Текст книги "Синухе-египтянин"

Ее слова устыдили меня, я взял себя в руки и сказал:

– Я совсем не для того пришел сюда, чтобы быть тебе в тягость, дорогая Мути, я уезжаю и, наверное, вернусь очень нескоро, если вообще вернусь. Поэтому мне хотелось до отъезда посмотреть на дом, где я был счастлив, погладить шероховатый ствол смоковницы, дотронуться рукой до порога, стертого ногами Мерит и маленького Тота. И не хлопочи ради меня, Мути, я не могу есть твое зерно, потому что в Фивах сейчас царит великая нужда. Я постараюсь прислать тебе немного серебра, чтобы ты смогла прожить, пока меня не будет. И еще, пусть будут благословенны твои слова и ты сама, Мути, ты мне словно мать! Ты очень хорошая женщина, хоть слова твои жалят, как осы.

Мути всхлипывала и утирала нос своими жесткими ладонями. Она не отпустила меня, а разожгла огонь и приготовила кушанье из своих скудных припасов, и мне пришлось его есть, чтобы не обидеть ее, хоть каждый кусок застревал у меня в горле. Мути смотрела, как я ем, кивала и, все еще шмыгая носом, приговаривала:

– Кушай, Синухе, кушай, отчаянный ты человек! Зерно мое, конечно, прелое и кушанье скверное и несъедобное, я сама не понимаю, почему меня это заботит ныне, когда и огонь-то я развожу с трудом, и хлеб мой пополам с золой. Но ты кушай, Синухе, потому что еда лечит все печали, укрепляет тело и веселит сердце, и ничего нет лучше для человека, много плакавшего и чувствующего себя сиротой, как хорошо покушать. Я понимаю, что ты опять собираешься отправиться в дальний путь и будешь совать свою глупую голову во все сети и ловушки, какие только ни есть, но с этим я ничего поделать не могу и помешать тебе не в моих силах. Так что кушай лучше, Синухе, чтобы окрепнуть, – и обязательно возвращайся, я благословлю день, когда ты вернешься, мой господин, и верно буду ждать тебя. Обо мне не тревожься, раз у тебя нет серебра, как я догадываюсь, – ведь ты его все извел, раздавая хлеб беднякам и рабам, которые тебя за это, конечно, не благодарили, а только издевались над твоей глупостью. Так вот, обо мне тревожиться не надо – я хоть и стара, и колченога теперь, но еще крепка и, уж конечно, прокормлю себя стиркой и стряпней, пока в Фивах есть что стряпать. Только ты возвращайся, господин мой!

Вот так я просидел до темноты среди развалин бывшего дома плавильщика меди, и разведенный Мути огонь одиноко светился среди непроглядной черноты ночи. Но именно это место было моим единственным домом в целом мире. Поэтому я погладил шероховатый ствол смоковницы, думая, что, скорее всего, никогда больше сюда не вернусь, и погладил стертый каменный порог дома, думая, что наверняка уже не вернусь, и дотронулся до узловатых материнских рук Мути, думая, что, несомненно, будет лучше, если я никогда не вернусь, потому что всегда я приносил с собой лишь скорби и горести для тех, кто меня любил. И поэтому лучше мне было жить и умереть одному, как один я спускался во тьме по реке в просмоленной лодочке в ночь своего рождения.

Когда зажглись звезды и стража начала ударять древками копий о щиты для устрашения жителей развалин в гаванских переулках, я простился с Мути и покинул бывший дом плавильщика меди в фиванском квартале бедноты, чтобы еще раз посетить Золотой дворец фараона. И пока я шел к берегу, ночное небо над Фивами вспыхнуло багровым светом: зажглись огни на главных улицах, озаряя тьму, и звуки музыки достигли моих ушей, потому что эта ночь была ночью восшествия на престол фараона Тутанхамона, ночью празднеств в Фивах.

