Текст книги "Дневная книга (сборник)"

Однажды мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, как-то странно смотрит на меня из своей рамы. Не так, как раньше. Сгущались сумерки, в небе смешивались птицы и летучие мыши, а сирокко неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков.

В доме, а точнее, между мной и Тимофеем, продолжало сохраняться напряжение. Он по-прежнему вел себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах пальцами ноги расстегивала его штаны.

«В этом доме придется мне вилкой суп хлебать», – подумала я испуганно и спросила себя: «Неужели это возможно, что он не узнал меня?»

– Ты меня любишь? – спросила я.

– Да.

– С каких пор? Ты помнишь, с каких пор?

Он указал мне на горы над Котором.

– Видишь, – сказал он, – наверху, в горах, лежит снег. И ты думаешь, что он везде один и тот же. Но это не так. Там три слоя, причем это можно заметить даже отсюда. Один снег – прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний слой – снег этого года. Снег всегда белый, но каждый раз разный. Так же и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь и через три года осталась прежней, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она меняется. Стоит ей перестать изменяться – это конец.

Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моем парижском телефоне, и включила ее. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния: «Последние три ночи в Боснии я провел на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат…»

– Ты узнаешь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? – спросила я, но он молчал.

С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка с ужасом посмотрела на меня и отправилась покупать все необходимое. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление зайчатины на столе в этот вечер. И выполнила свое обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря…

Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскаленном масле, собирали мидии. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и все быстро прошло. Я ела инжир из его рук, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: «Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он». От этой мысли меня обдало холодом.

Когда он уходил куда-нибудь по этому или какому другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельем я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и желтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению без единой записи. Я положила в нее всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те же дни я нашла на дне одного сундука янтарные четки и старинный корсет из белых кружев. Прошитый золотой нитью, он застегивался на стеклянные пуговицы. Монограмма говорила, что это был корсет его тетки. Укрепленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или вовсе без них, а чулки пристегивать с помощью резиновых застежек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз.

В тот вечер я приготовила Тимофею гребешки Сен-Жак с грибами, а после ужина слегка капнула его духами «Переживу тебя» на запястья и за ушами. Я слушала, как снаружи дует сирокко, как где-то за каменной стеной смеется женщина. Сквозь ее смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал ее прежде:

 
В рубашке тихой завтрашних движений…
 

Потом он пошел чистить зубы медом. Когда он лег в огромную женскую постель, в постель для троих, появилась я, и на мне не было ничего, кроме корсета его тетки Анастасии. Он лежал обнаженный, мы смотрели друг на друга как зачарованные, его член был каким-то четырехгранным и походил на огромный нос с двумя лихо закрученными усами под ним. Я обошла вокруг и легла к нему, и, когда моя страсть уже подбиралась к самому пику, я закинула голову и чуть не потеряла сознание от ужаса: перед моими глазами в золотой раме предстала одетая в один лишь корсет и зеленые серьги его черноволосая тетка Анастасия, правда, картина слегка подрагивала в любовном ритме. Это было зеркало, укрепленное над кроватью, в котором я не узнала себя.

Но пик наслаждения приходит неумолимо, и движение к нему, однажды начавшееся, не остановишь.

В тот миг, когда он выбросил семя и оплодотворил меня, я вся поседела, на глазах у него превратившись в другую женщину по имени Катена, в то время как черноволосая красавица Анастасия навсегда исчезла из зеркала, из кровати для троих и из реальности…

Это выглядело так, будто меня оплодотворила его мать.

Несколько дней я провела постели, пытаясь оправиться от шока, и Селена безрезультатно раскатывала тесто для пончиков с крошеной брынзой, от которого растут волосы и грудь. Моя голова по-прежнему оставалась седой. Я избегала зеркал. Как-то раз я вышла на берег и посмотрелась в воду. Я была беременна. И теперь наконец-то решилась спросить его:

– Неужели ты меня забыл? Ты что, действительно думаешь, что я учительница музыки? Когда ты прекратишь притворяться?

