Текст книги "Синухе-египтянин"

Вот так умер мой друг Азиру, не сумев подкупить смерть, а Хоремхеб заключил мир с хеттами, хоть знал так же хорошо, как и они, что это не мир, а перемирие, потому что Сидон, Симира, Библ и Кадеш по-прежнему оставались в руках хеттов, которые превратили Кадеш в неприступную крепость и оплот своего владычества в Северной Сирии. Но на ту пору и Хоремхеб, и хетты устали воевать друг с другом, и Хоремхеб был счастлив заключить мир, ибо должен был наблюдать свои интересы в Фивах, а также усмирять землю Куш и негров, которые совсем распустились от безнаказанности и не желали платить дань Египту.

В эти годы в Египте правил фараон Тутанхамон. И хотя он был еще мальчиком и заботился только о строительстве своей гробницы, народ винил его в бедности и во всех тяготах, вызванных войной, ненавидел его и говорил: «Что ждать от фараона, если в жилах царицы течет кровь проклятого царя!» А Эйе не только не пресекал подобных речей, которые были ему на руку, но, напротив, распускал в народе новые слухи о безрассудности фараона и его жадности и о том, что он желает собрать все египетские сокровища для украшения свой гробницы. Фараон ввел новый царский налог на умерших – для сбора средств на строительство своей усыпальницы: теперь всякий умерший в Египте должен был платить налог ради вечного сохранения тела. Эту мысль подал фараону Эйе, зная, в какую ярость это приведет народ.

Все это время я ни разу не был в Фивах – я следовал за войском, терпя тяготы и лишения, ибо мое лекарское искусство было нужно ратникам, однако приезжавшие из Фив люди рассказывали, что фараон Тутанхамон слаб и болезнен и что какой-то тайный недуг подтачивает его тело. Они говорили, что война в Сирии истощает его силы, ибо всякий раз, получая известие о победе Хоремхеба, он заболевает, а после известий о поражении поправляется и встает с постели. Они говорили также, что все это очень похоже на колдовство и что тот, кто не закрывает на все глаза, может легко заметить, сколь тесно связано состояние фараона с войной в Сирии.

Однако, по мере того как шло время, Эйе становился все нетерпеливее и все чаще присылал Хоремхебу такие послания: «Почему ты никак не закончишь войну и не дашь покой Египту? Я уже старый человек и устал ждать. Скорее побеждай, Хоремхеб, и дай Египту мир, чтобы я наконец получил положенное мне по уговору и тебе воздал то, что должен».

Поэтому я нисколько не удивился, когда до нас – победно шедших под парусами на боевых кораблях с развевающимися стягами в сопровождении парадного эскорта, – когда до нас, поднимавшихся вверх по реке, дошло известие о том, что великий фараон Тутанхамон торжественно вступил в золотую ладью отца своего Амона, дабы отправиться в Страну Заката. После чего нам пришлось приспустить стяги и вымазать свои лица сажей и пеплом. Говорили, что фараон Тутанхамон перенес жестокий приступ болезни в день, когда в Фивы дошла весть о взятии Мегиддо и о заключении мира. О природе этого смертельного недуга врачи Дома Жизни много спорили, хотя, по слухам, живот фараона почернел от яда. Впрочем, никто толком ничего не знал, а народ болтал, что фараон, когда кончилась война, умер от злости, потому что его главной радостью было видеть страдания Египта. Но я знал, что нажатием пальца, вдавливавшего печать в глиняную табличку под словами мирного соглашения, Хоремхеб убил фараона так же верно, как если бы он собственной рукой всадил ему нож в сердце, потому что Эйе только и ждал этого мгновения, чтобы убрать Тутанхамона с дороги и взойти на царский престол фараоном-миротворцем.

