Текст книги "Борис Пастернак. Времена жизни"

Мариэтта Чудакова в этом уверена, и ее уверенность небезосновательна.

«Мы предполагаем, что слова, сказанные о Мандельштаме, – „Но ведь он мастер, мастер?“ – могли повлиять на выбор именования главного героя и последующий выбор названия», – пишет М. Чудакова.

Булгаков более чем внимательно относился ко всему «изустному», что доносилось от Сталина.

Если Сталин есть отчасти прообраз Воланда – всесильного, могущественного, остроумного, отправляющего людей своею волей куда ему заблаговолится, презрительно наказующего мелких и мерзких карьеристов и подонков, врагов – противников Мастера («всемогущество главного героя явилось как условие, совершенно необходимое, с точки зрения Булгакова, для художественной модели современности». – М. Чудакова), то слово «мастер», вышедшее из его уст, конечно же, происходит от «мастера» работы Сталина.

Пастернак, повторим еще раз, ушел от ответа на вопрос о «мастере».

Более того: слова «мастер» и понятие «мастерство» для Пастернака не были окрашены положительным смыслом. Скорее напротив. Здесь, я думаю, он не понял Сталина, для которого понятие «мастер» по отношению к художественным, артистическим занятиям являлось свидетельством полноценного профессионализма («мастера культуры» и тому подобная лексика, производная от сталинских ключевых слов). Пастернак не дал ответа на сталинский вопрос. А Булгаков – дает ответ, и ответ ясный, недвусмысленный, четкий, противоположный пастернаковскому бормотанью. Для него «мастер» – это и есть герой его романа, почти его альтер эго. Здесь, безусловно, и таится начало спора с Пастернаком, спора, в котором Пастернаку пришлось отвечать, соглашаться или оспаривать Булгакова тогда, когда того уже не было на свете.

Но прежде, чем о полемике, поговорим о взаимовлиянии. Взаимовлиянии не столько текстов, сколько текстов-поступков, вызвавших, стимулировавших, в свою очередь, другие тексты-поступки.

В январских за 1936 год «Известиях» печатаются те стихи Пастернака, которые «растабуировали» для серьезной, «независимой» русской поэзии обращение к вождю. Здесь Пастернак был первым. Свидетельств о реакции самого вождя на эти стихи нет – но сам факт того, что Пастернак уцелел, несмотря ни на что, ни на какие доносы (о его участии в группах, заговорах и т. д.), говорит о том, что стихи были приняты благосклонно. Интереснее другое: после этих стихов, и особенно в 1937-м, Пастернака травили особенно сильно – причем литераторы, подобные булгаковским Берлиозу, Лиходееву, Павианову, Богохульскому, Латунскому и т. д. Повлияло ли на решение Булгакова заняться «сталинской» темой появление пастернаковских стихов? Исследователи считают, что это «растабуирование» сыграло свою роль. Нельзя забывать и о том, что к 1936-му отчаянье Булгакова только нарастало – количество неопубликованного и непоставленного в театре накопилось и перешло в качество (депрессивное состояние). И в «Батуме» Булгаков полностью переворачивает свою концепцию: Сталин из Воланда становится чуть ли не юным Христом. Мучеником, принимающим испытания (для Булгакова, верующего христианина, такая параллель была особенно внутренне дискомфортной, и все же он себя на нее уговорил).