А он ответил:

– Я продал дом. И уезжаю из Котора. Поедешь со мной?

– Сделал мне ребенка, а теперь спрашивает, поеду ли я с ним?

– Поэтому и спрашиваю.

– Не поеду! Не поеду, пока не признаешься, что в Париже ты все это специально подстроил. Ты заплатил за объявление, в котором были точно описаны и мои волосы, и вся моя внешность! Признайся, что потом ты вырезал это объявление из газеты и сам положил его в мой почтовый ящик на улице Фий-дю-Кальвер! Когда ты признаешься, что мы с тобой вместе учили математику в моей квартире в Париже? Когда признаешься, что писал мне письма с войны, из Боснии? Когда признаешься, что из Италии наговаривал на мой автоответчик сообщения длиной в несколько часов? Когда признаешься, что постоянно пытаешься усвоить седьмой урок своего курса «Как быстро и легко забыть сербский»? Когда признаешься, что тебе известно, кто я такая?

Он посмотрелся в воду под Западными воротами Котора и бросил:

– Ты и сама не знаешь, кто ты такая…

– Но ты не ответил мне. Посмотри на меня! Неужели ты не узнаешь меня, любовь моя, пусть даже я и поседела? Неужели же ты не любил меня в Греции на спине белого быка?

Вместо ответа он протянул мне маленькую коробочку в форме деревянной колокольни со стеклянным пузырьком внутри.

– Что это такое? – спросила я.

– Называется «Кипрская роза» – «Rose de Chypre». Тот, кто умеет читать запахи, прочитает и этот и узнает, что любовь длится столько же, сколько сохраняется запах в этом пузырьке. Это ароматическое масло, которым пользовалась моя мать Катена. Ты заслужила его, как только поседела. А поседела ты оттого, что они, обе эти женщины, боролись за тебя. Мне было интересно узнать, какая из них перетянет тебя на свою сторону. И именно та, что была твоей, потеряла тебя. Потеряла тебя тетка Анастасия, которая, даже еще не зная тебя, так боролась за тебя в Италии. А завоевала тебя, причем одним махом, женщина из Салоник, моя мать Катена.

– О чем ты говоришь?

– Пытаюсь ответить на твой вопрос, знаю ли я сам, кто я такой.

– Мой вопрос был другой: помнишь ты меня или нет? Я могу напомнить тебе. – Тут я вынула из кармана клубок темно-красной шерсти. – Тебе знакомо вот это?

– Никогда в жизни не видел.

– Разве?

Тут я размотала клубок, и в самой глубине его оказалась записка с номером телефона, который он мне послал и которым я не захотела воспользоваться.

– Тебе знаком этот номер? Здесь записка с номером твоего телефона. Он такой же, как в объявлении, по которому я тебя нашла. Теперь ты признаешься в том, кто ты такой?

Будто бы переломив что-то внутри себя, он наконец сказал:

– Ну что ж, давай попробуем ответить на твой вопрос… Помнится мне, – продолжил он, – в трудные периоды жизни я забывал имена мужчин, женщин и детей, окружавших меня. Тогда я прибегал к одной хитрости. Для того чтобы не потерять их навек, я записывал эти имена на воде. Может быть, вода ответит на твой вопрос.

– Вода? Ты издеваешься?

– Вода может научиться говорить. Если застать ее врасплох, пока она не спит. Потому что вода умеет и спать, и говорить. Как человек. Или, точнее, как женщина. Я могу обучить ее какому-нибудь имени.

– И что же, заговорила твоя вода?

– Нет. Она не может выговорить твое французское имя. Вода вообще не умеет разговаривать по-французски. А эта вода не может произнести и мое имя.

– И что ж ты теперь будешь делать? – спросила я и поцеловала его в плечо.

– Ничего. Я согласился на то, чтобы вода дала тебе другое имя. Какое-нибудь такое, которое она сможет сообщить.

– А твое? Тебя вода тоже окрестила?