Но этой же ночью усердно трудились жрецы в храме Сехмет, очищая каменные плиты пола от проросшей между ними травы, водружая на место львиноголовое изображение, облачая его в пурпурные пелены и увешивая знаками войны и истребительного опустошения. Ибо, водрузив на голову Тутанхамона оба царских венца, красный и белый, лилии и папируса, Эйе сказал Хоремхебу:

– Теперь настал твой час, Сын сокола! Можешь трубить в трубы и объявлять о начале войны. Пусть кровь очистительной волной омоет землю Кемет, чтобы восстановилось былое и народ забыл саму память о ложном фараоне!

Поэтому на следующий день, когда в Золотом дворце фараон Тутанхамон вместе со своей царственной супругой играл в погребальные церемонии, а опьяненные властью жрецы Амона курили священные благовония и без устали проклинали имя фараона Эхнатона на вечные времена, Хоремхеб отдал приказ затрубить в трубы на всех перекрестках, медные врата храма Сехмет распахнулись настежь и Хоремхеб во главе отборной части войска двинулся по Аллее овнов торжественным ходом совершать жертвоприношение Сехмет. Жрецы к тому времени получили свою долю – каменотесы рьяно тесали камни во всех храмах, дворцах и гробницах, уничтожая на веки вечные проклятое имя фараона Эхнатона. Фараон Тутанхамон тоже получил свою часть – царские мастера строительных работ уже собирались на совет о месте будущей гробницы. И Эйе получил свою часть, – десница царя, он управлял землей Кемет, ведая налогами, судом, награждениями и раздачей знаков благоволения. И вот настал черед Хоремхеба, чтобы и ему получить свою часть. Я последовал за ним в храм Сехмет, ибо он непременно хотел показаться мне во всем своем могуществе: наконец он объявлял войну, ради которой употребил столько сил и хитрости и к которой готовился всю свою жизнь.

К его чести должен сказать, что Хоремхеб в эти мгновения своего торжества отринул всякий внешний блеск и пышность и решил впечатлить народ именно простотой церемонии. Поэтому в храм он отправился на обычной колеснице, над головами его лошадей не раскачивались перья, а колеса не сверкали золотом. Вместо этого по обеим сторонам повозки поблескивали, рассекая воздух, отточенные медные резаки, а его копейщики и лучники вышагивали ровными рядами следом, и удары их голых ног по камням Аллеи овнов звучали гулко и мощно, как накаты волн, бьющихся о скалы, и негры ударяли в такт в барабаны, обтянутые человеческой кожей. Молча и боязливо взирал народ на статную фигуру на колеснице, вознесенную над всеми, и на воинство, лоснящееся от довольства, когда вся страна голодает. Молча наблюдал народ за тем, как Хоремхеб проследовал в храм Сехмет, словно вдруг после праздничной ночи начиная догадываться, что страдания не окончены и еще ждут впереди. Перед святилищем Сехмет Хоремхеб сошел с колесницы и вступил в храм в сопровождении своих военачальников. Их встречали жрецы, чьи лица, руки и одежды были обрызганы свежей кровью; они повели воинство к изваянию Сехмет. Богиня была облачена в пурпурное одеяние, пропитанное жертвенной кровью и от этого льнувшее к каменному телу. Каменные груди ее гордо вздымались, и кровь каплями просачивалась сквозь пурпурную ткань. В сумраке храма ее суровая львиная голова, казалось, шевелилась, а глаза из драгоценных камней вперялись, как живые, в Хоремхеба, когда он, представ перед жертвенником, сжимал ладонями теплые сердца жертв и творил молитву о победе. Жрецы исполняли вокруг него прыжки ликования, наносили себе раны ножами и кричали:

– Вернись победителем Хоремхеб, Сын сокола! Вернись победителем, и богиня сойдет к тебе, живая, и обоймет тебя своею наготою!