Итак, мы вымазали лица и приспустили разноцветные победные вымпелы на судах, а Хоремхеб с великой досадой велел скинуть в реку мертвые тела сирийских и хеттских военачальников, которыми он, по обычаю великих фараонов, убрал носовую часть, подвесив их за ноги. Его головорезы, которых он прихватил с собой, чтобы они развлеклись в Фивах, – нильских крыс Хоремхеб оставил в Сирии усмирять жителей и жиреть от сирийского тука после военных лишений, – эти головорезы тоже были раздосадованы донельзя и поносили Тутанхамона, который, живой ли, мертвый ли, доставлял им одни неприятности.

Раздраженные, они играли на корабле в кости, ставя на кон добычу, захваченную в Сирии, и дрались из-за женщин, которых тоже везли с собой, чтобы продать в Фивах, после того как вволю с ними натешатся. Они награждали друг друга шишками, дырявили друг друга, а вместо приличных случаю плачей горланили скабрезные песенки, так что собиравшийся на берегу благочестивый люд взирал с ужасом на их поведение. В этих Хоремхебовых головорезах трудно было признать египтян: часто они были одеты в роскошные сирийские или хеттские платья, захваченные у побежденных, пересыпали свою речь сирийскими и хеттскими словами и божбой, и многие, поклонявшиеся в Сирии Ваалам, привезли их с собой в Египет. Не мне укорять их за это: я сам перед отплытием принес Ваалу Амурру великую жертву из вина и мяса в память о моем друге Азиру. Я упоминаю об этом только для того, чтобы пояснить, почему народ сторонился воинов Хоремхеба и побаивался их, как чужеземцев, хоть и славил как победителей Сирии.

Да и они вчуже глядели на окружавший их Египет, которого не видели много лет: они не узнавали страну, откуда уходили на войну, и я тоже не узнавал ее. Где бы ни приставал наш корабль, на какую бы землю мы ни сходили, чтобы провести ночь, всюду наши глаза видели одну лишь скорбь, нищету и разорение. Одежда людей посерела от многих стирок и покрылась пятнами, кожа на лицах высохла и огрубела без умащения, глаза смотрели устало и недоверчиво, а спины бедняков были в рубцах от палок сборщиков налогов. Общественные здания ветшали, на крышах судейских домов гнездились птицы, а кирпичные стены царских строений крошились и осыпались прямо на мостовые. Дороги не чинились уже многие годы из-за нехватки рабочих рук, живой силы Египта, усланной на войну в Сирию, склоны оросительных каналов обрушились, а узкие протоки на полях сплошь заросли травой.

Цветущий вид имели одни храмы. Их стены сверкали свежей позолотой и яркими, заново нанесенными картинками и письменами, славящими Амона. Амоновы жрецы отличались дородностью и блестели бритыми масляными головами. И пока они уписывали жертвенное мясо, бедняки запивали сухой хлеб и кашу нильской водою; когда-то зажиточные господа, пивавшие в прежние времена вино из дорогих чаш, довольствовались жидким пивом, да и то – раз в лунный круг. На берегах не раздавалось ни смеха женщин, ни веселых криков детей. Женщины у воды молча били белье вальками, держа их в исхудалых руках, а дети прокрадывались через дорогу, словно испуганные, затравленные зверьки, и выкапывали из ила корни водяных растений, чтобы утолить голод. Вот таким сделала Египет война, и она уничтожила все, что было сбережено Атоном. Поэтому люди разучились радоваться миру и с испугом глядели на боевые корабли Хоремхеба, поднимавшиеся вверх по реке.

И только ласточки по-прежнему носились над водою на своих быстрых крыльях, ревели в тростниках у опустевших берегов бегемоты, да полеживали на отмелях крокодилы с раскрытыми пастями, позволяя маленьким птичкам чистить им зубы. Мы пили нильскую воду, и не было в мире воды, подобной этой, – живительной и утоляющей жажду. Мы вдыхали запах ила, слышали шорохи ветра в зарослях папируса и крики уток, а по ослепительно-синему небу плыл в золотой ладье Амон, и мы знали, что вернулись домой.

