напрягай свою драгоценную голову, раздумывая над предметами, тебе непонятными, позволь это делать мне. А суть сего предмета такова: мы, перекупщики зерна, прежде всего обогатились, ссудив новых поселенцев семенным зерном, так как бедность вынуждала их отдавать по две меры или даже больше за каждую взятую; если же они не могли заплатить, то мы предлагали им резать скот и взимали долг шкурами. Но когда цена на хлеб возросла, такие условия стали для нас невыгодными из-за незначительности дохода, и теперь нам предпочтительнее, чтобы этой весной как можно больше земли осталось порожней, – тогда зерно точно вздорожает еще. Вот почему мы не можем быть столь безумны, чтобы раздавать зерно для посева новым поселенцам, – мы нанесем урон собственным интересам. А заодно приобретем врагов в лице всех зерноторговцев.

Но мое решение было твердо, и я сердито сказал:

– Делай, что тебе велят, Каптах! Зерно мое, и сейчас я забочусь не о доходах, а о людях, худых как скелеты, о женщинах, чьи груди висят, точно пустые кожаные мешки, о детях, ковыляющих по берегу на кривых ногах, с глазами, облепленными мухами. И я хочу, чтобы ты роздал этим людям все зерно и постарался помочь им его посеять. Я хочу, чтобы ты сделал это ради Атона и ради фараона Эхнатона, которого я люблю. Но не отдавай им зерна даром, ибо я успел заметить, что подарки рождают вялость и злую волю, лень и жадность, – разве не получили они уже в дар землю и скот, но все же не преуспели. Можешь поработать своей палкой, Каптах, если в этом будет нужда, но проследи, чтобы все было засеяно и собрано. И когда ты наконец приступишь к ним, чтобы взять обратно свое, то я не разрешаю тебе получить ничего сверх, но только по одной мере за каждую отданную.

При этих моих словах Каптах возопил и принялся рвать на себе одежду, благо ему было не жаль ее – она была вся в винных пятнах, – не забывая причитать:

– Меру за меру, господин?! Безумие! Где же мне тогда воровать, если не от твоего богатства, если не от твоих доходов, которые я умножаю для тебя! Во всем же остальном твоя речь бестолкова и безбожна. Ибо, кроме зерноторговцев, на меня ополчатся жрецы Амона – да, да, я выкрикиваю его имя, раз уж мы в закрытой комнате и никто из посетителей не может услышать и донести на нас! Я выкрикиваю его имя, мой господин, ибо он жив и его власть еще более устрашающа, чем когда-либо прежде, и он налагает проклятия на наши дома, корабли, склады, лавки и на этот питейный дом тоже, так что я думаю, будет лучше переписать пивную на имя Мерит, если она не возражает, и я радуюсь и ликую при мысли о том, что столь большая часть твоего имущества записана под разными наименованиями и жрецам не удастся как следует разобраться, на что им налагать проклятия, – ведь сборщики налогов не разобрались, а уж они-то подчищают все, лысая голова не так гола, как дом после их посещения! – при этом, упоминая о лысой голове, я ни в коей мере не хотел оскорбить тебя, мой господин, ибо только сию минуту, когда ты изволил снять парик по причине выпитого вина, я заметил, что на твоей голове волосы как будто поредели, но, если ты пожелаешь, я предложу тебе искуснейшим образом приготовленное и заговоренное масло для волос, от которого волосы растут быстрее и к тому же кудрявятся, причем масло это будет моим подарком, я отнюдь не буду упоминать его ни в каких счетах, поскольку возьму его в нашей собственной лавке, и у меня есть множество свидетельств его чудесных свойств, хотя не скрою: один человек и утверждал, что от втираний его лысина покрылась густыми и курчавыми волосами, наподобие негритянских, так что в конце концов он принужден был обриться наголо, впрочем человек этот предстал перед судьей пьяным, и мне не пришлось платить из-за его жалобы существенную мзду, – во всяком случае, она была куда меньше обычных…

Весь этот вздор Каптах нес, чтобы протянуть время, в надежде, что я переменю свое решение, но, заметив, что я не отступлюсь, он сердито выругался, призвал на помощь всех богов, чьи имена он только запомнил во время наших странствий, и сказал:

– Может, бешеная собака укусила тебя, мой господин, или ужалил скорпион? Воистину, я сначала подумал, что ты неудачно пошутил, говоря так несуразно. Ведь твой замысел разорит нас, хотя, быть может, скарабей выручит нас и тут, несмотря ни на что. Но если быть честным, признаюсь, что вид тощих людей мне неприятен и я с большим удовольствием смотрю в другую сторону, чего желаю и тебе, ибо того, чего человек не видит, ему знать не обязательно. Не только ради успокоения совести я раздавал зерно бедным, но и потому, что это приносило мне пользу благодаря безумным налоговым порядкам нашего фараона. Но что более всего противно мне в твоей затее, так это необходимость отправляться в крайне неприятное путешествие и шлепать там по грязи, и ведь не исключено, что я споткнусь и упаду в какую-нибудь оросительную канаву, так что на твоей совести будет моя преждевременная кончина, – я ведь на самом деле старый и усталый человек, члены мои давно утратили гибкость, и я нуждаюсь в мягкой постели, в супах и в жарком, которые готовит Мути, и к тому же я задыхаюсь при ходьбе.