В отличие от Пастернака, Булгаков уже в 20-е получил клеймо «контрреволюционного» писателя. В 1927 году начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский докладывает «наверх» о «злобном» отношении писателей к власти (в «идеологически чуждые» попадают Ф. Сологуб, М. Волошин, А. Ахматова); «Роковые яйца» объявляются «произведением весьма сомнительного характера», а «Собачье сердце» и «Записки на манжетах» приговариваются как «вещи явно контрреволюционные». То, с чем Пастернак столкнется гораздо позже, уже в связи с «Доктором Живаго», на Булгакова обрушивается сразу по установлении советской власти – и это справедливо, если исходить из отношения к ней самих писателей: у Булгакова – в «Белой гвардии», у Пастернака – в «Лейтенанте Шмидте», «Девятьсот пятом годе», «Спекторском». На пьесы Булгакова то налагаются, то «временно снимаются» запреты. Причем в чудовищных по смыслу формулировках: «Ввиду того, что „Зойкина квартира“ является основным источником существования для театра Вахтангова, разрешить временно снять запрет на ее постановку» (постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 февраля 1928 года так и называется – «О „Зойкиной квартире“»). Дальше «мягкого» Политбюро заходит сама общественность, требующая запретить пьесы Булгакова, особенно «Бег» («Диктуется ли какими-либо политическими соображениями необходимость показа на крупнейшей из московских сцен белой эмиграции в виде жертвы, распятой на Голгофе?» – из письма объединения «Пролетарский театр» И. В. Сталину). В этом письме Сталину его называют «наиболее реакционным автором» А. Лацис (критик), В. Билль-Белоцерковский (драматург), П. Арский (драматург) и другие. От П. М. Керженцева в Политбюро по поводу «Бега» поступает специальная записка: «„Бег“ – это апофеоз Врангеля и его ближайших помощников». Булгаков, разумеется, «искажает», «изображает красных дикими зверями». «Затушевал их (врагов. – Н.И.) классовую сущность». Вывод: «воспретить» к постановке, «прекратить» всю предварительную работу.

Товарищи прислушались к доносу драматургов.

Постановлением Политбюро от 14 января 1929 г. образуется комиссия для рассмотрения пьесы М. А. Булгакова «Бег» в составе «т.т. Ворошилова, Кагановича и Смирнова А. П.», а 29 января К. Ворошилов сообщает в Политбюро «тов. Сталину», что «члены комиссии ознакомились с ее (пьесы. – Н.И.) содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре». На следующий день Политбюро принимает специальное постановление «О запрещении пьесы М. А. Булгакова „Бег“». Но и это не финал: 1 февраля Сталин пишет большое письмо В. Н. Билль-Белоцерковскому (в сущности, ответ на его донос), терпеливо разъясняя ему свое отношение к пьесам Булгакова «Бег» («„Бег“ в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я не имел бы ничего против постановки „Бега“, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние и социальные пружины гражданской войны…»), а также «Дни Турбиных» и «Багровый остров». Возникает впечатление, что Булгакова в Политбюро изучают специально и анализируют досконально. Удивительное внимание к Булгакову тов. Сталина выражается в его феноменальной привязанности к постановке «Дней Турбиных», посещаемой многократно (по легенде, до восемнадцати раз). Через одиннадцать дней Сталин встречается с украинскими литераторами и опять выстраивает свою речь на примерах из Булгакова – при этом возникает впечатление, что он лично относится к Булгакову намного теплее, чем ожесточенные против Булгакова писатели, критики, театроведы-доносчики, а также начальники комитетов, Главлит и члены Политбюро. Булгаков правильно обращался к Сталину – никто, кроме вождя, его защитить, хотя бы утишив ненависть «коллег» приказом, не мог. А Сталин как будто ищет аргументы в защиту Булгакова.

12 февраля Луначарский пишет Сталину, приводя в тексте антибулгаковский выпад Керженцева в газете «Правда» (9 февраля). И не просто выпад – тяжкое политическое обвинение в «великодержавном шовинизме», в «оскорблении украинцев». Каифа требовал крови Иешуа! Что же касается наполовину Пилата, наполовину Воланда, то он как раз пытается вывести Булгакова из-под ударов. 28 февраля Сталин пишет письмо «писателям-коммунистам из РАППа», в котором осаживает «неистовых ревнителей».

Летом 1929 года Булгаков обращается с заявлением-просьбой к правительству СССР или дать ему работу, или разрешить вместе с женой покинуть страну. Вопрос опять решается на уровне Политбюро: Булгакова «перетянуть на нашу сторону», «привлечь», дневники, изъятые при обыске в 1926 году, вернуть. Надо сказать, что никем в эти годы так тщательно не занимались. И ведь не арестовали, вот что интересно. Видимо, особо внимательное к нему отношение Сталина перевешивало все доносы: «а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться». 25 апреля 1930 года Сталин дает поручение Молотову по поводу Булгакова, а 5 мая Булгаков обращается к вождю с просьбой принять его в первой половине мая: «Средств к спасению у меня не имеется». Спустя год после телефонного разговора со Сталиным Булгаков пишет ему свое знаменитое письмо с эпиграфом из Гоголя – понимая, что попал в клетку, он ссылается на свой разговор годичной давности. Но ответа не получает.