И наступил день, когда вдали над водою поднялись три вершины, три вечных хранителя Фив, а потом мы увидели исполинские крыши храмов, и ослепительно-ярко заблестели в наших глазах золотые острия обелисков. Мы увидели западные горы и бескрайний Город мертвых, высокие каменные дамбы и фиванскую пристань, кварталы бедноты с бесчисленными глинобитными лачугами, без единой травинки вокруг, и богатые городские кварталы, а дальше – дворцы знати в зеленой оправе лужаек и роскоши цветов. Мы пили этот воздух, и гребцы налегали на весла с удвоенным рвением, а Хоремхебова рать завопила и загалдела, вовсе забыв о приличной скорби, к которой их обязывала кончина фараона.

Вот так я возвратился в Фивы, полный решимости никогда больше не покидать этот город. Мои глаза насмотрелись достаточно на злые дела, и не было для них ничего нового под этими старыми небесами. Поэтому я положил остаться в Фивах и провести остаток дней в бедности в бывшем доме плавильщика меди, что в квартале бедняков, ибо все подношения, полученные мною в Сирии за лечение, я потратил на посмертную жертву Азиру, не желая оставлять себе это добро. Для меня оно пахло кровью и не могло меня радовать или пойти мне впрок. Так что я оставил Азиру все, что нажил в его земле, и вернулся в Фивы бедняком.

И все же мера моя еще не была полна, мне предстояло еще одно дело, которого я не желал, которого страшился, но избежать не мог, и поэтому не прошло и нескольких дней, как я снова должен был покинуть Фивы. Эйе и Хоремхеб напрасно воображали, что, ловко раскинув сети, мудро претворяют свой замысел и крепко держат в руках вожделенную власть, – она, эта власть, неприметно выскользнула из их рук, и судьба Египта вдруг стала зависеть не от них, а от коварной женщины. А значит, мне придется еще рассказать о царице Нефертити и царевне Бакетамон, прежде чем я завершу свое повествование и обрету покой. Но для рассказа о них я начну новый свиток, и пусть этот свиток станет последним из написанных мною, и напишу я его ради себя, чтобы объяснить самому себе, как могло случиться, что я, рожденный врачевателем, стал убийцей.

Свиток пятнадцатый. Хоремхеб

По соглашению с Хоремхебом носитель жезла Эйе готовился возложить на свою голову венцы, как только завершится церемония погребения фараона Тутанхамона. Чтобы приблизить вожделенную цель, Эйе велел поторопиться с бальзамированием тела Тутанхамона и прекратил работы в его гробнице, оставив ее небольшой и весьма скромной по сравнению с усыпальницами великих фараонов, к тому же он при этом присвоил себе значительную часть сокровищ, которые Тутанхамон предполагал взять с собой в гробницу. Однако по тому же соглашению Эйе обязался склонить царевну Бакетамон к браку с Хоремхебом, чтобы тот мог законным образом претендовать на престол по смерти Эйе, хоть и был рожден на навозе. Эйе условился с жрецами так: когда завершится положенный срок траура, царевна Бакетамон предстанет перед Хоремхебом в образе Сехмет в ее храме, куда он явится для торжественного празднования победы, и в том же храме Сехмет Хоремхеб возьмет Бакетамон, дабы их союз освятили боги и Хоремхеб сам стал бы божеством. Вот так придумал Эйе с жрецами, но у царевны Бакетамон были другие планы, которые она готовила с великим тщанием, и я знаю, что на это ее подвигла царица Нефертити, ненавидевшая Хоремхеба и рассчитывавшая стать самой влиятельной после Бакетамон дамой в Египте, если план удастся.