– Да, и сейчас ты это имя услышишь. Я научил воду выговаривать его.

Тут мы спустились с моста к воде, он сдвинул с места один из камней и сказал:

– Доброе утро, вода моя дорогая!

Вода издала такой звук, будто она лакает, пьет. Потом пучина внятно произнесла мое тайное имя, которое стегнуло меня, как пламя. Вода сказала:

– Европа.

– А твое имя? – испуганно спросила я Тимофея.

Он сдвинул с места другой камень и прошептал:

 
Одно око водяное,
А другое огненное.
Если лопнет водяное,
То погаснет огненное…
 

Вода отозвалась и на это. Она составляла слово. Это было отчетливо слышно. Она пыталась выговорить имя. Его тайное имя.

– Балканы, – плеснула вода.

– Что это значит? – спросила я Тимофея.

– Это значит, что свой седьмой урок я выучить не сумел, – ответил он.

И тут Тимофей Медош предстал передо мной таким, будто я увидела его впервые в жизни. Его взгляд зарос лишайником, бурьяном и плесенью. Казалось, ему больно смотреть. Я обнюхала его. От него совершенно ничем не пахло. Ни лицо, ни волосы, ни рубашка – ничто не имело запаха. Не пахло ни по́том, ни мужчиной, ни женщиной…

– Прекрасно, душа моя, – сказала я ему, – теперь нам снова ясно, кто есть кто в этой истории. И теперь настал момент, чтобы из этой кровати для троих исчез ты, потому что скоро на свет появится ребенок…

Я твердо знала, что мне делать. Я вернула Тимофею все его подарки, сварила ему суп из пива с травами и покинула его навсегда. Из особняка Враченов я не взяла ничего. Даже свои мелочи и вещицы, которые хранились в капитанском ящике.

Так закончилась моя «Тропинка в высокой траве». В тот же день я одна вернулась к себе домой в Париж.

Если вытащить из ящика для письменных принадлежностей внешний, выдвижной, ящичек, можно засунуть руку в его утробу и нащупать там нечто, напоминающее кусок картона. Извлеченная на свет божий, эта вещь окажется большого размера фотографией, наклеенной на картон и согнутой пополам, отчего она почти переломилась. Это снимок молодой женщины в длинном золотистом платье, из-за спины которой выглядывает какой-то ребенок.

Еще на фотографии имеется довольно длинная надпись, заканчивающаяся именем Τιμόθεος. Надпись сделана на оборотной стороне снимка. Так как там не хватило места для всего, что хотел сообщить подписавшийся, продолжение он перенес на поля своего текста, двигаясь по кругу в направлении, противоположном ходу часовой стрелки:

Охваченный отчаянием, я поднялся на борт греческого судна, отправлявшегося в длительное плавание, имея при себе лишь капитанский ящик для письменных принадлежностей, хоть я и не капитан. В этом ящике лежат вещицы, принадлежавшие моей самой большой любви. Отправляясь в путь, я кладу туда свой дневник, который когда-то вел во Франции, пусть он напоминает мне о тех прекрасных днях, фотографию моей любимой с ребенком и другие предметы, собранные с огромным трудом и связанные с ней и моими воспоминаниями. Они будут сопровождать меня в путешествии… Одна мысль утешает меня в моих бедах: «Счастливая любовь одного из потомков может искупить девять несчастных любовных романов его предков».

Я, тот самый человек, который когда-то купил ящик для письменных принадлежностей, однажды снова встретил того, кто мне его продал. Дело было этой зимой в Которе. Дул сирокко, принесший сумрак более долгий, чем ночь; дождь не давал никуда выйти после ужина. Я сидел в холле, когда послышалась музыка. Кто-то поставил кассету с песней «В рубашке тихой завтрашних движений…». Я вспомнил, что и в ящике для письменных принадлежностей эта мелодия предвещает сирокко. Привлеченный песней, я встал и подошел к стойке бара. Передо мной стоял официант из Будвы. Лицо его было серебряным и неподвижным. Теперь он работал здесь.

