Текст книги "Синухе-египтянин"

С этого дня Каптах начал пить: он пил с утра до вечера и с вечера до утра, но среди своего пьянства он выполнял мое распоряжение и велел своим слугам раздавать в гавани оружие возле синих и красных шестов, а к себе в «Крокодилий хвост» тайно пригласил начальников стражи и щедро одарил их, склоняя к объединению с бедняками против богатых. Впрочем, в своих неумеренных возлияниях Каптах не сильно отличался от других, которые тоже пили беспробудно: пил Тутмес, пили рабы, пропивая награбленное, пили богачи, продававшие последние драгоценности, чтобы купить вина, и все говорили:

– Будем есть и пить, ибо никто не знает, что принесет нам завтрашний день!

Как-то в «Крокодилий хвост» забрел один фиванский поэт, задолжавший Каптаху уже столько, что тот был вынужден поить его беспрерывно, чтобы хоть когда-нибудь получить обратно причитающуюся ему плату. Он явился сияющий и, дергая себя за волосы, объявил:

– Я придумал нечто великое! Великое и важное, более великое и важное, чем все придуманное до сих пор! То, что я придумал, причудливее фараоновых мыслей и видений! Все происходящее вокруг есть зло и беззаконие, неправда попирает справедливость, свирепость празднует победу над незлобивостью, коварство торжествует над чистотой и невинностью. Все так! Но для скорби нет причин: все это – сон! А смерть – пробуждение. Умирая, мы просыпаемся, и сон тотчас бежит прочь от нас и больше не тревожит! Я бы ничего не имел против приятных снов, какие были прежде, но теперь нам снятся кошмары, дурные и тревожные сны, так что лучше пробудиться, чем смотреть такие сны дальше. И вот я говорю: нет Фив, нет реки, нет Египта, нет ни полей, ни городов, ни богатых, ни бедных, ни господ, ни рабов, а все это одно наваждение, тягостный и дурной сон, который мне снится, и фараон со своими видениями – тоже снящийся мне сон. Но этот сон так надоел мне своей неотвязностью, что стал тяжелее многодневного похмелья. Я намерен проснуться, и, когда я проснусь, ни Египта, ни фараона не будет!

С этими словами он вытащил кремневый нож для бритья и полоснул им себе по горлу от уха до уха! Это было так внезапно, что никто не успел помешать ему. Хлынувшая кровь залила кресла и циновки, так что своею смертью этот несчастный нанес Каптаху еще больший ущерб, чем жизнью.

Но слова его передавались в Фивах, и многие миролюбивые и кроткие люди, уставшие от смут, говорили друг другу:

– Наша жизнь только дурной сон, а смерть – сладостное пробуждение. Давайте со спокойным сердцем выйдем из этого мрачного коридора жизни в ясное утро смерти!

И так многие люди покончили с жизнью, а некоторые еще убили своих жен и детей, чтобы тем не пришлось видеть и пережить все то зло, что свершалось в Фивах во имя Атона.

Ибо голод и исступление охватили Фивы в дни, когда царство Атона сошло на землю, и люди бредили и были пьяны без вина. Стало не важно, носит человек крест или нет, единственное, что имело значение, – это оружие, увесистый кулак и зычный голос, ибо слушали того, кто мог крикнуть громче. Если на улице у кого-то в руке видели хлеб, то его выхватывали со словами: «Отдай нам свой хлеб, ведь мы все братья перед Атоном и не годится набивать себе брюхо, когда перед тобой голодный брат!» Если видели идущего навстречу прохожего, одетого в тонкое платье, то говорили: «Отдай нам свое платье, раз мы братья ради Атона, ибо не годится брату одеваться лучше брата!» А если у кого-то на шее или на одежде замечали рог, то его тотчас отправляли ворочать жернова на мельницу, или выкапывать из земли корешки, или разбирать сгоревшие дома, если, конечно, не лишали жизни и не бросали в реку на съедение крокодилам, которые в те дни паслись в Фивах у самого причала, и их никто не трогал, так что стук их челюстей и хлопанье хвостов мирно смешивались с возбужденными голосами толпы, собиравшейся у красных и синих шестов.