Но Хоремхеб сохранял совершенное хладнокровие среди жреческих прыжков и криков: он с холодным достоинством исполнил все надлежащие церемониальные обряды и вышел из храма. Пока он совершал жертвоприношение, во дворе перед храмом и на площади за храмовыми воротами собралась великая толпа напуганных горожан, призванных сюда звуками труб. Выйдя из святилища, Хоремхеб воздел окровавленные руки и заговорил, обращаясь к народу:

– Слушай меня, народ земли Кемет! Слушай меня, ибо я, Хоремхеб, Сын сокола, своею рукою дарую победу и бессмертную славу всякому, кто пожелает следовать за мной на священную войну. В этот час боевые колесницы хеттов грохочут в пустыне Синая, их передовые отряды разоряют Низовье. Никогда еще земля Кемет не подвергалась столь великой опасности, как ныне, ибо по сравнению с хеттами прошлая власть гиксосов была милосердной и мягкой. Хетты идут на нас, им нет числа, и свирепость их – бич для всех народов. Они разорят ваши дома, выколют вам глаза, будут насиловать ваших жен и уведут в рабство детей! Хлеб не растет там, где проносятся их колесницы, и земля превращается в пустыню там, куда ступают копыта их лошадей. Поэтому война, которую я объявляю им, – священная война. Это война ради жизни и ради богов земли Кемет, ради ваших детей и домов, и, если все пойдет так, как должно, мы отвоюем обратно Сирию, победив хеттов, и богатство вернется в землю Кемет, вернется былое благоденствие, и каждый будет получать свою меру полной. Довольно чужеземцам осквернять нашу землю, довольно глумиться над бессилием нашего оружия и смеяться над нашей слабостью! Пришло время вернуть военную славу земле Кемет, и я сделаю это. Всякий, кто последует за мной по своей воле, – обещаю! – получит меру зерна и свою часть добычи, а добыча будет воистину громадна: те, кто вернется со мной в день победы, будут богаче, чем они могут вообразить. Того же, кто не захочет следовать за мной по своей воле, придется заставить силою, и ему придется на своем горбу тащить поклажу воинов и подвергаться насмешкам и поношению, не имея притом никакой части в добыче. Вот почему я надеюсь и верю, что каждый мужчина Египта, в котором бьется сердце мужа и который в состоянии держать копье, последует за мной по своей воле. Сегодня мы нуждаемся во всем, и голод следует по пятам за нами, но с победой для нас наступят дни великого благоденствия. Те, кто погибнет, сражаясь за свободу земли Кемет, вступят тотчас на поля блаженства, и им не придется заботиться о своем теле, ибо о нем позаботятся боги Египта. Но, только сложив все наши усилия, мы сможем победить. Женщины Египта! Сплетайте ваши волосы, чтобы натянуть тетивы в луки! С радостью провожайте ваших мужей и сыновей на священную войну! Мужчины Египта! Перекуйте ваши украшения на наконечники для копий и следуйте за мной – я дам вам войну, которой еще не видел мир! Души великих фараонов встанут, чтобы сражаться на нашей стороне. Все боги Египта, и прежде всего великий Амон, будут сражаться вместе с нами. Мы вышвырнем хеттов с Черной земли, как поток сметает со своего пути солому. Мы отвоюем обратно богатства Сирии и смоем кровью позор Египта. Слушай меня, народ страны! Хоремхеб, Сын сокола, победитель, сказал!

Он замолчал, уронил окровавленные руки и тяжело перевел дух, потому что все это время кричал изо всех сил. Затрубили трубы, воины стали ударять древками копий по щитам и гулко топать. Кое-где среди толпы начали раздаваться крики, постепенно переросшие в общий громкий гомон, так что уже все восторженно, с раскрасневшимися лицами вопили и вздымали руки; наконец рев стал оглушительным, хоть многие из кричавших, я думаю, сами не знали, зачем они кричат. Хоремхеб улыбнулся и взошел на колесницу. Воины расчищали ему дорогу, а восторженно ревущая толпа приветствовала его, сгрудившись по обеим сторонам Аллеи овнов. В эти мгновения я понял, что для народа нет большей радости, как, собравшись, покричать вместе, и не имело значения, по какому поводу, – в общем крике каждый чувствовал себя сильнее, а дело, ради которого кричали, казалось единственно правым делом. Хоремхеб был очень доволен и горделиво помахивал рукою, приветствуя толпу.

