Текст книги "Синухе-египтянин"

– Дурные слухи дошли до меня о тебе, господин мой Синухе! В Фивах говорят, что ты возмущаешь народ против Хоремхеба, а судьи и вельможи в злобе на тебя за то, что ты возводил на них ложные обвинения. Говорю тебе поэтому – будь осторожен! Ибо, если ты вздумаешь продолжать свои опасные речи, они приговорят тебя к работам в рудниках. Может быть, впрочем, они не осмелятся на такое, поскольку Хоремхеб благоволит к тебе. Но ведь однажды твой дом уже горел, так что им ничего не мешает пробраться сюда снова однажды темной ночью, убить тебя, а дом твой поджечь – если ты продолжишь свои речи и будешь настраивать бедных против богатых. Поэтому скажи мне, что тебя беспокоит и что за муравьи завелись у тебя в голове, чтобы я мог помочь тебе как добрый слуга, которому надлежит помогать своему хозяину.

Я склонил голову перед ним и поведал обо всем, о чем думал, что делал и что не давало покоя моему сердцу. А он, слушая меня, качал головой, так что его толстые щеки тряслись, и, когда я закончил, сказал:

– Я всегда знал, что ты, мой господин, простак из простаков и безумный человек, но я думал, что с годами глупости у тебя поубавилось. Ан нет, ее стало только больше, хотя ты своими глазами видел, сколько зла приключилось из-за Атона, который погубил и твое счастье. Может, тебе еще в Ахетатоне передался недуг Эхнатона, но я думаю, что все твои печали от праздности, от нее в твоей голове появляются пустые мысли, которые беспокоят тебя. Было бы лучше, если б ты вновь занялся своим делом и употребил свое искусство на излечение человеческих голов и врачевание болезней, потому что, подняв с постели даже одного больного, ты принесешь больше пользы, чем всеми своими речами, которыми вредишь как себе, так и тем, кого сбиваешь с толку. Если же ты не хочешь больше заниматься врачеванием, то можно найти себе какое-нибудь другое достойное занятие, как делают многие богатеи. Не думаю, чтобы охота на гиппопотамов пришлась тебе по душе или чтобы тебе нравился кошачий запах, а то бы ты мог прославиться, разводя породистых кошек, как Пепитамон. Но уж наверное, ты можешь собирать старинные рукописи, сортировать их и составлять на них описи, можешь собирать украшения и разные другие предметы, выделанные еще во времена пирамид. Ты можешь собирать сирийские музыкальные инструменты или негритянских божков, которыми торгуют возвратившиеся из Куша воины. Воистину, Синухе, на свете существует тьма способов заполнить свободное время, чтобы не терзаться пустыми размышлениями, и кстати, вино и женщины – не худшие из них; также игра в кости быстро развеивает дурное настроение, хотя это опасное увлечение для слабых мужчин, а ведь ты, господин мой Синухе, слабый мужчина, если позволительно мне такое сказать. Ради Амона, играй в кости, трать золото на женщин, упивайся допьяна! Делай что угодно, только не проводи время в пустых рассуждениях! Говорю так, потому что всем сердцем люблю тебя, мой господин, и не хочу, чтобы с тобой стряслась беда.

И еще он сказал:

– В мире нет совершенства: у всякой лепешки есть подгоревшая корочка и во всяком плоде есть червоточина, а упившийся вином на другой день должен мучиться от похмелья. Также не существует и совершенной правды, но в каждой правде есть своя кривда, и добрые дела могут иметь дурные последствия, и лучшие намерения нести гибель – этому тебя мог бы научить пример Эхнатона. Но вот взгляни на меня, господин мой Синухе: я доволен своей долей и тучнею в согласии с богами и людьми, фараоновы судьи кланяются мне, и люди славят мое имя – в то время как даже собаки норовят вцепиться в тебя, Синухе! Угомонись, мой господин, не ты виноват, что мир такой, какой есть, и что все так устроено – от века и во веки веков.