Однако в литературной среде распространяется мнение, что именно с Булгаковым связано «признание Сталиным за старой интеллигенцией большого значения в культурной жизни страны». Мнение М. Козакова почерпнуто из Спецзаписки ОГПУ «Об откликах писателей» в марте 1932 года. «Литературный критик» Медведев говорит о «второй сущности Сталина» – «как большого либерала и мецената в самом лучшем смысле слова», а писатели Иванов-Разумник, Шишков и Петров-Водкин (знаменитый художник записан гэпэушником в писатели) комментируют: «В связи с этим приобретают особый характерный исторический смысл все эти разговоры о сказочных превращениях в судьбах отдельных людей под влиянием одного слова вождя».

Так неужели все эти настроения и разговоры, о которых регулярно информировалась власть через ОГПУ, прошли мимо Булгакова или Пастернака?

11 июня 1934 года Булгаков, взбешенный издевательским отношением властей по поводу загранпаспортов для себя и жены, пишет последнее письмо Сталину. Он и сейчас (делает вид, что?) уверен в «либерализме» и «меценатстве» Сталина, уверен, что Сталин просто не в курсе, что ему надо объяснить ситуацию, и все исправится, дела наладятся, за границу он уж точно уедет.

Такой же иллюзией жил и Пастернак – только положение его было иным, вписанным в советскую действительность. Хотя средств к существованию тоже почти никаких не имел (службы, в отличие от Булгакова, у него не было).

Из клубка писем-доносов-постановлений Булгаков вылепил «Мастера и Маргариту». Сталин – мучительный, отталкивающий и притягивающий, современно-исторический персонаж для Булгакова, надежда на спасение и опасность сокрушительного жизненного провала – все одновременно. Сила, которая – зло и благо в одном флаконе. Мастер? Мастер, конечно же, залетел сюда из разговора, который в те же самые дни, когда Булгаков сочинял и посылал свое письмо, вел со Сталиным Пастернак.

Письмо Булгакова Сталину и разговор Сталина с Пастернаком пересеклись в одной дате, в одном историческом мгновенье. Такие совпадения случайными не бывают, и наверняка в Москве, где все тайное становится явным, они стали предметом обсуждений. Прежде всего – самих Булгакова и Пастернака. И неизгладимой печатью легли на их последующее творчество, при всем различии их творческих индивидуальностей, самой музыки их дарований.

Мастер в «Мастере и Маргарите» ничего общего с Пастернаком не имеет.

Пастернак живет там, где обитают неприятели Мастера.

Дом, в котором бьет стекла Маргарита, – это писательский дом в Лаврушинском, где Пастернак получил квартиру, а Булгакову, подавшему заявление, отказали.

Перелыгино имеет своим аналогом реальное Переделкино, где Пастернак получил дачу, которую он после ареста Пильняка переменил на другую.

Ресторан, нравы которого живописно обрисовала Зинаида Николаевна, – тот самый Грибоедов («Дело было в Грибоедове»).

Пастернак, по всему раскладу привилегий, принадлежал к новой номенклатуре, в которую входили, кстати, отнюдь не только бездарности. Но в стенограмме I съезда советских писателей, где среди выступающих – и Пастернак, и Олеша, и Шкловский, и Чуковский, и Эренбург, и В. В. Иванов, и Луговской, имя Михаила Булгакова появляется в докладе по драматургии (В. Кирпотин) и содокладе (Н. Погодин) только в качестве отрицательного примера. А Пастернак, объявленный Бухариным (в основном докладе) первым поэтом, хотя и подвергается злым нападкам, но отнюдь не исключается из советской поэзии, – речь идет только о первом месте.

Наверняка Булгаков читал, и внимательно, материалы съезда, публиковавшиеся в газетах. Он читал советские газеты.

И конечно не мог пройти мимо доклада Горького.

Доклад Горького мог вызвать у Булгакова (так я предполагаю) резкую реакцию.