Он направился прямо в гавань, чтобы на своем корабле немедленно отплыть в Мемфис, ибо он и так слишком промешкал в Фивах, а по последним полученным известиям, лошади хеттов паслись в самом Танисе. Я взошел на корабль следом за ним и, беспрепятственно пройдя к Хоремхебу, сказал ему:

– Хоремхеб! Фараон Эхнатон умер, я больше не царский лекарь и волен распоряжаться собой, благо здесь меня ничто не удерживает. Я намерен последовать за тобой и отправиться на войну, потому что мне все на свете безразлично и ничто меня больше не радует. Но мне любопытно увидеть, какую благодать принесет эта война, о которой ты твердишь всю жизнь. Воистину хочу это увидеть и хочу узнать, будет ли твое владычество лучше власти фараона Эхнатона, или духи преисподней правят миром.

Хоремхеб возликовал и с поспешностью ответил:

– Пусть это станет добрым предзнаменованием, ибо воистину я и помыслить не мог, чтобы ты, Синухе, стал первым добровольцем на этой войне. Нет, такого я от тебя не ожидал, зная, что удобства и мягкую постель ты любишь больше тягот похода. Я предполагал оставить тебя блюсти мои интересы в фиванском дворце, усердно обрабатывая твоих здешних подруг. Но так, пожалуй, даже лучше, поскольку тебя, простака, проведет кто угодно и скормит тебе любую небылицу; а если ты отправишься со мной, то у меня, по крайней мере, будет под рукой стоящий врач, а это мне, думаю, будет кстати. Правы были мои люди, Синухе, прозвавшие тебя Сыном дикого мула, когда мы воевали с хабири, – у тебя поистине сердце этой твари, раз ты не боишься хеттов!

Пока мы разговаривали, гребцы отвели судно от причала, погрузили весла в воду, и корабль заскользил вниз по реке с развевающимися по ветру вымпелами. Фиванская пристань была бела от народа, и ликующий рев толпы достигал наших ушей. Хоремхеб глубоко выдохнул и, улыбнувшись, сказал:

– Как видишь, моя речь имеет шумный успех у народа. Но пойдем ко мне в каюту, я хочу смыть кровь божества со своих рук.

Я последовал за ним. Он выставил за дверь писцов, тщательно омыл руки, понюхал их и хладнокровно заметил:

– Клянусь Сетом и всеми злыми духами, я не подозревал, что жрецы Сехмет все еще совершают человеческие жертвоприношения! Но эти старики были просто вне себя от возбуждения – ведь храмовые ворота лет сорок уже не открывались. А я-то недоумевал, зачем им понадобились хеттские и сирийские пленные, но я решил не вмешиваться.

Я ужаснулся его словам, так что ноги у меня подкосились, а Хоремхеб беспечно продолжал:

– Если б я знал заранее, вряд ли я позволил бы им это. Можешь поверить, Синухе, что я был просто обескуражен, когда оказался перед жертвенником с теплым, кровоточащим человеческим сердцем в руке! Конечно, мне хотелось скорее вымыть руки, но если благодаря этому Сехмет соблаговолит подсобить нашему оружию, то, значит, дело того стоит, ибо воистину нам понадобится всякая помощь, какая возможна и какая невозможна, хотя, пожалуй, несколько лишних копий были б полезнее и вернее, чем милости Сехмет. Но отдадим жрецам то, что им принадлежит, и они оставят нас в покое.