Я взглянул на его тучность и богатство и горько позавидовал его сердечному спокойствию, но ему ответил:

– Пусть будет по слову твоему, Каптах. Угомонюсь и начну снова заниматься своим делом, как ты говоришь. Но скажи мне: помнят ли еще Атона и клянут ли его еще люди? Ты ведь помянул его имя, которое запрещено и за которое людей ссылают в рудники и вешают на стене вниз головой.

Каптах сказал:

– Воистину об Атоне забыли скорее, чем рухнули колонны Ахетатона, чем распались его стены и песок засыпал полы в домах! Однако я видел рисунки художников, выполненные в Атоновой манере, и слышал сказителей, рассказывавших опасные истории, а иногда на площадях встречал начерченный на песке крест Атона, и также на стенах общественных уборных бывают нацарапаны его кресты, так что, может быть, Атон еще не вовсе умер.

– Хорошо, Каптах, пусть будет по слову твоему, – сказал я. – Угомонюсь и займусь своим делом, а для времяпрепровождения начну что-нибудь собирать, как ты советуешь. А поскольку я не хочу подражать другим, то я стану собирать то, чего никто не собирает: я стану собирать людей, помнящих Атона.

Каптах решил, что я шучу, и рассмеялся моим словам как забавной шутке, ибо он знал, так же как и я, сколько зла Атон принес Египту и мне самому. Так что потом мы беседовали в полном согласии о других предметах, и Мути принесла нам вина, которое мы пили вместе, пока не явились его рабы и не помогли ему встать, ибо ему из-за его дородности это было не под силу, и он отбыл из моего дома в носилках. Но на следующий день он прислал мне щедрые подарки, от которых моя жизнь стала еще роскошней и приятней, так что теперь у меня не было недостатка решительно ни в чем, что нужно человеку для счастья, – если бы только я еще мог быть счастлив.

Вот так я велел снова вывесить над дверью моего дома лекарский знак и снова начал заниматься своим делом, пользуя больных и принимая от них подарки, соответствующие их достатку, а от бедных не требуя ничего, и, хотя в моем дворе с утра до вечера сидели больные, нажился я на своем ремесле мало. Занимаясь лечением, я осторожно расспрашивал больных об Атоне, но так, чтобы не испугать их и чтобы они не начали распространять обо мне дурные слухи, которые повредили бы моему имени, и так уже пользующемуся в Фивах сомнительной славой. Постепенно, однако, я понял, что Атона забыли и никто не знает его, одни только истовые ревнители да пострадавшие от неправды помнят о нем, однако своим искривленным от неистовства и страданий зрением они видят не истинного Атона, а его крест почитают колдовским талисманом, приносящим человеку вред.

Когда спали воды, умер жрец Эйе; говорили, что он умер голодной смертью, ибо в страхе перед отравой не ел ничего – даже того хлеба, муку для которого сам молол, который сам замешивал и сам пек в Золотом дворце: он опасался, что зерно было отравлено еще на поле, пока росло. Хоремхеб тотчас закончил войну в Сирии, оставив хеттам Кадеш, которым так и не смог овладеть, и с шумным ликованием приплыл в Фивы, дабы отпраздновать все свои победы разом. Ведь он не считал Эйе настоящим фараоном и не думал соблюдать траур после его кончины. Напротив, он немедленно объявил Эйе незаконным и ложным фараоном, который своими нескончаемыми войнами и несправедливыми поборами принес Египту одни страдания. Закончив войну и приказав закрыть врата храма Сехмет, как только умер Эйе, Хоремхеб заставил народ поверить, что сам он никогда не хотел воевать и лишь подчинялся воле злого царя. И народ ликовал, встречая его, и славил его и его воинов.

Едва появившись в Фивах, Хоремхеб призвал меня к себе и сказал:

– Синухе, друг мой, я стал старше с тех пор, как мы расстались, и меня очень тревожат твои слова и обвинения! Ты называешь меня кровожадным и говоришь, что я приношу вред Египту. Но вот теперь я добился, чего желал, и вернул Египту его силу, так что никакая внешняя опасность ему больше не угрожает, ведь я обломал острия у хеттских копий; а завоевание Кадеша я оставляю своему сыну Рамсесу, потому что сам я уже пресытился войною и хочу передать ему крепкое царство. Ныне Египет грязен, как хлев бедняка, но скоро ты увидишь, как я начну вывозить все дерьмо: я восстановлю правду, изгоню беззаконие и воздам каждому должное, чтобы мера его была полна, – усердному по усердию его, ленивому по его лени, вору по его воровству, а беззаконнику по нечестивым делам его! Воистину, Синухе, друг мой, со мной в Египет возвращаются старые добрые времена, и все будет так, как было прежде. Поэтому я велю уничтожить в списках царей жалкие имена Тутанхамона и Эйе, как стерто уже имя Эхнатона, словно их времени вовсе не бывало, а началом своего царствования я укажу ночь смерти великого фараона, в которую я явился в Фивы с копьем в руке, и сокол летел впереди меня.

Хоремхеб был грустен и подпирал голову рукою. Морщины, прочерченные войною, пролегли на его лице, и в глазах его не было радости, когда он говорил:

– Воистину мир был другим, когда мы были мальчишками и когда бедняки получали свою меру полной, так что масла и жира всегда было вдоволь в глиняных мазанках. Но старые времена вернутся вместе со мной, Синухе, и Египет вновь станет обильным плодами и богатым, и я опять буду посылать свои корабли в Пунт. Я возобновлю работы в каменоломнях и заброшенных рудниках, чтобы возвести храмы величественнее прежних и собрать в царские сокровищницы золото, серебро и медь. Воистину через десять лет ты не узнаешь Египет, Синухе, потому что не найдешь больше в земле Кемет ни нищих, ни калек. Слабые не должны мешаться, стоя на дороге у сильных и жизнеспособных, и я выпущу слабую и больную кровь Египта, как уничтожу беззаконие и грабительство, ибо египетский народ должен стать могучим и крепким народом, который мой сын сможет повести на войну для уничтожения мира!

Но я не обрадовался его словам, от которых внутренности в животе моем упали к коленям, а сердце сжалось, как от холода. Я не улыбался и стоял перед ним молча. Это рассердило его, он нахмурился и, похлопывая золотой плеткой по ляжке, сказал:

– Ты все такая же кислятина, как и прежде, Синухе, и подобен бесплодной колючке в моих глазах. Я не понимаю, почему я решил, что твой вид доставит мне такую радость. Я призвал тебя к себе самым первым, не успев еще взять на руки сыновей и обнять свою супругу Бакетамон, потому что война сделала меня одиноким и одиночество определено мне властью, так что в Сирии у меня не было никого, с кем я мог бы поделиться своей радостью или печалью, и, разговаривая, я должен был взвешивать каждое свое слово и всегда думать о том, чего я хочу от этого человека. Но от тебя, Синухе, я не хочу ничего, кроме твоей дружбы. Похоже, однако, что дружеские чувства твои угасли и ты ничуть не рад видеть меня.

Я склонился перед ним в глубоком поклоне, и мое одинокое сердце воззвало ко мне ради него. Я сказал:

– Хоремхеб, из всех друзей нашей юности ты единственный, оставшийся в живых после всего, что было. Я всегда буду любить тебя. Теперь власть в твоих руках, и скоро ты возложишь на свою голову оба царских венца, и никто не сможет посягнуть на твой трон. Поэтому молю тебя, Хоремхеб, верни Атона! Ради нашего общего друга Эхнатона, верни его! Ради нашего общего ужасного преступления, верни его, чтобы все народы стали братьями, чтобы не было различия между человеком и человеком и чтобы никогда больше люди не воевали!

Услышав это, Хоремхеб жалостно покачал головой:

– Ты все такой же глупец, Синухе, каким и был! Как ты не понимаешь, что Эхнатон кинул камень в воду и взбаламутил ее, а я ее успокоил, так что поверхность скоро станет гладкой, словно никакого всплеска вовсе не было. Неужели ты не понимаешь, что это мой сокол привел меня в Золотой дворец к Эхнатону в ночь смерти великого фараона, дабы не сокрушился Египет, но сохранился и после его смерти, потому что богам не угодно было, чтобы царство Египетское распалось. Поэтому я верну былое – настоящим человек никогда не бывает доволен, только прошлое хорошо в его глазах и еще – будущее. И я соединю прошлое с будущим. Я выжму богатеев, слишком раздобревших, и выжму богов, потучневших не в меру, так чтобы в моем государстве богатые не были чрезмерно богаты, а бедные не были чрезмерно бедны и чтобы ни один человек и ни одно божество не могли тягаться со мною властью. Впрочем, я напрасно говорю это тебе, человеку, который не может понять моих мыслей и чьи собственные мысли ничтожны и слабы, а у слабости и бессилия нет права на жизнь в этом мире, слабые будут затоптаны ногами сильных, и это справедливо. Так же затоптаны будут и слабые народы крепконогим и сильным народом, ибо больший всегда отбирает часть у меньшего. Так было, и так будет вовеки.

Вот так мы расстались с Хоремхебом, и с этого мгновения мы уже не были друзьями, как в былые времена. Когда я покинул его, он пошел к своим сыновьям и обнял их и в радости подкидывал их своими крепкими руками высоко в воздух. А от них он пошел в покои к царевне Бакетамон и сказал ей:

– Моя царственная супруга! Подобно луне сияла ты в моем сердце все эти годы, и тоска моя по тебе была велика! Но наконец дело мое сделано, и скоро ты станешь Великой царственной супругой рядом со мною, как и надлежит тебе по праву священной крови. Много крови пролилось ради тебя, Бакетамон, много сгорело городов, и стенания людские ради тебя поднимались к самому небу везде, где проходило мое войско. Не заслужил ли я всем этим награды?

Бакетамон ласково улыбнулась и, застенчиво тронув Хоремхеба за плечо, ответила:

– Воистину ты заслужил свою награду, Хоремхеб, великий египетский военачальник! Поэтому я повелела построить в моем саду беседку, равной которой еще не бывало, чтобы встретить тебя подобающим твоим заслугам образом, и каждый камень для стен беседки я собрала сама, в великой тоске ожидая тебя. Пойдем туда, чтобы тебе получить свою награду в моих объятиях, а мне дать тебе радость.

Хоремхеб возликовал от ее слов, и Бакетамон, со скромностью взяв его за руку, повела в сад. Придворные попрятались и разбежались, и все затаили дыхание в ужасе от того, что должно было произойти, а рабы и конюхи кинулись врассыпную, так что дворец совсем опустел. Бакетамон ввела Хоремхеба в беседку, и, когда он в нетерпении хотел обнять ее, она мягко отклонилась и сказала:

– Сдержи на мгновение свою мужскую природу, Хоремхеб, чтобы мне поведать тебе, какими великими трудами возвела я эту беседку. Надеюсь, ты помнишь, что я сказала, когда ты в последний раз принудил меня отдаться тебе. А теперь взгляни на эти камни и знай: каждый камень пола и стен – а их немало! – напоминают мне о тех многих мужчинах, с которыми я развлекалась, отдаваясь им. Из своих развлечений воздвигла я беседку в твою честь, Хоремхеб! Вон тот большой белый камень принес мне один чистильщик рыбы, который очень потешил меня, а тот зеленый я получила на угольном рынке от золотаря, а эти восемь коричневых камней, лежащие рядом, подарил мне зеленщик, который был поистине ненасытен и очень расхваливал мои способности. Если у тебя достанет терпения, я расскажу тебе, Хоремхеб, историю каждого камня. У нас много времени! У нас впереди многие годы жизни вместе, и в дни нашей старости мы будем вместе, и все же я думаю, что у меня хватит историй об этих камнях на всякий день и час, когда ты снова вздумаешь обнять меня!

Хоремхеб в первое мгновение не поверил ее словам и принял их за безумную шутку, к тому же скромная манера Бакетамон ввела его в заблуждение. Но, взглянув в овальные глаза царевны, он увидел в них ненависть, которая была страшнее смерти, и поверил Бакетамон. А поверив и осознав все, он потерял разум от гнева и ярости и выхватил хеттский нож, чтобы убить ту, которая столь ужасно оскорбила его честь и его самолюбие мужчины. Но Бакетамон обнажила перед ним грудь и с насмешкой сказала:

– Ударь, Хоремхеб! Ударь ножом по венцам на своей голове! Ведь это я – жрица Сехмет, и во мне – священная кровь. Убей меня – и у тебя не станет законного права на престол фараонов!