В речи Горького был абзац резко антихристианский. Памятуя о персонаже по имени Иешуа, приведем этот провокативный для творческого сознания Булгакова фрагмент:

«…Христос, „сын божий“, – единственный „положительный“ тип, созданный церковной литературой, и на этом типе неудачного примирителя всех противоречий жизни особенно ярко показано творческое слабосилие церковной литературы».

Горький читает доклад – Пастернак сидит в президиуме и аплодирует – Булгаков читает стенограммы выступлений. В Москве. Поскольку в поездке в Париж (куда Пастернак будет отправлен специальным решением Политбюро следующим летом – на антифашистский конгресс) ему отказано.

Не буду сравнивать страдания (и проблемы) двух писателей, но разница в их общественном положении (и признании) очевидна.

«В Москве волнение среди литераторов, – записывает в дневник Е. С. Булгакова 1 июня 1934 года, – идет прием в новый Союз писателей. Многих не принимают. Например, Леониду Гроссману (…) сначала отказали в приеме, а потом приняли его.

Забежал к нам взволнованный Тренев и настойчиво советовал М. А. – „скорей“ подать! 29 мая М. А. подал анкету.

М. А. чувствует себя ужасно – страх смерти, одиночества. Все время, когда можно, лежит».

Запись 25 августа, в дни работы съезда:

«Разговор с Афиногеновым.

– Мих. Аф., почему вы на съезде не бываете?

– Я толпы боюсь».

29 августа:

«– Почему М. А. не принял большевизма?.. Сейчас нельзя быть аполитичным, нельзя стоять в стороне, писать инсценировки…»

Почему-то говорил (Загорский. – Н. И.) что-то вроде:

«– Из темного леса… выходит кудесник (писатель – М. А.) и ни за что не хочет большевикам песни петь…»

31 августа:

«Жуховицкий (…) истязал М. А., чтобы он написал декларативное заявление, что он принимает большевизм».

Пастернак приближен к власти – у него свои, достаточно короткие, отношения с Бухариным; он хотя и чужой, но находится в своей литературной среде. Булгаков с этой средой не имеет ничего общего: как сказано в «Театральном романе», «и этот мир мне не понравился». Он выбрал для себя другую среду – театральную, она более естественна, непосредственна, менее идеологизированна. «Ничего не поделаешь со сценической кровью!» (из письма М. Булгакова П. С. Попову 14 марта 1934 г.). Главное – это МХАТ и вокруг (уход в Большой и расставание с МХАТом были для него вынужденно-болезненными).

Контакты Пастернака с Московским Художественным театром (в связи с постановкой пьес Шекспира в его переводе) и дружба с артистами начинаются только в 1938 году, когда Булгакова там уже нет. А «светская» жизнь Булгаковых – приемы, ужины после спектакля, чтения – никак не пересекается с жизнью Пастернака, который, несмотря на отмеченные выше знакомства с партийной верхушкой, а может быть, и благодаря этому (и аресту, и уничтожению этой верхушки), уходит все больше и больше в подмосковное одиночество. Стили жизни разнятся – разнятся и друзья, и приятели. Напряженность, интенсивность творческой работы у Булгакова все нарастает, несмотря на близкую смерть, – у Пастернака после 1936 года наступает спад.

Кстати, два письма-обращения к Сталину, не о себе, а о других, исторически тоже рифмуются. Это письмо Пастернака по поводу ареста Н. Н. Пунина и Л. Н. Гумилева, просьба помочь Ахматовой (письмо-приложение к письму Ахматовой, составленному М. Булгаковым, – он посоветовал ей переписать письмо своим почерком) и благодарность за участие (декабрь 1935 г.) и письмо Булгакова о смягчении участи ссыльного Н. Р. Эрдмана (4 февраля 1938 г.): «Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу…» Ни Пастернак, ни Булгаков не теряли уверенности в том, что апелляция к Сталину есть самый верный путь к решению вопроса.

Нет свидетельств о том, что Пастернак был знаком с рукописью романа «Мастер и Маргарита». Но о существовании (и содержании) романа Пастернак должен был знать – хотя бы через Ахматову. По крайней мере, предположение такое возможно. Мог знать – и через свою первую жену, Елену Владимировну, которая жила в эвакуации в Ташкенте, где находилась и Е. С. Булгакова. Е. В. Пастернак поминает ее в письме Борису Леонидовичу.