И он снова начал похваляться своим обращением к народу, желая, чтобы я тоже воздал должное его красноречию, но я заметил, что речь, произнесенная им перед воинами в Иерусалиме, понравилась мне куда больше. Хоремхеб оскорбленно возразил:

– Одно дело говорить с войском, а другое – с народом! Ты еще услышишь, как я разговариваю с воинами – без околичностей, прямо, как я умею. Но то, что я говорил перед храмом Сехмет, предназначалось еще и потомству, ибо я отлично сознаю, что мои слова будут высечены на камне и останутся в веках. Поэтому я выбирал совсем не те слова, которые произношу перед сражением, в мою речь были вплетены слова прекрасные и возвышенные, которые, как хмель, ударяют людям в голову, ослепляют их и черное делают белым. Недаром же я изучал в древних письменах речи фараонов и военачальников перед народом. И моя речь была подобием их речей. Первым делом я представил войну с хеттами как оборонительную и призвал народ восстать против захватчиков, которые совершают опустошительные набеги на пограничные египетские земли. В общих чертах это правда. При этом я не стал скрывать, что намерен одновременно отвоевать для Египта Сирию. Далее, во-вторых, я отметил, что с теми, кто пойдет со мной добровольно, все будет хорошо, а тем, кого потащат силком, будет плохо. В-третьих, я объяснил, что эта война – священная и сослался на всех египетских богов, хоть сам я отказываюсь понимать, чем одна страна святее другой или почему боги Египта вдруг окажутся могущественнее хеттских богов! Но и в древних письменах я читал, и в историях о прошлых войнах слышал, что стоит начаться войне, как тотчас обращаются к богам, и верховные военачальники в своих речах всегда призывают их. Народ любит такое, знаешь ли. А ведь ты не станешь отрицать, что моя речь произвела на них сильное действие. К тому же – не уверен, правда, принесло ли это пользу, – я расставил своих людей среди толпы, чтобы они сразу начали кричать в мою честь. Заметь также, Синухе, что, суля им победу, я не стал особенно расписывать трудности, которые ожидают нас, потому что лишений и тягот народу все равно не избежать, так что нечего его стращать заранее. А для победы в этой войне придется здорово попотеть, и, отправляясь на нее сейчас с неопытными воинами, без копий и колесниц, я чувствую себя мальчишкой, тыкающим льва в морду соломинкой. Но раз мне суждено совершать великие дела, я не сомневаюсь в конечной победе; боюсь только, что сначала многим придется умереть.

– Хоремхеб, – спросил я, – есть для тебя что-нибудь священное?

Он на мгновение задумался и ответил:

– Большому военачальнику и правителю должно видеть сквозь слова и фантазии и уметь самому использовать их как оружие. Признаюсь, Синухе, что это довольно тяжело и лишает жизнь радости, но, пожалуй, чувство, что ты своевольно управляешь людьми и заставляешь их совершать великие дела, сильнее радости. Когда я был моложе, я верил в свое копье и в своего сокола. Теперь я верю больше в свою волю и знаю, что моя воля – это моя судьба. Но моя воля истачивает меня, как точило истачивает камень. И у меня нет ни единого мгновения отдыха – ни днем ни ночью, ни во сне ни наяву – и нет другого способа вкусить отдых, как только напиться допьяна. Когда я был моложе, я верил в дружбу и в то, что люблю одну женщину, чье презрительное сопротивление доводило меня до безумия, но теперь я знаю, что ни один человек не может быть моей целью – только средством, и та женщина для меня теперь тоже лишь средство. Я сам средоточие всего: из меня все исходит и ко мне все возвращается. Я – Египет, и я – народ. Поэтому, возвеличивая и укрепляя Египет, я возвеличиваю и укрепляю себя. Это правильно и разумно, как ты сам понимаешь, Синухе.

На кого-то другого его слова, вероятно, произвели бы впечатление, на того, кто не был с ним знаком. Но не на меня, знавшего его хвастливым юнцом и видевшего в Хутнисуте его родителей, пропахших сыром и коровами, хоть Хоремхеб и возвысил их. Поэтому я не мог слишком серьезно относиться к нему, как бы он ни украшал себя словами и ни старался стать в моих глазах подобным божеству. Но я скрыл от него свои мысли и начал рассказывать ему о царевне Бакетамон, которая была страшно оскорблена, не заняв в торжественном выезде Тутанхамона подобающего ее сану места, – так она считала. Хоремхеб жадно слушал меня и предложил мне выпить вина, чтобы я продолжил свой рассказ. И так мы пили вино всю дорогу, пока спускались по реке к Мемфису и пока хеттские колесницы опустошали Низовье.