Беспорядок воцарился повсюду, ибо те, кто кричал громче других, провозглашали:

– Нам надо поддерживать порядок и послушание во имя Атона. Давайте соберем все зерно и распределим его между собой, чтобы никто не грабил по собственному почину. Это надлежит сделать нам, поскольку мы самые сильные, мы соберем всю добычу, чтобы потом раздавать ее другим.

И эти горлопаны собирались вместе, избивали палками всякого, кто пытался грабить поодиночке, и начинали разбойничать хуже прежнего, убивая тех, кто оказывал им сопротивление; они наедались до отвала, одевались в царский лен, носили золото и серебро на шее и запястьях. Среди них были люди, у которых носы и уши были отрезаны за постыдные преступления, и те, у кого на лодыжках оставались следы от цепей, а на спинах – рубцы от палочных ударов; все они чрезвычайно гордились этими отметинами, обнажали их для всеобщего обозрения и говорили:

– Вот что мы претерпели ради Атона! Разве не заслужили мы вознаграждения за наши муки?

Эти люди ничем не отличались от тех, кто принадлежал раньше к «рогам», был сослан в каменоломни, а теперь вернулся уже «крестом» и неразличимо слился с общей толпой. Только в Золотой дворец на другом берегу реки никто из них не пытался вломиться – это был дворец фараона, и там сидел Эйе, по-прежнему правивший царским жезлом и бичом и укрывавший у себя Амоновых жрецов.

Так прошло дважды по тридцать дней, и царство Атона на земле закончило свое существование: прибывшие из страны Куш корабли привезли отряды негров, нанятые Эйе сарданы окружили Фивы и перекрыли все дороги, и реку тоже, так что путей для бегства не осталось. «Рога» подняли мятеж во всех частях города, жрецы роздали им оружие из Амоновых кладовых, а те, кому оружия не хватило, закаляли в огне острия своих палок, обшивали медью кухонные песты и выковывали наконечники для стрел из украшений своих женщин. Мятеж подняли «рога», но вместе с ними поднялись все, кто желал для Египта лучшей доли, и даже самые мирные, долготерпеливые и кроткие люди тоже поднялись, говоря:

– Мы хотим, чтобы вернулся старый порядок! Мы сыты по горло всеми нововведениями и с лихвою потерпели от грабительства Атона!

Но я, Синухе, сказал народу:

– Быть может, много зла творится в эти дни, неправда попирает справедливость и невинные страдают вместо виновных, но Амон все равно остается богом страха и темноты, и его власть над людьми зиждется на их невежестве. Атон – вот единый бог, пребывающий в нас и вне нас, и нет других богов, кроме него. Сражайтесь за него вы все – рабы и бедняки, носильщики и слуги, ведь вам терять нечего, зато, если победит Амон, вам точно несдобровать, вы воистину узнаете вкус рабства и смерти! Сражайтесь ради фараона Эхнатона, ибо подобного ему на земле еще не бывало и сам бог говорит его устами, сражайтесь, ибо такой неповторимой возможности для обновления у мира доныне не было и после фараона уже не будет!

Но рабы и носильщики потешались над моими словами и говорили мне:

– Не морочь нам голову, Синухе, этим Атоном, все боги на один лад, и фараоны тоже! Вот ты, Синухе, хороший человек, хоть и простак, ты перевязывал нам сломанные руки и лечил разбитые колени, не требуя платы. Поэтому лучше не таскайся с этой кувалдой, с которой ты все равно не можешь управиться: воина из тебя так и так не выйдет, а «рога», если увидят тебя с нею в руке, наверняка убьют, чего мы тебе не желаем. Самим нам уже все равно, когда умирать: наши руки в крови, но мы успели пожить в довольстве, поспать под расписными потолками и попить из золотых кубков, хоть сами толком не знаем, зачем все это было нужно. Так или иначе, но праздник наш подходит к концу, и умирать мы намерены с оружием в руках, потому что, испробовав свободы и жизни в довольстве, мы не испытываем охоты жить в рабстве. А ты, если желаешь, можешь залечивать наши раны и облегчать боли, только не таскайся ты с этой кувалдой среди нас, а то от смеха мы сгибаемся в три погибели, копья выпадают из наших рук, и мы становимся легкой добычей для черномазых, сарданов и «рогов» Амона.