– Добрый вечер, Ставро, ты меня помнишь? Сможешь ли ты смешать для меня вино с водой по-гречески? Только смотри, чтобы воздух не попал в бокал, пока наливаешь!

Ставро, казалось, обрадовался шутке.

– Добрый вечер, господин М. Добро пожаловать! Какая непогода! Сегодня ночью даже рыбы плачут… Сейчас я вас обслужу. – И поставил на стол бокал белого вина, смешанного с водой.

– Могу ли я у тебя кое-что спросить, Ставро?

– Я не запрещаю. И Бог через купину спрашивал, да мы не ответили.

– Скажи мне, как к тебе попал ящик для письменных принадлежностей, тот, который ты мне продал?

На лице Ставро заиграла твердая мужская улыбка. Некоторые улыбки могут подолгу жить на лицах мужчин и женщин, не исчезая столетиями. Они даже достаются в наследство следующим поколениям. Улыбка на лице официанта насчитывала по крайней мере несколько веков.

– У меня и сейчас найдется кое-что на продажу, – процедил он. – Лекарство от старости. Вам могу предложить в рассрочку.

– Что же это за лекарство, Ставро?

– Все мы больше печемся о желудке, чем о душе. Поэтому каждый вечер нужно вставать возле открытого окна, чтобы изгонять из себя дьявола. По десять раз. Это нетрудно, просто надо уметь. Носом вдохните столько, сколько сможете, – на каждую Божью заповедь по одному вдоху, – а потом выдохните ртом весь воздух из всего тела, до самого желудка. Когда у вас изо рта выйдет какой-то незнакомый, тяжелый запах, дело сделано. Это запах дьявола. Значит, он выходит. Его изгнали прекрасные запахи Божьих заповедей. Вот так выдыхайте каждый вечер по десять раз, пока не появится запах дьявола, и получите жизни на десять лет больше…

– Прекрасно, Ставро, но мне по-прежнему очень хотелось бы узнать, откуда ты взял тот ящик.

– Эх, господин мой, в жизни всегда знаешь, где посеял, и не знаешь, где пожнешь. Но, клянусь Господом, дело было не так, как вы, господин, думаете.

– А откуда ты знаешь, что я думаю?

– Мне ли не знать, где черт женится? Это моя работа – подливать и угадывать, что думает клиент.

– И что же я думаю, Ставро?

– Господин думает, что я не умею смешивать вино с водой по-гречески. Ведь так, скажите откровенно?

– Да, Ставро, именно так я и думаю. Не умеешь. Но это не беда. И все-таки скажи мне, ты знал владельца того ящика? Не родственник ли он тебе?

Губы у Ставро покраснели, и на них заиграла роскошная женская улыбка. Еще более старая, чем та, мужская. Он оскалил все зубы и еще один в придачу и жалобным голосом произнес:

– Нет у меня больше ни родных, ни близких. Всех, господин М., всех унесла война. Время потекло вспять, и пришли последние годы, злые и опасные.

– Так откуда ты знал хозяина?

– Как откуда, господин М.? Как же мне его не знать, когда я еще в Боснии хотел застрелить его? Но не попал.

– Промахнулся?

– Я никогда не промахиваюсь, господин М. Я стрелял через воду, вот пуля до него и не долетела. Его спасла вода.

– А ящик, он к тебе как попал?

– Из воды, господин М. И меня вода удостоила чести – жизнь спасла, вот откуда. Я плавал барменом на греческом судне «Исидор», и однажды вместе с этим ящиком на борт к нам поднялся его хозяин. Был он, я бы сказал, со странностями. Из тех, что на свадьбу приходят со своим куском хлеба. Он умел только три вещи: в себя, на себя и под себя. А как судно бросит якорь, обует сапоги – один красный, другой черный – и сходит на берег гулять да на деньги играть. Он на небе видел такие звезды, что нам и не снились. Слышал я и его последние слова, вот только не понял их. А сказал он: «Это падший ангел! Нам конец». Когда наше судно разбилось, его чем-то ударило, и он исчез в волнах, а я вцепился в какой-то деревянный предмет. И лишь когда волны выбросили меня на берег, я увидел, что держусь за капитанский ящик. Со временем я постепенно узнал, и кому он принадлежал, и некоторые другие подробности, которые можно было узнать…

Тут улыбка на лице Ставро снова неожиданно переменилась. Вместо женской вернулась та самая, твердая, мужская, будто бы выкованная из серебра, и он добавил:

– Вы, господин М., наверняка сейчас думаете, что пришло время расплатиться за вино.