Свиток четырнадцатый. Священная война

Во время пребывания в Мемфисе, собирая войска и снаряжение, Хоремхеб призвал к себе всех богатых людей Египта и сказал им:

– Все вы – состоятельные господа, а я только сын пастуха, рожденный на навозе. Но Амон дал мне свое благословение, а фараон доверил мне командование войском. Враг, угрожающий нашим землям, необычайно свиреп и лют, как вам, разумеется, известно. Сейчас мне будет приятно услышать от вас прямое и ясное признание того, что война требует от каждого жертв и что именно поэтому вы уменьшили меры зерна для своих рабов и работников и подняли цены на все товары в стране. По вашим делам и словам я догадываюсь, что вы, стало быть, готовы к великим жертвам. Это хорошо и очень мне по душе, ибо я занят приготовлениями – сбором снаряжения и средств для выплаты жалованья воинам, постройкой боевых колесниц и многими другими делами, о которых вы не имеете понятия, но которые непосредственно касаются будущей войны. Посему я предполагаю одолжить у вас часть вашей собственности, о ней я намеренно справился в налоговых списках. Этим я, впрочем, не удовольствовался и велел собрать о вас дополнительные сведения, так что теперь, полагаю, знаю доподлинно о вашем положении, в том числе и о той собственности, которую вы утаивали от сборщиков налогов во время правления ложного фараона. Ныне, однако, именем Амона правит истинный фараон, и вам больше нет нужды прятать свое богатство, напротив, вы можете открыто и с гордостью делать пожертвования на войну. Итак, каждому из вас надлежит без промедления ссудить меня половиною вашего состояния, и мне безразлично, в каком виде это будет – золотом и серебром, зерном и скотом, лошадьми и повозками, главное – быстро!

Услышав такое, богачи возопили, стали раздирать на себе одежды и жаловаться:

– Ложный фараон и так разорил нас, мы нищие люди, а те сведения, которые ты собрал о нас, – лживые наветы! И какой залог мы сможем получить, если мы ссудим тебя половиной своего состояния? Какие ты собираешься платить нам проценты?

Хоремхеб дружелюбно оглядел их и ответил:

– Мой залог – победа, которую я надеюсь добыть как можно скорее с вашей помощью, дорогие друзья. А если я ее не завоюю, то придут хетты и вытрясут из вас все, так что мне мой залог представляется достаточным. Что касается процентов, то о них я намерен договариваться с каждым из вас особо и надеюсь, что мы достигнем полного согласия. Однако жалобы ваши начали звучать немного рано, ибо я не успел еще договорить до конца. Незамедлительно я нуждаюсь в половине вашего состояния – в долг, только в долг, дорогие друзья! По прохождении же луною четырех кругов вы дадите мне еще половину от оставшейся половины, а через год – еще половину от того, что там у вас будет оставаться. Вы сами наилучшим образом подсчитаете, сколько именно у вас будет оставаться, но я совершенно уверен, что этого будет достаточно, чтобы обеспечить вас супом и кашей до конца ваших дней, а это значит, что об ограблении не может быть и речи.

Богачи пали перед ним на колени, горестно вопя и бия головой о каменный пол. Они кричали, что тогда уж лучше предадут себя в руки хеттов. С напускным изумлением Хоремхеб произнес:

– Ну что ж, вы вольны делать как хотите. Думаю, правда, что мои воины, кладущие свои животы и души на полях сражений, придут в великий гнев, узнав, что вы не желаете ничем жертвовать ради войны. Честно говоря, думаю, что мои воины уже ожидают вас за всеми дверьми с веревками в руках, чтобы связать вас, посадить на корабли и отправить к хеттам, как вы того сами хотите. Это меня очень огорчает, и я просто не понимаю, какая вам будет радость от вашей собственности, которая останется здесь, в моем распоряжении, в то время как вы с выколотыми глазами будете ворочать жернова на хеттских мельницах. Но коли вы сами этого хотите, я сообщу вашу волю своим воинам.