Слова их устыдили меня, я отбросил кувалду и отправился домой за лекарским сундучком, чтобы в «Крокодильем хвосте» заняться врачеванием их ран. Три дня и три ночи в Фивах шло сражение, несметное число «крестов» перешло к «рогам», но еще большее – побросало оружие и попряталось в домах, винных кладовых, амбарах и пустых корзинах в гавани. Однако рабы и носильщики сражались, и из них самыми отважными были люди с тихими голосами; рядом с ними бились те, у кого были отрезаны носы и уши: они понимали, что их-то опознают легко. Три дня и три ночи шло в Фивах сражение, рабы и носильщики поджигали дома и по ночам вели бои при свете пожаров. Жгли и грабили дома и негры, и сарданы, без разбору убивавшие всякого, кто попадался им под руку, будь то «крест» или «рог». Их главою и военачальником был тот самый Пепитатон, который в свое время избивал народ на Аллее овнов и перед храмами Амона, но только теперь его имя было Пепитамон, и Эйе остановил на нем свой выбор за его особую ученость и высшее положение среди военачальников.

А я, Синухе, перевязывал рабам раны и залечивал проломленные головы носильщиков в «Крокодильем хвосте», Мерит разрывала мою одежду, одежду Каптаха и свою для перевязок, а маленький Тот подносил вино тем, чью боль надо было утишить. Все, кто мог, уходили опять сражаться, но в последний день бои шли лишь в гавани и в квартале бедняков, где обученные военному делу негры и сарданы косили народ как колосья, так что кровавые ручьи стекали по узким переулкам к каменному причалу, а оттуда – в реку. Никогда еще смерть не снимала такой обильный урожай в земле Кемет, как в эти дни, ибо, если человеку случалось упасть и он не мог подняться, его приканчивали копьем негры или «рога», и так же поступали рабы и носильщики с «рогом», оказавшимся в их власти. Но мне известно не очень много обо всем этом, потому что я перевязывал раны в «Крокодильем хвосте» и не озирался по сторонам. Я делал это ради фараона Эхнатона – так я полагаю, но не могу утверждать с уверенностью, потому что человеку не дано знать свое сердце.

Выбранные рабами и носильщиками в начальники самые дюжие и горластые приходили в «Крокодилий хвост» освежиться вином, пока сражение было еще в разгаре. Они были пьяны от крови и брани, со смехом они похлопывали меня по плечу своими увесистыми лапищами и говорили:

– Мы приготовили для тебя в гавани уютную корзину, Синухе, в ней ты можешь спрятаться! Ведь ты, наверное, не захочешь висеть сегодня вечером рядом с нами на стене вниз головой? Пора, пора прятаться, Синухе! Какой толк перевязывать раны, если их через миг снова вспорют?

Но я отвечал:

– Я царский врач, и никто не посмеет поднять на меня руку!

Они смеялись еще громче, пили вино кувшинами и шли обратно – сражаться. А потом ко мне приблизился Каптах и сказал:

– Твой дом горит, Синухе, и Мути ранена ножами «рогов», потому что набросилась на них с вальком для стирки, когда они поджигали дом. У тебя еще есть время облачиться в тонкое платье и надеть все знаки твоего достоинства, чтобы спастись. Оставь всех этих увечных рабов и грабителей, пойдем со мною во внутренние покои, дабы достойно приготовиться к встрече с военачальниками жреца Эйе. Я ведь припрятал от этих разбойников несколько кувшинов с вином, чтобы угостить по чести жрецов и военачальников и чтобы продолжить как подобает заниматься своим почтенным делом.

А Мерит, обвив мою шею руками, умоляла меня, говоря:

– Спаси себя, Синухе! Если не ради себя, то ради меня с маленьким Тотом!

Но недосыпание, горечь разочарования, близость смерти и шум битвы совершенно помутили мой разум, и я не слышал своего сердца. Поэтому я сказал:

– Что мне мой дом или моя жизнь! Что мне ты и Тот! Кровь, которая льется, – это кровь моих братьев пред лицом Атона, и я не хочу жить, если царство Атона погибнет!