А план их был поистине безбожен и ужасен, только злодейское коварство женщины могло породить подобный замысел, столь неслыханный, что он чуть было не удался – именно потому, что никому такое не могло бы прийти в голову, а если б и пришло, то показалось бы невероятным. Только когда все обстоятельства раскрылись, стало понятно, почему хетты вдруг расщедрились и не только сами предложили мир, но и с готовностью уступили Мегиддо и царство Амурру, а потом согласились на все прочие условия мирного договора. Хетты ведь были людьми мудрыми и приберегали в своем колчане еще одну стрелу, о которой ни Эйе, ни Хоремхеб не догадывались. Заключая мир и соглашаясь на все условия, хетты были уверены, что ничего не теряют. Хоремхебу следовало бы, видя их щедрость, заподозрить неладное, но военные триумфы совершенно ослепили его, и к тому же он сам желал мира – для укрепления своей власти в Египте и для заключения брака с царевной Бакетамон. Слишком долгие годы он ждал этого, и мучительное ожидание сделало его вожделение к царственной крови неистовым. Вот почему ему было не до подозрений, и хитрости хеттов он не заметил.

Что касается царицы Нефертити, то после смерти супруга и после того, как ее принудили поклониться Амону, она отнюдь не смирилась с мыслью, что теперь, лишенная власти, она стала просто одной из дам, населяющих женские покои Золотого дворца. Она была все еще красива, несмотря на возраст, хоть это была уже не та красота, а очень и очень потасканная, чему способствовали усилия многих, и требовавшая непрестанного ухода и разнообразных ухищрений для своего поддержания. И все же своей красотой царица привлекла к себе многих придворных вельмож из тех, что проводят всю свою жизнь в Золотом дворце при ничтожном царе и сами подобны бесполезным трутням. Умом и хитростью Нефертити завоевала дружбу царевны Бакетамон и раздула тлевшую в ее сердце природную гордыню в бушующий пожар, пожиравший самое сердце гордячки и превративший ее наконец почти в безумную. Бакетамон столь кичилась своей священной кровью, что не позволяла простому смертному не только касаться ее, но даже наступать на ее тень. Всю жизнь она надменно берегла свою нетронутость, ибо, по ее мнению, в Египте не было мужа, равного ей по достоинству, раз в ее жилах текла кровь великого фараона. Поэтому она миновала обычный брачный возраст, и думаю, что ее нетронутость просто ударила ей в голову и сделала ее сердце больным, – доброе брачное ложе могло бы вполне излечить ее. Ведь она была красива, а горделивая осанка и надменность делали ее красоту нечувствительной к годам, и Бакетамон ревниво холила свою красоту, хотя и не позволяла рабам дотрагиваться до себя.

Нефертити как могла раздувала ее гордыню и внушала ей, что она рождена для великих дел и что ей суждено спасти Египет от притязаний черни, от рук презренного захватчика низкого рождения. Она рассказывала Бакетамон о великом фараоне – царице Хатшепсут, которая привязывала царственную бородку, препоясывала чресла львиным хвостом и правила Египтом, сидя на престоле фараонов. Вместе они посетили многоцветный скальный храм Хатшепсут с белой колоннадой, прошли по миртовым террасам и долго разглядывали изображения великой царицы, а Нефертити уверяла Бакетамон, что ее красота похожа на красоту великой царицы-фараона.

О Хоремхебе Нефертити говорила много дурного, так что Бакетамон в своей гордыне стала бояться его: низкорожденный и презренный, он был могучим и рослым, выше всех придворных на голову, и царевне была непереносима мысль, что он может взять ее силой, овладеть ею, как грубый солдат, мужлан, и осквернить ее священную кровь. Но поскольку сердце человеческое переменчиво и лукаво, я думаю, что она еще прежде возненавидела Хоремхеба за то, что его сила и грубость втайне влекли ее, и, когда он совсем юным появился в Золотом дворце, она слишком часто засматривалась на него и слишком пылко волновалась от его взглядов – хотя, конечно, никогда не признавалась в этом даже себе.