Слова ее укротили Хоремхеба, который принужден был сохранять согласие с Бакетамон, ибо только супружество давало ему законное право на престол. Так Бакетамон связала его, а он ничего не мог ей сделать, и месть ее была полной – ведь Хоремхеб не решился даже разрушить беседку, и та была у него перед глазами всякий раз, как он выглядывал из окон своих покоев. По зрелом размышлении он решил, что ему не остается ничего другого, как делать вид, что он ничего не знает о делах Бакетамон. Если же он прикажет разрушить беседку, то обнаружит перед всеми осведомленность о том, как Бакетамон позволяла всему городу оплевывать его ложе. Он предпочел смех за спиной публичному позору. Но с тех пор он не прикасался к Бакетамон и не беспокоил ее. Он жил один. К чести Бакетамон упомяну, что и она не стала возводить новых сооружений и вполне удовлетворилась одной прекрасной беседкой.

Вот что приключилось с Хоремхебом, и я не думаю, что у него было много радости от его венцов, когда жрецы умастили и помазали его и возложили на его голову красный и белый венцы, венцы Верхнего и Нижнего Египта, лилии и папируса. Он стал подозрителен и не доверял вполне ни одному человеку, думая, что все смеются над ним за его спиной из-за Бакетамон. Так что он носил в теле вечную занозу, и сердце его не знало покоя. Не мог он и развлекаться с другими женщинами: слишком жестоко было оскорбление, понесенное им, чтобы у него осталась охота развлекаться хоть с кем-нибудь. Он глушил свое горе и горечь работой и положил все свои силы, чтобы вывести всю грязь Египта, вернуть старые порядки и восстановить правду на месте беззакония.

Ради справедливости я должен рассказать и о добрых делах Хоремхеба – ведь народ превозносил его имя, почитал его превосходным правителем и в первые же годы царствования причислил его к великим фараонам Египта. Он точно притеснял богатых и знатных, ибо ему были неугодны слишком богатые и знатные в Египте, которые могли бы соперничать с ним во власти, а такое всегда любезно народу. Он наказывал неправедных судей и дал права беднякам, он обновил правила податного обложения и стал платить сборщикам налогов жалованье из царской казны, чтобы те не могли наживаться, вымогая мзду у простого люда.

Никогда не зная покоя, он ездил по стране из области в область и из селения в селение, преследуя злоупотребления и беззакония, и путь его был отмечен отрезанными ушами и разбитыми носами неправедных налоговых сборщиков. Свист палок и стенания были слышны далеко от тех мест, где он творил суд. Бедняки могли сами представать перед ним со своими жалобами, и никто из его чиновников не смел препятствовать им в этом – в таких случаях Хоремхеб сам выносил беспристрастный приговор по их делу. Он снова посылал корабли в Пунт, и снова корабельничьи жены и дети лили слезы, толпясь у причалов, и царапали свои лица камнями по доброму старому обычаю, а Египет сказочно обогащался, ибо из каждых десяти судов всякий год возвращались три, привозя несметные сокровища. Он строил также новые храмы и отдавал богам богово в соответствии с их достоинством и правом, не выделяя ни одного особо, за исключением только Хора, и не выказывая особого благоволения ни одному храму, кроме святилища в Хутнисуте, в котором народ поклонялся собственному изображению Хоремхеба и приносил ему в жертву быков. За все это простой люд благословлял его имя, превозносил его дела и слагал о нем многие чудесные истории еще при его жизни.

Каптах также преуспевал и год от года становился все богаче, так что наконец в Египте не стало людей, которые могли бы тягаться с ним богатством… Не имея ни жены, ни детей, Каптах завещал все свое состояние Хоремхебу, чтобы жить в спокойствии до конца дней и приумножать накопленное. Поэтому Хоремхеб не слишком притеснял Каптаха, жал его меньше других египетских толстосумов и не позволял сборщикам налогов чересчур донимать его.