О, зачем я говорил так безумно! Этого я не знаю и сам – во мне говорил чей-то голос, но это не был голос моего слабого сердца.

Впрочем, я не знаю, было ли тогда у меня время, чтобы скрыться самому и спрятать кого-то, потому что спустя мгновение сарданы и негры разбили входную дверь и ворвались в дом. Ими предводительствовал жрец с бритой головой и лоснящимся от священного масла лицом. Первым делом они ринулись добивать раненых, лежавших в крови на полу. Жрец выкалывал им глаза священным рогом, а размалеванные полосами негры вспрыгивали им на головы, так что кровь струей хлестала из их ран. Жрец выкрикивал:

– Гнездо Атона! Огнем очистим его!

И тогда на моих глазах они размозжили голову маленькому Тоту. И всадили копье в Мерит, которая пыталась укрыть его в своих объятиях. Я не успел защитить их – жрец ударил меня в голову рогом, я поперхнулся криком и больше ничего не помнил.

Очнулся я в переулке перед «Крокодильим хвостом», еще не понимая, где я и что со мной: мне казалось, что я видел сон или я умер. Жреца уже не было. Воители, отложив копья, пили вино, которое подавал им Каптах. Их начальники серебряными плетками побуждали их оставить вино и идти сражаться. «Крокодилий хвост» был объят пламенем: отделанный внутри деревом, он теперь полыхал, как сухой тростник на берегу. И вот тогда я вспомнил. Кое-как я поднялся на ноги, но колени мои подогнулись, и я пополз на четвереньках к горящей двери. Я вполз внутрь, в огонь. Я хотел добраться до Мерит и Тота. Однако прополз я недалеко, успев все же опалить свои жидкие волосы. Одежда на мне горела, а руки и колени были обожжены, когда Каптах с криком и стенаниями настиг меня и вытащил из огня. Потом он катал меня по пыли, пока не потушил тлевшее платье. Воины от души веселились, глядя на это, и хлопали себя по коленям. Каптах объяснял им:

– Он, видите ли, немного не в себе, его ударил рогом по голове жрец, за что еще понесет заслуженное наказание! Ведь это царский лекарь, особа неприкосновенная, жрец первой ступени! Правда, ему пришлось облачиться в лохмотья и снять знаки своего достоинства, но это для того только, чтобы не пострадать во время бунта черни.

А я сидел в пыли, обхватив голову обожженными руками, слезы лились из моих опаленных глаз, и я выл и звал:

– Мерит, Мерит, Мерит моя!

Каптах зашипел на меня, толкая в бок:

– Замолчи ты, болван! Мало того что ты уже учинил всем нам своей глупостью!

Но я не унимался, и тогда он приблизил свое лицо вплотную к моему и с упреком и горечью зашипел:

– Может, хоть теперь ты образумишься, потому что воистину, господин, твоя мера полна и даже полнее, чем ты думаешь. Я скажу тебе, хоть теперь слишком поздно, что Тот был твоим сыном, от твоего семени произошел он на свет, плодом твоего первого объятия и первой ночи с Мерит был он. Говорю это тебе, чтоб ты образумился, потому что сама Мерит не пожелала рассказать тебе этого, она была гордой и одинокой – ведь ты оставил ее ради фараона и Ахетатона! А он был твоей плотью и кровью, этот мальчик, и, если б ты не был так безумен, ты бы увидел, что у него твои глаза и губы тоже. Я бы не пожалел своей жизни, чтобы спасти его, но из-за твоей глупости не смог уберечь его, а Мерит не хотела оставлять тебя. Они умерли из-за твоего безумия, но теперь ты образумишься, я надеюсь, господин!

Оглушенный, я молча смотрел на него. Потом спросил:

– Это правда?

Но мне не нужен был его ответ, чтобы понять, что это правда. Я сидел на пыльной земле, я больше не плакал и не чувствовал боли. Все во мне застыло и замкнулось, и сердце тоже. Мне было все равно, что случится со мной.