Вот почему Нефертити не составило труда склонить Бакетамон на свою сторону, когда война в Сирии подходила к концу, фараон Тутанхамон таял на глазах и затея Эйе и Хоремхеба стала вполне очевидной. Не думаю, чтобы Эйе скрывал от Нефертити свои намерения, ведь она была его дочь. Поэтому ей было легко вызнать, какую большую игру втайне ведут Эйе и Хоремхеб. Но Нефертити ненавидела отца за то, что, использовав ее, он отстранил ее от всего и держал затворницей в Золотом дворце как супругу проклятого царя, не позволяя даже принимать участие в дворцовых церемониях. Думаю, впрочем, что у ее ненависти были и другие причины, но о них мне не хотелось бы говорить, потому что утверждать этого я не могу и не могу верить всем сплетням Золотого дворца, хотя знаю, что дворец фараона – воистину темный дом и скрывает в своих стенах ужасные дела. Но я хочу сказать вот что: красота и ум, соединенные в женщине, чье сердце с годами очерствело, – сочетание, не сулящее добра, – опаснее обнаженных ножей и смертоноснее медных резаков на боевых колесницах. Не думаю, что в мире есть что-либо более опасное и разрушительное, чем женщина, обладающая красотой и умом, но не имеющая сердца. И лучшее этому подтверждение – выношенный Нефертити замысел, в который она вовлекла царевну Бакетамон.

Злокозненный умысел вышел наружу в первые дни пребывания Хоремхеба в Фивах, когда он в своем нетерпении не отходил от покоев Бакетамон, чтобы увидеться с ней и поговорить, а она отказывалась принимать его и встречаться с ним. Вот так случайно Хоремхеб оказался свидетелем прибытия хеттского посольства, явившегося к Бакетамон. То, что посольство было допущено к царевне, а сам посланник пробыл у нее продолжительное время, сильно озадачило Хоремхеба, и он собственной властью, ни с кем не советуясь, велел задержать посланника, на что тот ответил угрозами, держался спесиво и употреблял такие выражения, которые может позволить себе лишь лицо, облеченное большой властью.

Затем Хоремхеб оповестил о случившемся Эйе. Вместе они силой вломились ночью в покои Бакетамон, убив рабов, охранявших ее, и нашли переписку, которую Бакетамон прятала в пепле жаровни. Прочитав глиняные таблички, они пришли в ужас, заперли Бакетамон в ее покоях и приставили к ней стражу. Так же они поступили и с Нефертити и тою же ночью явились ко мне в бывший дом плавильщика меди, который Мути отстроила заново на присланное ей Каптахом серебро. Они прибыли под покровом ночи в простых носилках, с закутанными лицами. Мути впустила их, поначалу не узнавая, и сердито ворчала на то, что они заставляют ее подымать меня среди ночи с постели. Но я не спал: после возвращения из Сирии, где я перевидел столько всякого, я вообще стал дурно спать. Поэтому я встал с постели под неумолчную воркотню Мути, зажег светильник и впустил гостей, думая, что они пришли ко мне за помощью как к врачу. Узнав их, я пришел в смущение, велел Мути принести вина и отослал ее спать. Хоремхеб, однако, был в такой тревоге, что думал даже убить Мути за то, что она разглядела их лица и могла подслушать наш разговор. Я никогда прежде не видел Хоремхеба в таком смятенном состоянии, и это доставило мне сердечное удовольствие. Я сказал:

– Разумеется, я не позволю тебе убивать Мути! Боюсь, что с головой у тебя неладно, раз ты говоришь такой вздор. Мути – бедная глухая старуха, которая храпит во сне, как бегемотица. Если ты прислушаешься, то вот-вот ее услышишь. Так что пей вино и забудь о старушке – тебе нечего ее бояться.

Но Хоремхеб нетерпеливо возразил:

– Оставь эти разговоры о храпе – я не для этого сюда пришел! Что такое одна старуха, когда Египту грозит смертельная опасность! И ты должен его спасти.