– Точно, Ставро.

– Э-э, видите ли, господин М., это не так. Я ваш должник, а не вы мой.

– Как это?

– Кто победил, тому и венец. Когда я в прошлый раз продал вам ящик, вы, верно, подумали, уж вы меня простите, что я вас обобрал, взял гораздо больше, чем следовало. Ну скажите по душам, ведь так?

– Да, Ставро, именно так я и подумал: «Уж больно много он с меня содрал».

На эти слова Ставро вытащил из кармана пятьсот марок и протянул мне над бокалом.

– Это ваше, господин М. То лишнее, что я с вас взял. Я брал в долг. Теперь этот долг возвращаю, и мы квиты… – Заметив на моем лице удивление, он продолжил: – Хотите, я вам скажу, что вы сейчас думаете, господин М.? Сейчас вы думаете, что теперь вы ободрали меня как липку. Ну, так и думаете?

– Точно, Ставро, именно так.

– И опять это неверно.

– А что же верно, Ставро?

– Вот послушайте. Недавно приезжала в Котор одна дама с маленьким ребенком, разузнавала про то кораблекрушение. Иностранка, молодая, но совершенно седая, мне показалось француженка. По-нашему не знает ни слова; если бы не умела по-французски, пришлось бы ей мычать или блеять. Ее послали ко мне вместе с переводчиком. Она пожаловалась, что в сон к ней залетают птицы, и заплатила мне за ящик пятьсот марок.

– А что же ты ей ящик-то не продал?

– Она дала мне деньги не потому, что хотела купить его, а для того, чтобы я передал его вам.

– Заплатила за то, чтобы ты передал ящик мне?

– Да, она сказала, что покойный хозяин ящика знал о вас.

– И что же ты сделал, Ставро?

– Взял деньги и пообещал ей выполнить то, что она просила, но это мне не удалось.

– Почему?

– Потому что он уже и так был у вас. К тому моменту я вам его уже продал. А теперь возвращаю вам и эти женские деньги.

– Но как вы с ней, с разных концов света, именно меня нашли себе в покупатели?

– Что значит как, господин М.? Просто нам известно, что вы думаете, вот как.

– Что же я думаю, Ставро?

Улыбка на лице Ставро изменилась еще раз. Теперь вместо мужской, более молодой, и женской, более старой, на нем заиграла какая-то третья, бесполая, и он сказал:

– Ну, господин М., вероятно, думает и о ящике, и обо всем этом что-то написать…

Уникальный роман

Инструкция по чтению этой книги

Писатель послушался древней мудрости, которая гласит: конец – делу венец, он же делу конец. Поэтому этот роман не таков, как остальные книги. Для каждого читателя он кончается по-разному, каждого читателя ждет свой конец истории.

Чтобы убедиться, что это действительно так, достаточно взять экземпляр книги у друга или подруги. И тогда вы увидите, что исход будет не таким, как в вашем экземпляре. И так сто раз. Сто разных окончаний. Как сто дукатов, которые в одной сказке получил бедняк за волшебную птицу. Поэтому экземпляры этого романа-дельты пронумерованы, от 1 до 100. И что вам суждено, то и достанется. Как и в жизни.

Но учтите, для того чтобы прочитать и распутать интригу этой книги, вам вовсе не нужна чужая развязка. Удовлетворитесь собственным финалом, чужой вам ни к чему.

Разве что у вас есть кто-нибудь, с кем вы обычно обмениваетесь любимыми книгами.