«Крокодилий хвост» полыхал, объятый пламенем, дыша мне в лицо дымом и посыпая голову пеплом, и в нем сгорало тело маленького Тота и прекрасное тело Мерит. Они сгорали вместе с убитыми рабами и носильщиками, и я не мог сохранить их для вечной жизни. Тот был моим сыном, и, если то, что я думал, было правдой, в его жилах, как и в моих, текла священная кровь фараонов. Если б я мог знать это раньше, быть может, все сложилось бы иначе, потому что ради сына человек способен совершить то, что не станет делать ради себя. Но теперь было слишком поздно: его священная кровь сгорала вместе с кровью рабов и носильщиков… его не было больше… И я знал, что Мерит утаивала от меня это не только от гордости и одиночества, но еще из-за моей ужасной тайны. И вот теперь я сидел на пыльной земле среди дыма и огненных искр, и пламя их тел обжигало мое лицо.

С этого мгновения все стало мне безразлично. Я позволил Каптаху повести меня, куда он хотел, и следовал за ним, ничему не противясь. Он повел меня к Эйе и Пепитамону. Сражение было окончено, квартал бедняков пылал, а они восседали на золотых седалищах, водруженных на каменном причале, и творили суд над пленниками, которых воины и «рога» подводили и ставили перед ними. Всякого пойманного с оружием в руках вешали на стене вниз головой, всякого завладевшего чужим добром бросали в реку на съедение крокодилам, всякого встреченного с крестом Атона на шее или на платье били палками и отправляли на каторжные работы, женщин отдавали неграм и воинам для развлечений, а детей – в храмы Амона, чтобы их растили там. Так свирепствовала смерть на берегу реки в Фивах, ибо Эйе не был милосерден, он завоевывал благосклонность жрецов, говоря:

– Пустим дурную кровь, чтобы очистить египетскую землю!

А Пепитамон был в гневе оттого, что рабы и носильщики разорили его дом, выпустили из клеток всех кошек и унесли их молоко и сливки своим детям, так что кошки изголодались и одичали. Поэтому Пепитамон не знал жалости, и в два дня стены города были заполнены телами людей, повешенных вниз головой.

Жрецы с ликованием восстановили изображение Амона в его святилище и принесли ему великую жертву. Следом стали воздвигать на прежних местах изображения других богов, и жрецы с торжеством объявили народу:

– Не будет больше ни голода, ни слез в земле Кемет, ибо Амон вернулся и благословляет всех верующих в него! Вспашем его поля, и Амоново зерно воздаст нам тысячекратно, довольство и изобилие придут снова в Египет!

Несмотря на эти заверения, голод в Фивах разросся до небывалых размеров, и не было дома, где не лили бы слез, потому что негры и сарданы разбойничали вовсю, не делая различий между «крестами» и «рогами», насиловали женщин, продавали в рабство детей, но Пепитамон был не в силах остановить разбой, а у Эйе не хватало власти на это. А те говорили:

– Власть держится на остриях наших копий и на наших палицах. Поэтому лучше помалкивайте и не мешайте нам!

И словно не стало в Египте фараона: жрецы объявили Эхнатона ложным и незаконным царем и прокляли его город, а от его преемника потребовали явиться в Фивы, пасть ниц перед Амоном и принести ему жертву, только тогда они готовы были признать его фараоном!

Ввиду всеобщего беспокойства Эйе назначил Пепитамона наместником Фив, а сам поспешил в Ахетатон, чтобы принудить Эхнатона отречься от трона и упрочить собственную власть при его преемнике. Мне он сказал:

– Следуй за мной, Синухе. Мне, быть может, понадобится совет врача, чтобы склонить ложного царя к повиновению.

И я ответил:

– Так и будет. Я последую за тобой, Эйе, потому мера моя еще не полна.

Но он не понял моих слов.