И возникает предположение, что сам замысел романа «Доктор Живаго» и его реализация были своего рода ответом на роман «Мастер и Маргарита» – разумеется, в совершенно ином, пастернаковском ключе. (Что совсем не исключает других источников возникновения романа.)

Всего лишь гипотеза.

Но есть и кое-какие доказательства «пересечений» романных линий. Может быть, совпадений (но случайными совпадения бывают не всегда). Хотя транспонирование сходных мотивов безусловно разнится.

Время действия «Мастера и Маргариты» в его современной части – 2–5 мая 1929 года. 5 мая Мастер умирает. 2 мая, по всем расчетам, Аннушка разлила масло и трамвай отрезал Берлиозу голову.

Время действия «Доктора Живаго», в части истории самого доктора (до эпилога), завершается летом 1929 года.

Почему двумя писателями назначено именно это время гибели их героям?

Весной и летом 1929 года идет активнейшая идеологическая акция против Замятина и Пильняка, напечатавших прозу за границей (за то и травили). Два мастера были приговорены к гражданской казни через развернутую газетную кампанию. Это была первая кампания такого рода – потом она зарифмуется и в судьбе автора романа «Доктор Живаго», уже в 1958-м.

Но тогда, в 1929-м, она произвела на обоих романистов сильнейшее впечатление: именно это время стало исторически знаковым для обоих романистов, определило хронотоп смерти их героев: в Москве, летом 1929-го.

Оба героя – писатели.

Мастер пишет прозу (хотя в черновиках неоднократно именуется поэтом).

Юрий Андреевич Живаго – поэт.

И это понятно: прозаик Булгаков «отдает» своему Мастеру роман о Иешуа; поэт Пастернак «отдает» доктору Живаго «Стихи из романа».

Оба текста являются книгой в книге.

Это – романы о писателях, сочиняющих свои книги, присутствующие в романах, не отделимые от них в художественном целом.

Булгаковский роман в романе – это роман о Христе.

Пастернак не раз заявлял, что содержанием романа станет его христианство. И в части семнадцатой (и завершающей), в «Стихотворениях Юрия Живаго», жизнь Христа проходит от «Гамлета» («Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси») через «На Страстной» –

 
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога… —
 

до «Рождественской звезды» –

 
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы… —
 

через «Рассвет» –

 
Всю ночь читал я Твой завет
И как от обморока ожил… —
 

сквозь «Чудо» –

 
Он шел из Вифании в Ерусалим,
Заранее грустью предчувствий томим…
 

и «Дурные дни» –

 
Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим… —
 

«Магдалину» (I и II) до «Гефсиманского сада»:

 
«Я в гроб сойду и в третий день восстану…»
 

Внутрь высокой «христианской» истории Пастернак вплетает несколько стихотворений «грешных» («Ветер», «Хмель», «Зимняя ночь», «Разлука», «Свидание»), в которых заключена (еще раз) любовная линия романа; удваивая ее, Пастернак «срастил» два текста: христианский и современно-мирской. Христианский текст принадлежит Юрию Живаго, как и у Булгакова текст о Иешуа – Мастеру.

В обоих романах присутствует таинственный избавитель, он же – Воланд у Булгакова и Евграф у Пастернака: появляются и помогают тогда, когда уже никто не может помочь. В безнадежной ситуации.

Наконец, пара Мастер и Маргарита отражается в паре Живаго и Лара. Деятельное участие любящей женщины – и ее исчезновение, любовь спасительная и бессмертная.

Конечно, «Доктор Живаго» не фантастический роман. Тем не менее нельзя не заметить, что в Юрии Андреевиче Живаго сливаются – в сравнении с «Мастером и Маргаритой» – два персонажа: Христос и Мастер. Юрий Живаго к концу жизни обретает явные черты юродивого – или даже святого (именно так оплакивается его уход). Да и сама его жизнь становится протяженным распятием.

Булгаков продуманно берет эпиграфом к роману строки из гётевского «Фауста». Слово «Доктор», памятуя о Фаусте, Пастернак тоже не случайно ставит в заглавие своего романа.