Эйе поспешил подтвердить его слова:

– Воистину Египет в опасности, Синухе, и я тоже! Никогда столь великая опасность не угрожала стране. Поэтому в нашем бедственном положении мы обращаемся к тебе.

Я с горечью рассмеялся и показал им свои пустые руки. Тогда Хоремхеб вытащил глиняные таблички царя Суппилулиумы и дал мне их прочесть, а потом дал копии ответных посланий царевны Бакетамон в Хаттушаш, отправленных ею хеттскому правителю незадолго до конца войны. Я прочитал все, и мне стало не до смеха, и вино у меня во рту утратило вкус, потому что Бакетамон писала хеттскому царю так: «Я дочь фараона, в моих жилах течет священная кровь, и в Египте нет человека, равного мне по крови. Я слышала, что у тебя много сыновей. Пришли мне одного из них, чтобы ему стать моим мужем и править вместе со мной в земле Кемет».

Это послание было столь неслыханно, что осторожный Суппилулиума не вдруг поверил ему и отправил в Египет посланника с тайным письмом к Бакетамон, чтобы выяснить ее намерения. Но она подтвердила свое предложение вторым посланием, в котором уверяла, что египетские вельможи поддерживают ее и жрецы Амона тоже. Это убедило Суппилулиуму в искренности ее намерений. Тогда-то он и поспешил заключить мир с Хоремхебом и тотчас стал снаряжать в Египет своего сына Супатту. Было условлено, что Супатту отправится из Кадеша с караваном подарков для Бакетамон, и, согласно последней полученной глиняной табличке, он уже был на пути в Египет.

Пока я читал всю эту переписку, Хоремхеб и Эйе бранились. Хоремхеб говорил:

– Вот благодарность за все, что я сделал для тебя! За войну, выигранную у хеттов, в которой я столько претерпел! Воистину мне было бы больше пользы от слепой собаки, чем от тебя, если б я поставил ее блюсти мои интересы, пока я отсутствовал. От тебя проку – как от сводника, который только вымогает, а девку и не кажет! Воистину, Эйе, в жизни не видал человека дерьмовее тебя! Ох, как я жалею о том дне, когда я коснулся твоей мерзкой руки и заключил с тобой соглашение! Зато теперь у меня есть только один выход: захватить со своими головорезами Фивы и сесть на трон самому.

Эйе отвечал:

– Жрецы никогда не позволят этого! И мы же не знаем размеров их заговора, не знаем, многие ли жрецы поддерживают Бакетамон, кто из вельмож вовлечен в него. Народ значения не имеет – это вол, на шею которого накидывают веревку и волокут куда надо. Нет, Хоремхеб, если Супатту явится в Фивы и разобьет горшок с Бакетамон, нашей власти конец, мы даже не сможем остановить его оружием: это означало бы новую войну, а Египет ее сейчас не выдержит, к тому же она погубит и нас и уничтожит все, что мы с таким трудом устроили. Это правда, я был слепой собакой, но такого испокон веку не бывало, и я не мог даже вообразить такое! Синухе, ты должен помочь нам!

– Ради всех богов Египта! – воскликнул я в изумлении. – Чем я могу помочь? Я ведь только врач и не могу склонить эту безумную женщину к Хоремхебу, даже если покопаюсь у нее в голове!

Хоремхеб ответил:

– Ты уже как-то помог нам, а однажды взявшись за весло, надо грести, хочешь или нет. Поэтому ты должен выехать навстречу к Супатту и позаботиться о том, чтобы до Египта он не добрался. Как ты это сделаешь, мы не знаем и знать не хотим. Скажу лишь, что открыто убить его мы не можем, это будет началом новой войны с хеттами, а я предпочитаю сам выбирать подходящее для войн время.