Вот так я отправился вместе с Эйе к проклятому фараону в Ахетатон, но и до Хоремхеба в Танис успели дойти известия о том, что произошло в Фивах и что происходило повсюду на обоих берегах потока, и, спешно снарядив военные суда, он помчался на всех парусах вверх по реке в Ахетатон. По мере его продвижения вверх города и селения на том и этом берегах успокаивались, открывались храмы, воздвигались на прежних местах изваяния богов, и крокодилы, как я полагаю, снова должны были петь ему хвалу. Но Хоремхеб очень спешил: ему надо было успеть добраться до Ахетатона в одно время с Эйе, ибо он намерен был бороться за власть, и поэтому он прощал всех рабов, сложивших оружие, и всех тех, кто по доброй воле менял крест Атона на рог Амона. Народ превозносил его за милосердие, происходившее, однако, вовсе не от милости сердца, а из желания сберечь людей, способных носить оружие, для будущей войны. Жрецы также славили его во всех храмах на обоих берегах реки там, где продвигались его корабли, ибо он открывал закрытые храмы, воздвигал поверженные изображения богов и иногда даже совершал жертвоприношения, – когда задувал хороший попутный ветер.

Но Ахетатон стал заклятым местом: жрецы и «рога» сторожили все ведущие к нему дороги и лишали жизни всякого, кто пытался бежать оттуда и не соглашался сменить крест на рог и принести жертву Амону. Так они перегородили реку медными цепями, чтобы воспрепятствовать тем, кому вздумалось бы бежать по воде. Беглецы по большей части охотно приносили жертву Амону и от души проклинали Атона, потому что, бывшие жители его города, они по горло были им сыты. Я не узнал Ахетатона, увидев его с палубы корабля: он был мертвенно-тих, цветы исчезли из его садов, а зеленая трава пожухла, ибо никто больше не поливал ее. Птицы не пели на желтых, опаленных солнцем деревьях, и повсюду витал сладковатый, страшный запах проклятия, возникший неведомо как и откуда. Оставленные дома вельмож опустели – слуги из этих домов были первыми, кто бежал отсюда, но каменотесы и камнеломы тоже ушли, бросив все, даже кухонную утварь, ибо никто не решался забирать что-либо из проклятого города. Собаки, отвыв положенный срок, сдохли в своих будках, а лошади умерли от голода в стойлах, ибо бежавшие служители конюшен подрезали у них жилы на ногах. Так прекрасный Ахетатон умер, и я почувствовал дыхание смерти, когда вступил в него.

Однако фараон Эхнатон по-прежнему пребывал в Золотом дворце, с ним была его семья, а также самые преданные слуги и престарелые придворные, которые не могли помыслить жизни вдали от фараона, ибо весь свой век провели в Золотом дворце. Да они и не знали ничего о внешнем мире и о том, что там происходит, ибо уже два месячных круга ни один гонец не прибывал в Ахетатон. Даже во дворце кончались запасы провизии, и по воле Эхнатона пищей для всех был сухой хлеб и жидкая каша… Однако самые находчивые ловили в реке рыбу, охотясь на нее с копьем, убивали птиц палками для метания и втайне от всех поедали свою добычу.

Жрец Эйе отправил меня вперед, чтобы я, представ перед фараоном, поведал ему обо всем случившемся, – ведь фараон доверял мне как другу. И я предстал перед ним, но все во мне окаменело, я не чувствовал ни скорби, ни радости, и сердце мое было закрыто для него. Он обратил ко мне свое изможденное серое лицо с потухшими глазами, руки его бессильно лежали на коленях, и он сказал, глядя на меня:

– Синухе, ты вернулся ко мне один? А где же все верные мне? Где все, которые любили меня и которых любил я?

Я ответил:

– Старые боги правят опять в Египте, и жрецы в Фивах приносят жертвы Амону в виду ликующего народа. Они проклинают тебя, фараон Эхнатон, и твой город тоже, и твое имя они предают проклятию на вечные времена и счищают его со всех надписей.

Он нетерпеливо пошевелил рукой, и лицо его на миг зажглось прежней страстью. Он сказал:

– Я не спрашиваю, что происходит в Фивах. Я спрашиваю, где верные мне, где те, кого я любил?

Я ответил:

– С тобой по-прежнему твоя прекрасная супруга Нефертити. Твои дочери с тобой. Юный Сакара охотится на рыбу в реке, а Тут разыгрывает с куклами погребальные обряды, как и прежде. Что тебе до остальных?

Он спросил:

– Где мой друг Тутмес, который также и твой друг и которого я любил? Где он, этот художник, под чьими руками оживали камни для жизни вечной?