Каптах часто приглашал меня в свой дом, расположенный в той части города, где жила знать, и занимавший вместе с садом целый квартал, так что у него не было соседей, которые нарушали бы его покой. Он ел на золотой посуде, в его доме вода текла из серебряных труб на критский манер, купальня тоже была из серебра, седалище в отхожем месте – из черного дерева, а ценные камни, из которых были сложены стены, образовывали приятную глазу картину. Он потчевал меня диковинными блюдами и поил вином пирамид. Во время трапез его слух услаждали музыканты и певцы, а прекраснейшие и искуснейшие фиванские танцовщицы для его развлечения исполняли танцы несравненной сложности. Женщины не могли доставлять ему прежние удовольствия, ибо его живот препятствовал любовным утехам, которым он решительно предпочитал радости чревоугодия.

Каптах часто устраивал в своем доме пиры, куда охотно сходились египетские богачи и вельможи, хоть хозяин дома и был рожден рабом и поныне сохранил многие низкие привычки, например утирал нос пальцами и громко рыгал за столом. Но он был радушным хозяином и подносил гостям дорогие подарки, а его советы в торговых делах были хитроумны, так что дружбу его все ценили. Его речь и его истории были забавны, и часто он для увеселения гостей обряжался в платье раба и, по обычаю рабов, потешал их разным враньем, ибо был достаточно богат, чтобы не бояться насмешек над своим прошлым, и даже гордился перед египетской знатью тем, что когда-то был рабом. Он говорил мне:

– Господин мой Синухе, стоит человеку приобрести известное состояние, и он уже не может обеднеть, он богатеет, даже сам того не желая, – вот как причудливо устроен мир! Но мое богатство началось с тебя, Синухе, и поэтому я всегда буду считать тебя своим господином и тебе не придется испытывать нужду ни в какой день твоей жизни. Тебе и самому лучше, что у тебя нет богатства, ибо ты не умеешь с ним обращаться и только учиняешь всяческий беспорядок, а в удел получаешь разор. Да, так лучше, что ты пустил на ветер свое состояние в недобрые дни ложного фараона, и теперь уж я похлопочу о твоей выгоде и позабочусь о том, чтобы у тебя не было недостатка ни в чем и все твои разумные желания исполнялись.

Каптах благоволил также к художникам, и те высекали его изображения в камне, придавая ему изысканный и вельможный вид. Они делали его кость тоньше, руки и ноги меньше, а скулы выше. Изваянный Каптах взирал на мир обоими глазами и, погрузившись в размышления, сидел со скрещенными ногами, держа на коленях свиток папируса, а в руках – писчую тростинку, хотя на самом деле никогда даже не пытался научиться читать и писать, а читали за него, писали и вели все сложные вычисления многочисленные писцы. Эти скульптурные изображения очень веселили Каптаха, а Амоновы жрецы, которых он, дабы жить в согласии с богами, щедро одарил по возвращении из Сирии, поместили в большом храме одну из его статуй, за которую заплатил сам Каптах.

Он распорядился также о сооружении для себя в Городе мертвых внушительной гробницы, стены которой были сплошь расписаны картинами его жизни – будней и праздников. И там тоже он был зрячим на оба глаза, вельможным и без живота: Каптах надеялся провести богов и отправиться в Страну Заката не таким, каким был на самом деле, а таким, каким ему хотелось быть, хотя во все дни своей жизни он предпочитал оставаться самим собой, поскольку это было куда менее хлопотно, чем становиться вельможей. Также для своей гробницы он распорядился изготовить Книгу мертвых, которая была искуснее и полнее, чем все виданные мною прежде: она состояла из двенадцати свитков с рисунками, письменами и заклинаниями для умилостивления духов преисподней, лукавого утяжеления чаши на весах Осириса и задабривания справедливых павианов. Все это он предпринимал потому, что предосторожность всегда, по его мнению, была предпочтительна, хотя, вообще-то, он совсем не думал о смерти и почитал нашего скарабея превыше всех богов.