Его слова привели меня в ужас: колени мои задрожали и сердце размякло и стало как вода. Заплетающимся языком я возразил:

– Это, конечно, правда, что как-то я вам помог, но сделал я это столько же для себя, сколько и для Египта. А этот царевич не причинил мне никакого зла, и видел я его только однажды – возле твоего шатра в день смерти Азиру. Нет, Хоремхеб, тайным убийцей ты меня не сделаешь, лучше я умру, чем совершу постыдное преступление, и если я когда-то напоил фараона Эхнатона смертью, то поступил так ради него самого тоже, потому что он был болен, а я был его другом.

Хоремхеб нахмурился и стал похлопывать себя плеткой по ляжке, а Эйе сказал:

– Синухе, ты разумный человек и сам понимаешь, что мы не можем кинуть царство, как тюфяк, под ноги вздорной бабе. Поверь, у нас нет иной возможности. Царевич должен умереть на пути в Египет, и меня не интересует, каким образом это случится: от болезни он умрет или его убьют. Вот почему ты должен встретить Супатту в Синайской пустыне – как придворный лекарь царевны Бакетамон, посланный ею, чтобы осмотреть царевича, годится ли он ей в мужья. В это он охотно поверит и примет тебя хорошо, будет много расспрашивать о Бакетамон – царевичи тоже люди, и думаю, что его обуревает любопытство и он гадает, какую ведьму Египет собирается дать ему в супруги. Ох, Синухе, дело твое проще простого, а вознаграждение, которое воспоследует, отнюдь не покажется тебе малым, ибо, совершив это, ты станешь богатым человеком.

– Выбирай, и побыстрее, – сказал Хоремхеб, – выбирай, Синухе, между жизнью и смертью. Ты сам понимаешь, что, если ты откажешься, мы не сможем оставить тебя в живых после всего, что ты узнал. Будь ты хоть тысячу раз моим другом. Эта тайна фараонов, и у таких тайн не должно быть свидетелей. Имя, которое дала тебе твоя мать, Синухе, оказалось дурным предзнаменованием: ты и так посвящен в слишком многие тайны царей. Так что одно слово – и я перережу тебе горло от уха до уха, хоть это и не доставит мне никакой радости: ты ведь наш лучший служака и нам просто некому доверить это дело, кроме тебя. Ты ведь уже связан с нами общим преступлением, и это нынешнее мы охотно разделим с тобой – если, по-твоему, можно назвать преступлением освобождение Египта из-под власти хеттов и сумасшедшей бабы.

Так я оказался пойманным в сеть, сотканную моими собственными делами, сеть неподатливую, цепко державшую меня и не оставившую мне ни единой лазейки. Сетью стали мои дела, и стали они мне крепкой веревкой, той, которая ныне опутала меня и которую я сам ссучил; начало ее было в далеких годах, она завивалась в ночь смерти великого фараона, и раньше, когда Птахор приходил в дом моего отца, и еще раньше – на пустынной реке, по которой я плыл в тростниковой лодочке в ночь своего рождения. Но лишь когда я подал фараону Эхнатону чашу и напоил его смертью, лишь в это мгновение я навсегда прилепил свою судьбу к судьбе Хоремхеба и Эйе, хотя в ту пору, в своей скорби и отчаянии, не знал этого.

– Ты ведь знаешь, Хоремхеб, что я не страшусь смерти, – сказал я, тщетно пытаясь приободриться, ибо, сколь много я ни рассуждал о смерти и сколь часто ни призывал ее, все же смерть – довольно гадкий и малоприятный гость в ночную пору, когда совсем не хочется, чтобы глупый нож проехался по твоему горлу.