– Он умер ради тебя, фараон Эхнатон, – ответил я. – Негры проткнули его копьем и сбросили его тело в реку крокодилам, потому что он был верен тебе. И если он и оплевывал твое ложе, тебе не стоит вспоминать об этом сейчас, когда в его опустевшей мастерской воют шакалы, а его ученики разбежались, побросав инструменты и изваяния, в которые он вдохнул бы вечную жизнь.

Фараон Эхнатон повел рукой у лица, словно смахивая паутину, и принялся называть имена тех, кого он любил, и про некоторых я отвечал: «Он умер ради тебя, фараон Эхнатон». Но про многих других я говорил: «Он приносит жертвы Амону, облачившись в праздничные одежды, и проклинает твое имя, фараон Эхнатон». Наконец я сказал:

– Царство Атона рухнуло, фараон Эхнатон. Царства Атона нет больше на земле. Амон правит ныне – как и прежде.

Он смотрел перед собой тусклым взором и нетерпеливо шевелил своей бескровной рукой.

– Да, да, я знаю все это, – сказал он. – Мои видения рассказали мне. Вечное царство не умещается в земных пределах. Все будет так, как было, – страх, ненависть и неправда владеют миром. Поэтому лучше мне было умереть, а всего лучше никогда не родиться, чтоб не видеть мерзостей и зла, творящихся на земле.

Его слепота вызвала во мне гнев, и я с горячностью воскликнул:

– Ты не видел и малой толики зла, происшедшего по твоей, фараон, вине! Кровь твоего сына не стекала по твоим пальцам, и твое сердце не застывало в груди от предсмертного крика твоей любимой! Поэтому речи твои – пустая болтовня, фараон Эхнатон!

Он устало ответил:

– Оставь меня тогда, Синухе, раз я – причина зла. Оставь меня, чтобы тебе не пришлось еще страдать по моей вине. Оставь меня, потому что довольно уже я насмотрелся на твое лицо и на лица всех людей, сквозь которые я вижу лицо зверя.

Но я сел на пол перед ним и сказал:

– Нет, фараон Эхнатон, я не оставлю тебя, я хочу, чтобы моя мера была полна, для этого, верно, я появился на свет, и это судили мне звезды еще до дня моего рождения. Знай: жрец Эйе прибыл сюда, а на северной границе города Хоремхеб велел протрубить в трубы и перервать медные цепи, натянутые через реку, чтобы проплыть к тебе.

Он слабо улыбнулся, развел руками и проговорил:

– Эйе и Хоремхеб, беззаконие и насилие, – вот единственные верные, вернувшиеся ко мне!

После этого он замолчал, молчал и я. Сидя в тишине, мы слушали мерное падение капель в водяных часах, пока пред седалищем фараона не предстали жрец Эйе и Хоремхеб. По дороге сюда они, как видно, крепко повздорили, потому что лица их были темны от гнева, они тяжело дышали и перед фараоном заговорили одновременно, забыв о всяком почтении к его сану.

Эйе сказал:

– Ты должен отказаться от трона, фараон Эхнатон, если хочешь сохранить себе жизнь! Пусть вместо тебя правит Сакара, пусть он отправится в Фивы и принесет жертву Амону, тогда жрецы назовут его фараоном и возложат на его голову красный и белый венцы.

А Хоремхеб сказал:

– Мое копье удержит для тебя трон, фараон Эхнатон, если ты вернешься в Фивы и принесешь жертву Амону. Жрецы могут поворчать, но я быстро утихомирю их своей плеткой. А потом они вообще забудут, как ворчать, когда ты объявишь священную войну за возвращение Сирии Египту.

Фараон Эхнатон переводил свой взгляд с одного на другого, улыбаясь безжизненной улыбкой.

– Я жил и умру царем, – сказал он. – Никогда я не поклонюсь ложному богу и никогда не объявлю войну, чтобы на крови удержать свою власть. Фараон сказал.

Произнеся это, он завесил лицо краем своей одежды и вышел, оставив нас троих в зале приемов, где запах смерти наполнял наши ноздри.

Эйе развел руками и посмотрел на Хоремхеба. Хоремхеб тоже развел руками и взглянул на Эйе. Я сидел на полу, потому что колени мои подгибались, и смотрел на них обоих. Вдруг Эйе хитро улыбнулся и сказал:

– Хоремхеб, у тебя копья, значит трон – твой. Надевай на свою голову венцы, которых ты жаждешь.