Но я искренне радовался богатству и удаче Каптаха, как радовался теперь радости и довольству всякого человека, ибо не желал более лишать людей их иллюзий, если те делали их счастливыми. Жизнь ведь во многом соткана из иллюзий, а правда порой зла и горька, так что для многих бывает лучше лишиться жизни, чем своих обманных снов. Вот почему я и не старался лишить их этого – если они были счастливы и довольны своими снами и не чинили другим зла в своем помрачении.

Но мой горячий лоб не охлаждали сны, и радость не приносила успокоения в мое сердце; также и работа не давала мне удовлетворения, хотя в эти годы я порядочно трудился и излечил многих. Не однажды вскрывал я черепа, и люди исцелялись, и, хотя трое умерли, я снискал себе славу великого врачевателя. Но непреходящее недовольство владело мной, а может быть, мне передалась горечь Мути и я заразился ее бранчливостью, но только никто, с кем я встречался, не мог мне угодить, и я брюзжал непрестанно. Каптаха я ругал за его обжорство, бедняков корил за их лень, богатых – за их себялюбие, а судей – за равнодушие, и всеми я был недоволен и всем пенял в своем раздражении. Только больным и детям я не выговаривал: больных я лечил, стараясь не причинять им лишней боли, а Мути побуждал раздавать ее медовые пирожки маленьким мальчикам, чьи глаза напоминали мне ясные глаза Тота. Люди говорили обо мне:

– Этот Синухе противный и злой человек. Его печень разбухла, и желчь так и льется из его рта, когда он говорит. От этого он рано состарился и не может больше радоваться жизни. К тому же его злые дела преследуют его, и он не может спать по ночам. Поэтому не стоит обращать внимания на его речи и на него самого – своим языком он жалит себя, а не нас!

Так и было. Набрюзжавшись вдоволь, я сам страдал от своей озлобленности: проливал слезы и награждал зерном ленивца, снимал со своих плеч платье, чтобы одеть пьяницу, просил прощения у богача за свои упреки и готов был верить в искренность судьи. Все это было так, потому что я по-прежнему был слаб и не в моих силах было изменить мою природу.

Впрочем, я отзывался дурно и о Хоремхебе, потому что все его дела были злом в моих глазах. Особенно я обличал его головорезов, которых он кормил из царских закромов, и они вели праздную жизнь, похваляясь своими подвигами в кабаках и увеселительных домах, проламывали головы и всячески увечили друг друга в драках, насиловали бедных девушек, так что улицы Фив стали небезопасны для женщин. Но Хоремхеб прощал головорезам все и перетолковывал их поступки в лучшую сторону. Когда бедняки били ему челом на насильников своих дочерей, Хоремхеб отвечал, что они должны только гордиться тем, что его воины вливают свою силу в египетскую кровь. Хоремхеб ненавидел женщин и признавал их полезность только в вынашивании и рождении детей.

Люди, желавшие мне добра, много раз остерегали меня от открытых поношений Хоремхеба и закрывали мне рот рукою, когда я громогласно хулил его в людных местах; боясь за меня и за себя, они покидали меня и оставляли одного. Тем более что с годами Хоремхеб становился все подозрительнее и желал знать все, что о нем говорят, так что наконец не осталось ни одного бойкого места, ни одной винной лавки, где бы не было его наушников, подслушивавших разговоры людей и их жалобы. Не могу не признать, что таким способом Хоремхебу стало известно о многих злоупотреблениях, на которые люди боялись ему пожаловаться, и он сурово карал виновников беззакония. Но все же больше всех страдали те, кто осмеливался судить о его делах: спины многих кровоточили от палочных ударов, других за их острый язык ссылали в рудники и каменоломни, а некоторых бросали на съедение крокодилам. Наушников Хоремхеб также кормил из царских закромов, дабы они не наживались на своем доносительстве и не наследовали имущество пострадавших от них. Поэтому людям ничего не оставалось, как щедро задаривать Хоремхебовых наушников, а бедняки спасались, отдавая им своих жен и дочерей, так что те вели праздную и разгульную жизнь и с великой старательностью служили своему господину. А Хоремхеб говорил:

– Каждому я воздал сполна и бедняку дал его меру полной, так что масла и жира теперь вдоволь в глиняных мазанках. Сердце мое ликует, когда я вновь вижу упитанных детей в земле Египта, потому что дети – это богатство страны и из здоровых мальчишек вырастут отличные воины, а крепкотелые девочки нарожают больше детей, чем худые. Но праздность расслабляет, а излишества порождают беспокойство и злоречие. Поэтому моя власть понуждает меня быть начеку, а не то египетский народ скоро почувствует себя слишком вольготно под моею рукою с пастырским жезлом.