Медицинское образование? Доктор? Тут, как я полагаю, не обошлось и без биографических данных самого Михаила Булгакова, врача по образованию и первой профессии, практикующего земского доктора, по случайности, как и герой Пастернака, оказавшегося внутри гражданской войны.

Еще раз повторяю: эта перекличка Пастернака с романом Булгакова может быть и случайной. Но гипотеза об определенной внутренней связи двух романов-мучеников ХХ века мне представляется более чем вероятной.

В письмах Пастернака имя Булгакова возникает всего один раз – в 1936 году, в связи с «дискуссией» о формализме: «с нападками той же развязной, омерзительно несамостоятельной, эхоподобной и производной природы». В конце письма от 1 октября 1936 года, отправленного из Переделкина, Пастернак пишет:

«Существуют несчастные, совершенно забитые ничтожества, силой собственной бездарности вынужденные считать стилем и духом эпохи ту бессловесную и трепещущую угодливость, на которую они осуждены отсутствием для них выбора, т. е. убожеством своих умственных ресурсов».

Различие между ними (убожествами) и теми, кого он в это письмо включает – себя, Мейерхольда, Булгакова, Пильняка, Федина, Леонова и Ольгу Фрейденберг, – Пастернак определяет так:

«когда они слышат человека, полагающего величие революции в том, что и при ней, и при ней в особенности, можно открыто говорить и смело думать, они такой взгляд на время готовы объявить чуть ли не контрреволюционным».

Заметим, что Пастернак еще внутри революционной свободы, как он ее понимает.

В стихотворении «Безвременно умершему» (1936) он напишет: «Эпохи революций возобновляют жизнь народа…» Слово «народ» для Пастернака священно, в отличие от Булгакова. Отчизна, гимн, народ – слова из официоза – Пастернак из обезличенного контекста переводит в индивидуальный:

 
Народ, как дом без кром…
Он, как свое изделье,
Кладет под долото
Твои мечты и цели.
 

За эти народопоклоннические стихи Пастернак получил наотмашь и сполна со страниц «Литературной газеты», и не только ее. А Булгаков ни народолюбием, ни восторгом перед революцией, отчасти свойственными Пастернаку, не страдал никогда. Потому что, в отличие от Пастернака (с его «чужеродьем»), никак и не обольщался его качествами.

Более того: Булгаков «народ» не любил.

Пастернак придет к контрреволюционному («булгаковскому») пониманию последствий, в чем его и обвинит редколлегия журнала «Новый мир», только через тридцать лет. Но тогда, когда для Булгакова все ясно, когда «Мастер» уже существует, если не в окончательном варианте, то в сознании автора, – тогда еще Пастернак пишет сестре о «величии революции».

Оба романа, и Булгакова, и Пастернака, были ориентированы не на русскую классическую традицию, не на «толстовский» роман. Пастернак поминал в предшественниках Диккенса, в сюжетостроении ориентировался на опыт В. Скотта, Дюма, Конан Дойля. Булгаков также в источниках своей манеры числил не Тургенева, не Достоевского. Гоголь? Да, конечно, «дыхание» прозы Гоголя ощутимо в «Мастере и Маргарите» – но отнюдь не более, чем влияние западноевропейской прозы XIX века, особенно в ее французском изводе.

Несомненна близость обоих романов, каждого по-своему, к архаическим фольклорным жанрам, к сказке и притче. Несомненна и символическая изнанка многих даже чисто бытовых деталей и описаний и в том и в другом романах: идет ли речь о «погодных», атмосферных явлениях (утро, вечер, закат, гроза, дождь и т. д.) или о предметах обстановки. Кстати, действие московских глав «Доктора Живаго» и современного пласта «Мастера и Маргариты» происходит поблизости, неподалеку от Сивцева Вражка и Патриарших – самого «московского» центра Москвы. А финалы? Панорама Москвы завершает оба сочинения.

Булгаков:

«На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое (…). Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев. (…)

– Какой интересный город, не правда ли?

Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:

– Мессир, мне больше нравится Рим…

Опять наступило молчание, и оба находящиеся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце».

А теперь цитирую Пастернака:

«Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрытого окна над необозримою вечернею Москвою…

И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас не местом этих происшествий, но главною героиней длинной повести. …

(…) святой город».