На это они в ужасе закричали, стали цепляться за его колени и, проклиная его, согласились на все требования. Тогда он утешил их:

– Я потому и призвал вас к себе, что знал о вашей любви к Египту и готовности к великим жертвам ради Египта. Но ведь вы богатейшие люди в нашей земле, и каждый достиг этого благодаря своей сметливости. Так что уверен: скоро вы снова разбогатеете, ибо богач всегда богатеет, даже если временами из него жмут сок. Вы, друзья, для меня – драгоценный сад, который я сердечно люблю, и если временами я и выжимаю из вас сок, как из плода граната, так что он лопается и зернышки вылетают у меня из-под пальцев, то я, как добрый садовник, никогда не попорчу деревьев, приносящих плоды, и удовольствуюсь лишь сбором урожая. К тому же помните, что я дам вам великую войну, о которой вы и мечтать не могли, а в дни войны человек с порядочным состоянием становится только богаче и наживается тем больше, чем дольше длится война, и ни одна земная сила не может этому помешать, даже податная служба фараона! Так что вам следовало бы благодарить меня. Итак, я отпускаю вас по домам со своим благословением. Идите с миром и прилежно жирейте, как брюхатые самки, раз все равно этому нельзя помешать. Я не буду возражать, если время от времени вы будете посылать мне дополнительные дары: вам следует помнить, что я собираюсь отвоевать обратно Сирию, а уж вам-то понятно, что это значит для Египта и в конечном счете лично для вас – если я помяну вас добрым словом в ту пору! Впрочем, можете продолжать вопить, если вам так нравится или так легче, – ваши вопли ласкают мой слух, как звяканье золота!

С этим напутствием Хоремхеб отослал богачей, и они ушли, стеная, причитая и разрывая на себе одежды, но едва они оказались на улице, как тотчас угомонились и возбужденно принялись подсчитывать свои потери и гадать о барышах. Хоремхеб же сказал мне:

– Война – это мой им подарок: отныне они могут винить во всех бедах хеттов, пока сами будут обирать народ, так же как фараон свалит на хеттов вину за голод и обнищание, которые принесет с собой война в землю Кемет. Так что в конечном счете платить за все будет народ: богачи сдерут с него куда больше, чем ссудят мне, и со временем мне снова придется хорошенько выжать их – так, чтобы жир потек! Мне такой способ нравится больше, чем взимание налога на войну. Если б я стал этим заниматься, народ осыпал бы проклятиями мое имя, а когда я покрываю расходы за счет богачей, люди меня благословляют и называют справедливым. А мне следует сугубо заботиться о своей славе ради того высокого положения, которое я собираюсь занять.

В эти дни земля Нижнего Египта уже пылала, охваченная огнем. Отряды хеттов поджигали селения и скармливали посевы своим лошадям. Кучки беженцев, добиравшиеся до Мемфиса, рассказывали такие ужасные истории о лютости хеттов, что мое сердце наполнялось страхом и колени подгибались. Я умолял Хоремхеба поторопиться, но он отвечал мне, безмятежно улыбаясь:

– Египту следует хорошенько познакомиться с хеттами, чтобы народ осознал, что нет страшнее участи, чем участь хеттского раба. Я был бы сумасшедшим, если б двинулся в поход с необученными отрядами и без боевых колесниц. Не беспокойся, Синухе. Газа по-прежнему наша. Газа – это каменное основание, на котором я воздвигну эту войну. Хетты не осмелятся двинуть в пустыню свои главные силы, пока Газа не будет в их руках, они не слишком уверены в себе на море. А в пустыню я послал своих людей, чтобы они там расшевелили разбойников и вольные отряды. Я совсем не бездеятелен, так что ты напрасно коришь меня в своем нетерпении. До тех пор Египту не угрожает серьезная опасность, пока хетты не переправили свою пехоту через пустыню к Черной земле. Их военное искусство зиждется на использовании боевых колесниц, но топкое низовье замедляет их движение, и они тратят много времени, перебираясь с одного места на другое, разоряя селения и вытаптывая поля. А чем меньше останется зерна в стране, тем охотнее будут собираться египетские мужи под мои стяги с львиными хвостами – ведь им обещаны меры зерна и пиво!