Вот почему он с умыслом обременил народ тяжкими общественными работами, строя мощенные камнем дороги и прорывая широкие каналы, дабы не стал народ в дни праздности и довольства злоумышлять против власти Хоремхеба. И вот почему народ в пору его правления был подобен быку, прилично тучному, однако с боками вечно исколотыми пикой, быку, которому никогда не дозволено вкусить покойный отдых. В возводимых храмах Хоремхеб велел вырезать изображения и письмена, восхвалявшие его дела и победы, дабы народ всякий день видел перед глазами напоминания о том, как царь восстановил правду в Египте, изгнал беззаконие и воздал каждому должное, чтобы мера его была полна. Также сказителям, сидящим на циновках подле ворот и на перекрестках, превозносившим великие дела Хоремхеба и рассказывавшим чудесные истории о его божественном происхождении, он велел дарить подарки и раздавать зерно, масло и пиво. Однако сказители – народ упрямый и лукавый, для которого нет ничего священного, и поэтому они расцвечивали свои сказки такими узорами и прикрасами, которые поистине веселили людей. Хоремхеб же был слишком самолюбив, чтобы догадаться, что те, кому он платит, смеются над ним в этих историях, к тому же и не все слушатели понимали рассказчиков: с открытым ртом, удивляясь и возводя руки в почтительном трепете, они внимали сказке о рождении Хоремхеба, случившемся, когда бог Хор проходил через Хутнисут и присел на корточки у дороги.

Однако подозрительность Хоремхеба росла, и наступил день, когда его стражники явились в мой дом, надели на меня сандалии, закутали в одежды и древками копий вытолкали всех больных с моего двора – чтобы доставить меня к Хоремхебу. Снова была весна, вода спала, и без устали носились ласточки над бурым и тяжелым от ила потоком. Стражники привели меня и поставили перед Хоремхебом. Он постарел за эти годы: голова его клонилась, лицо пожелтело и мышцы выделялись узловатыми буграми на его сухом длинном теле. Он посмотрел на меня глазами, в которых не было радости, и сказал:

– Синухе, много раз я предупреждал тебя, но ты не желал прислушаться к моим предупреждениям. Ты продолжаешь говорить людям, что ремесло воина самое презренное и низкое из всех ремесел, ты говоришь, что ребенку предпочтительнее умереть в утробе матери, чем рождаться для жизни воином, что двух или трех детей для женщины достаточно и ей нет нужды рожать еще, что лучше, счастливой, вырастить этих троих, чем, несчастной и в бедности, растить девятерых или десятерых. Также ты говорил, что все боги одинаковы, а все храмы суть темные дома и только бог ложного фараона превосходит всех остальных богов. Говорил, что человеку не пристало покупать и продавать других людей как рабов и народу, который возделывает и засевает землю, который жнет и свозит урожай в житницы, принадлежит эта возделываемая им земля и эти наполненные зерном житницы, хотя бы эта земля и была царской или храмовой. Еще ты говорил, что моя власть-де не слишком отличается от власти хеттов, и еще много других глупостей говорил ты, так что любой иной за куда меньшие прегрешения давно бы уже ворочал камни в каменоломнях и был бит палками. Но с тобой я был долготерпелив, Синухе, потому что когда-то ты был моим другом и, пока был жив Эйе, я нуждался в тебе: ты был единственным моим свидетелем против него. Теперь не то, теперь ты мне больше не нужен, скорее наоборот: пока ты жив, ты можешь вредить мне, оттого что ты многое знаешь. Если бы ты был умнее, ты бы держал язык за зубами и вел тихую жизнь, довольный тем, что у тебя есть, – а у тебя поистине ни в чем нет недостатка! Но вместо этого ты изрыгаешь хулу на меня, и долее я такое терпеть не намерен.