Я пишу все это для себя, не пытаясь приукрасить свою особу, поэтому должен со стыдом признать, что в ту ночь мысль о смерти пугала меня, и более всего потому, что явилась нежданно-негаданно, и у меня не было времени подготовиться к ее приходу. Если бы я успел приготовиться, наверное, я не испугался бы так сильно. Но я подумал о полете быстрокрылых ласточек над рекой, о вине из гавани, о жаренном по-фивански гусе, которого Мути так прекрасно готовит, – жизнь вдруг показалась мне такой упоительной, такой несказанно сладкой! Я подумал и о Египте, подумал, что Эхнатону нужно было умереть, чтобы спасти Египет и чтобы Хоремхеб смог отбить хеттов силой оружия. А ведь Эхнатон был моим другом! Не то что этот чужеземный и неизвестный мне царевич, который наверняка за войну наделал таких дел, что тысячу раз заслужил смерть. Почему же не убить и его ради спасения Египта, раз ради этого спасения я напоил смертью Эхнатона! К тому же я уже очень хотел спать и поэтому, зевая, сказал:

– Отложи-ка свой нож, Хоремхеб, потому что вид этого дурацкого ножа приводит меня в волнение. Ладно, пусть будет по твоему слову. Я, так и быть, спасу Египет от власти хеттов, хотя сам не представляю, каким образом мне это удастся, думаю, что это будет стоить мне жизни, потому что хетты наверняка разделаются со мной, если царевич умрет. Но жизнью я дорожу не слишком, к тому же мне не хочется, чтобы хетты уселись на египетский престол. Однако я соглашаюсь не ради вознаграждения и не ради щедрых посулов, а потому, что совершить это мне было суждено звездами еще до моего рождения и уклониться от предписанного не в моих силах. Так что примите от меня царские венцы, вы двое, примите свои венцы и благословляйте мое имя, ибо я, ничтожный лекарь Синухе, сделал вас фараонами!

К концу этой речи меня так и подмывало расхохотаться, ведь это в моих жилах, возможно, текла священная кровь, и тогда именно я был единственным законным наследником царской власти, в то время как Эйе вышел из низших жрецов бога Солнца, а от родителей Хоремхеба пахло коровами и сыром. Я зажал рот ладонью и захихикал, как старуха, представляя, что, обладай я твердостью Хоремхеба или жестокостью и коварством Эйе, я бы иначе распорядился своей жизнью и сейчас сам всходил бы на царский трон, найдя подтверждение своего настоящего происхождения. В такие смутные времена все становится возможным. Но власть страшила меня, и окровавленные царские венцы внушали мне ужас – недаром солнечная кровь в моих жилах смешалась со слабой митаннийской кровью, сумеречной и закатной. Так что я мог только хихикать, зажав рот ладонью, не в силах сдержать свой смех, потому что в момент испытаний мне всегда хочется смеяться, а от страха клонит в сон. Этим я, должно быть, отличаюсь от других людей.

Этот смех весьма раздражил Хоремхеба, который снова нахмурился и принялся похлопывать себя золотой плеткой. Зато Эйе остался невозмутим: он был стар и слишком многое испытал, чтобы придавать значение чужому смеху или чужим слезам, вообще чему-либо чужому. В это мгновение я видел их обоих в настоящем свете, без пышных одежд и прикрас, видел их разбойниками, обирающими мертвое тело Египта, детьми, жаждущими поиграть с венцами и царскими знаками власти; оба они стали рабами собственных желаний и страстей и никогда не могли быть счастливы. Я вдруг перестал смеяться, ибо глаза мои ясно увидели будущее, и я сказал Хоремхебу:

– Хоремхеб, друг мой, венцы тяжелы. Ты узнаешь это однажды, когда жаркий день будет клониться к вечеру и к реке на водопой погонят скот, а голоса вокруг тебя умолкнут.

Но Хоремхеб ответил:

– Собирайся-ка в дорогу, корабль уже ждет. Ты ведь должен встретить Супатту в Синайской пустыне, прежде чем он доберется до Таниса.

Вот так, среди ночи, я внезапно покинул Фивы. Хоремхеб дал мне самый быстроходный корабль, на который я велел погрузить свой дорожный лекарский ларец и остатки жаренного по-фивански гуся, которым Мути потчевала меня в тот день на обед. И вино я тоже велел доставить на корабль, чтобы коротать с ним время в пути, ибо мне было, в общем-то, все равно, что ждет меня впереди.