И освещение, и ракурс, и точка зрения на Москву, и время суток, и даже «святой город» Рим – если это не перекличка, то что же?

«Доктор Живаго» обозначен Игорем П. Смирновым в его исследовании как «роман тайн» (М., 1996). Он видит в романе «гигантский объем скрытой информации, расплывчато угадываемой за тем, что явно сообщается нам, но с трудом поддающейся рациональному постижению». Поэтика романа – это, по И. Смирнову, поэтика «непрямого высказывания, спрятанных значений, герметичности». Посвящая свою книгу тайнописи в «Докторе Живаго», И. Смирнов утверждает, что Пастернак «прибегал к шифровке в основном намеренно» и «организовывал ее головокружительно сложно», засекречивая как на микро-, так и на макроуровне «свой опыт жизни, взятый им во многих измерениях – как история, философия, религия, литература и искусство, наука». Смирнов прав, когда пишет: «…тематизируя таинственное, Пастернак настраивал читательское сознание на то, чтобы оно гипертрофировало таинственное, занялось им с повышенной интенсивностью». «Доктор Живаго» – это не только «роман о тайнах, но и тайный роман, криптограмма».

О загадках, тайнах и тайнописи романа Булгакова написано множество работ.

Но вот о воздействии «криптограммичности» «Мастера и Маргариты» на поэтику «Доктора Живаго», насколько мне известно, ничего не было сказано. Для меня оно очевидно – с одной существенной оговоркой: праздничная яркость и одновременно трагизм двойной криптограммы «Мастера и Маргариты» транспонируется Пастернаком в драматическую сумрачность «Доктора Живаго», булгаковский гротеск переходит в пастернаковский траур. И потом, конечно же, у Пастернака напрочь отсутствуют фантастика, ирония и сарказм, определяющие саму мелодику «Мастера и Маргариты». Что ж, тем очевиднее результат творческой воли Пастернака. Тем более, что автор бессмертного искрящегося романа, по мнению современников, прожил неудачную, в общем, жизнь. Совсем не имел успеха.

И Пастернак, в отличие от нас, об ошеломительном посмертном успехе Булгакова не узнал.

Итак, сначала, по нашей концепции, Булгаков оспорил Пастернака.

«Он мастер, мастер?» – Сталин.

«Да не в этом дело!» – реплика Пастернака.

Булгаков, которому наверняка этот разговор передавали, много раз его обсуждавший, думаю, взвился.

Как это «не в этом дело»!

Именно в этом!

Вряд ли бы он поставил Пастернаку твердую четверку. А что бы поставил? Ответ находим у Булгакова – причем дважды.

В «Театральном романе» познакомившийся с писателями Максудов записывает: «Я вчера видел новый мир, и этот мир был мне противен. Он – чужой мир. Отвратительный мир». А в романе «Мастер и Маргарита» за вопросом Ивана Бездомного: «Вы – писатель?» следует фраза: «Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

– Я – мастер…».

Эта реплика – Пастернаку, так же как и слова «чужой мир» о мире писательских дач, квартир, городков, жен, изданий, о мире писателей-профессионалов. «Вы писатели?» – «Мы писатели». «А как ваша фамилия?» – «Скабичевский…» Булгаков саркастически отвергал мир писателей с членскими билетами, «пахнущими дорогой кожей», «с золотой широкой каймой». Мастер – это из совсем иного, подлинного мира искусства, оттуда, где «рукописи не горят».

Но на этот ответ Пастернак потом дает свой в «Докторе Живаго», по-христиански смиренно, отчасти принимая правоту Булгакова, отчасти все-таки оспаривая ее, – его Юрий Андреевич, конечно же, никакой не мастер, а принципиальный дилетант. Гениальность, дар, боговдохновленность – одно, мастерство – совсем другое.

«Так вот урок твой, мастерство…»

Ведь уже к 1936 году Пастернак раскаялся в том, что не поддержал мастера.

Свидетельство? Да вот оно:

 
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.
 

Стихи-то – предназначены для сталинского зоркого глаза. Знаковых слов «мастерская» и «верстак» этот приметчивый глаз не упустит.