Но Хоремхеб насмешливо рассмеялся и ответил:

– Я не так глуп. Бери себе эти вонючие венцы, если хочешь, потому что копья колют задницу, когда пробуешь усидеть на них. Да и царской крови во мне нет. Ты отлично знаешь, что вернуться к прошлому после всего, что произошло, невозможно. Египту грозит голод и война, и, взойди я сейчас на трон, народ обвинит во всех будущих бедах меня, и тебе будет легко свалить меня, когда ты сочтешь, что пришло время.

Эйе сказал:

– Что ж, тогда Сакара, если он изъявит желание вернуться в Фивы. А если не он, то Тут. Тут согласится наверняка. В их супругах течет священная кровь. Пусть они примут на себя гнев народа, пока времена не изменятся к лучшему.

– Значит, пока ты собираешься править из-за их спин, – сказал Хоремхеб.

– Ты забываешь, – возразил Эйе, – что у тебя войско и что тебе сейчас сражаться с хеттами. Если ты берешься за такое, значит в земле Кемет нет человека сильнее тебя.

Так они препирались, пока не поняли, что судьбы их крепко связаны и что один без другого обойтись не сможет. Тогда Эйе сказал:

– Признаюсь честно, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы свалить тебя, Хоремхеб. Но теперь ты стал сильнее меня, Сын сокола, и обойтись без тебя я не смогу: если хетты нападут на нас, в моем положении веселого будет мало. Я, разумеется, не тешу себя мыслью, что какой-нибудь Пепитамон сумеет повести войну против хеттов, хоть он и неплохо справляется со всякими кровопусканиями и заплечными делами. Пусть нынешний день станет днем нашего союза, Хоремхеб, потому что вместе мы сможем править Египтом, а по отдельности оба падем. Без меня твое войско бессильно, а без твоего войска погибнет Египет. Поклянемся же именами всех египетских богов, что отныне мы будем вместе. Я уже стар, Хоремхеб, и жажду вкусить сладость власти. А ты молод, и у тебя еще есть время ждать.

– Я жажду не венцов, а хорошей войны для моих головорезов, – сказал Хоремхеб, – но, помимо всего прочего, я хочу кое-чем заручиться, иначе ты обманешь меня при первом удобном случае. Я тебя знаю.

Эйе развел руками:

– Какая еще может быть порука? Разве войско – недостаточное ручательство?

Лицо Хоремхеба потемнело, взгляд его беспокойно прошелся по стенам, а ноги в сандалиях задвигались по каменным плитам, словно пытаясь зарыться в песок. Помолчав, он ответил:

– Я хочу взять в жены царевну Бакетатон. Да, воистину так: я хочу и намерен разбить с нею горшок, даже если разверзнутся небеса и земля, и никто, даже ты, не помешает мне!

Эйе воскликнул:

– Ага! Теперь я понимаю, куда ты метишь! Что ж, ты хитрей, чем я думал, и заслуживаешь моего уважения. Кстати, она уже поменяла свое имя на Бакетамон, и жрецы ничего против нее не имеют, да и в жилах у нее течет священная царская кровь. Воистину, беря ее в супруги, ты получишь законное право на престол, и даже более веское, чем зятья Эхнатона, ведь за ними одна только неправедная и незаконная кровь. Воистину, твой расчет искусен, Хоремхеб, но я на это не пойду, во всяком случае пока не пойду, иначе я окажусь у тебя в руках и у меня не останется никакой над тобой власти.

Хоремхеб завопил:

– Да возьми ты себе эти вонючие венцы! Я хочу ее больше, чем трон, я хочу ее с того самого мгновения, когда впервые увидел ее красоту в Золотом дворце. Я жажду смешать свою кровь с кровью великого фараона, чтобы из моих чресл вышли будущие цари Египта. Ты жаждешь венцов, Эйе? Бери их, когда сочтешь, что настало время, мои копья поддержат твой трон, но мне отдай царевну; я взойду на престол после тебя; даже если ты будешь жить еще долго, у меня есть время ждать, как ты сам сказал!