Со всего Египта стягивались ратники в Мемфис: одни – голодные, утратившие ради Атона дома и семьи, не дорожившие больше жизнью, другие – жаждавшие добычи и приключений. Хоремхеб, не обращая внимания на жрецов, объявил прощение всем, кто участвовал в создании царства Атона на земле, и освободил всех сосланных в каменоломни, чтобы привлечь их к себе на службу. Так Мемфис скоро стал походить на громадный военный лагерь, в котором кипела бурная жизнь: в увеселительных домах и пивных каждый вечер дрались и уродовали друг друга, а мирные жители прятались в своих жилищах и проводили дни в страхе и трепете. Но из кузниц доносился стук молотов, выковывающих острия для стрел и копий, и столь велики были боязнь и ненависть к хеттам, что даже бедные женщины отдавали свои медные украшения для выделки оружия.

С островов моря и с Крита постоянно прибывали все новые корабли, и ради войны Хоремхеб нанимал их и брал к себе на службу все корабельные команды вместе с капитанами. Он прибрал к рукам даже военные суда Крита и склонил их команды служить Египту, так что теперь они бороздили море от одной гавани до другой, не желая возвращаться на Крит и даже не зная, что там творится. Рассказывали, что на острове подняли бунт рабы и что город знати на возвышенном холме пылал целую неделю, как факел, и это было видно далеко в море. Но доподлинно никто не знал, что происходит на Крите, а критским болтунам-корабельщикам, известным всему свету вралям, никто давно не верил. Кто-то утверждал, что на Крите высадились хетты, но как это могло случиться, если хетты не мореплаватели, я понять не мог. Другие говорили, что с севера приплыли под парусами корабли с неведомым белым народом, который разграбил и разрушил все на Крите и победил критский флот, пока большая его часть сторожила морские пути вдоль сирийских берегов. Но все критяне в один голос утверждали, что произошло это оттого, что критский бог умер. Поэтому они охотно шли на египетскую службу. Другие же их корабли, приплывшие еще раньше к берегам Сирии, нанимались служить Азиру и хеттам.

Так или иначе, вся эта неразбериха была выгодна Хоремхебу, ибо на море все воевали против всех в охоте за судами. В Тире восстали против Азиру, а потом те из восставших, кто уцелел, бежали на кораблях в Египет и поступили на службу к Хоремхебу. Так он смог составить флот и набрать опытные корабельные команды, но сколько это могло стоить, я не представлял, потому что строительство боевых кораблей и их оснащение было делом дорогим и требовало больше золота, чем любая война.

Во все это время Газа оставалась в Сирии нашей. И вот после сбора урожая, когда снова начала прибывать вода, Хоремхеб вышел со своими отрядами из Мемфиса. Морем и сушею он посылал приказы в осажденную Газу. Так, судно, вошедшее в гавань Газы под покровом ночи и груженное мешками с зерном, привезло этот приказ: «Удерживать Газу! Удерживать Газу любой ценой!» И в грохоте осадных орудий и шипении огня на крышах домов, который никто не успевал гасить, через стены, свистя, перелетали стрелы, несшие то же распоряжение: «Хоремхеб приказывает: „Удерживать Газу!“» И среди запечатанных глиняных горшков с ядовитыми змеями, которые хетты перебрасывали в город через стены, оказывались горшки с зерном и посланиями от Хоремхеба: «Удерживать Газу!» Чего стоила осада Газы хеттам и объединенным силам под водительством Азиру – судить не берусь, но упрямый начальник крепости, наблюдавший, к моему стыду, как меня поднимали в корзине на стену, без сомнения, заслужил себе добрую славу, сохранив Газу для Египта.