Текст книги "Забытые крылья"

Глава 11

«Как просто это оказалось, – размышляла Марина, любуясь дочерью. – Легко и просто. Будто и не было никогда ничего плохого между нами. Мама и дочка, все так естественно и правильно… А как же я боялась…»

Она потянулась, с наслаждением чувствуя расслабление в плечах и в коленях, оживающих после самолетной скованности.

– Так, и куда же ты меня везешь? – Марина удивилась беззаботному и звонкому звучанию своего голоса.

После встречи в аэропорту у обеих появилось ощущение, как летом после грозы: дочиста промытая, новая легкость, радость и ясность.

– В Кратово, если ты не против. Я теперь там живу, – Надя улыбалась и слегка щурилась от августовского солнца, легко маневрируя в потоке машин на выезде с парковки у Шереметьева.

– Почему в Кратово? Я ведь не в курсе, расскажи.

– А, ну так я же ушла от Вадима, – Надя не повернула головы к матери и слегка сдвинула брови, но голос остался спокойным и уверенным. – Еще весной.

– Вот так новости, – Марина хмыкнула и покачала головой, впрочем, без всякого осуждения. – А почему?

– Слушай, это долгий разговор… – Надя сделала паузу, но, поскольку мать молчала, в конце концов продолжила: – Ну, в общем, он взял кредит. И заложил квартиру. Я узнала, уже когда начали звонить коллекторы. Это все было ужасно неприятно, но я выкрутилась, продала его работы, нашла деньги – а потом вдруг поняла, что устала. И уехала.

Надя напряженно ждала следующего вопроса, но он оказался неожиданно легким:

– И что, ты там снимаешь, в Кратово?

– Ой, да ты ведь не знаешь, мам! – Надя обрадованно улыбнулась. – Там же Светка. Света Зарницкая, помнишь ее?

– Ну конечно, я помню Свету Зарницкую! Но она ведь жила во Франции?

– Во Франции, потом в Бельгии, но как раз в конце прошлого года она вернулась, сделала на их старой даче шикарный стильный ремонт и организовала там пансион для художественно одаренных детей. Такой, знаешь, классный – уютный и с хорошей программой. Ребята у нас живут, как в пионерском лагере: кто-то пару недель, но большинство прямо с июня до августа. У нас и пленэры, и всякие лекции, и приглашенные художники дают уроки.

– И ты теперь там работаешь?

– Ага, я там что-то вроде воспитателя с функциями художника. Вывожу детей на пленэры, занимаемся в домашней студии, сама немного рисую. Ну и периодически езжу в свою страховую. Светка не может много платить, так что совмещаю.

– А Леша? Остался с отцом?

– Леша почти сразу после моего ухода переехал к своей девушке, Маше. Ему удобно, она недалеко от университета живет.

– Что за девушка?

– Ой, мам, не знаю, – слегка нахмурившись, ответила Надя. – С виду вроде хорошая. Лешке нравится. Немного не нашего круга. Богатая провинциальная куколка. У нее отец занимается каким-то бизнесом около нефтяной трубы, переехал в Москву не так давно. Но я Лешу аккуратно расспросила – жениться он пока не собирается, так что я не особо переживаю. Девушка и девушка. Живут, и ладно.

– Хорошо быть мамой мальчика, – иронически заметила Марина, и Надя улыбнулась:

– Для меня сейчас главное, что она его от учебы не отвлекает. Он прошел практику в полиции, теперь вот на третий курс пойдет. Появляются иногда в Кратово, она все глазами хлопает и говорит: «У вас такая интересная, творческая семья», – Надя смешно передразнила модную манеру растягивать гласные и повышать интонацию к концу фразы, и Марина захихикала.

– Ну, похоже, девушка тебе не очень. А что Вадим?

– О, у Вадима все отлично. Ну представь, после стольких лет наконец первая персональная выставка. Галерея небольшая, но приличная. У него теперь даже агент есть, и говорят, что перспективы хорошие, – Надя говорила о муже отстраненно, будто о старом, но не слишком близком приятеле.

«Волнуется», – поняла Марина.

– Он на Плющихе живет?

– Ага.

– Один? – безразлично спросила Марина.

– Говорит, что один, – в тон ей ответила Надя.

– А на самом деле?

– На самом деле я не знаю, мам. Но он постоянно ездит в Кратово, уговаривает вернуться. Похоже, правда этого хочет.

– Надь, слушай… – Марина вдруг заговорила живо и доверительно, будто хотела обсудить какой-то секрет. – А ключи от Сокольников у тебя с собой?

Надя отвлеклась от дороги и взглянула в лицо матери. Никакого подвоха. «Господи, как же давно я ее не видела. Я и забыла, как с ней на самом деле легко!»

– Да, мам, с собой. А что? Хочешь туда?

– Хочу.

– Светка нас ждет в Кратово… – сказала Надя без особой убежденности.

– А можно я сегодня побуду там? Мне все-таки хочется прийти в себя. Может, вечером Лариска ко мне заглянет на часок. А завтра после вернисажа поедем в Кратово, я там пробуду еще целое воскресенье, а в понедельник улечу.

– Мам, ну о чем разговор! Конечно, можно! Сейчас мы просто съедем с «трешки» и через полчаса будем там. Если ты уверена.

– Я уверена, Надя.

Глава 12

После смерти Галины Дмитриевны квартира в Сокольниках пустовала. Леша, которому это жилье предназначалось семейными планами, прекрасно себя чувствовал в современном обиталище своей подружки. Надя иногда приезжала в бабушкину квартиру, чтобы приглядеть, но ночевать оставалась редко: ей гораздо лучше дышалось в Кратове, да и занятия с детьми начинались с самого утра. Поэтому после беглого осмотра и проветривания Надя уезжала за город, тем более что всегда любила рулить в то время, когда Москва залита мягким светом вечерних огней.

Марина сняла кроссовки и медленно, оглядываясь, прошла вглубь квартиры, в которой она выросла и откуда сбежала при первой возможности. Безликая мебель не несла никакого отпечатка истории семьи. Все как у всех, под копирку: мебельная стенка, бежевый диван, занавески нейтральных оттенков. Картинки на стенах – тоже стандартные. Трудно найти деталь, которая рассказала бы о тех, кто жил здесь, дышал, страдал и радовался – и в свое время ушел, надеясь на неопределенный «свет в конце тоннеля» и след в чужой памяти.

– Мне мама звонила незадолго до болезни. Что-то говорила о церкви, – произнесла Марина, глядя на коллекцию небольших глянцевых иконок и несколько книг в мягких обложках с названиями, написанными славянской вязью. – Она стала верующей, да?

– Трудно сказать, насколько это было серьезно. Может, ей просто не хватало общения, – откликнулась Надя. – Знаешь, сейчас ведь все пожилые люди верующие. Как в свое время все были коммунисты и атеисты. Для них церковь – как клуб.

– На самом деле не знаю. В Чехии совсем по-другому. Там к религии относятся очень спокойно. Хотя есть православные храмы, и я слышала, что некоторые русские соблюдают обряды. Ты не разбирала вещи после бабушки?

Надя смотрела на мать и не находила себе места от неловкости. Ведь это по ее вине Марина не попрощалась с Галиной Дмитриевной. Марина тогда как чувствовала, что конец близок, – звонила Наде ежедневно, по несколько раз. Но в те дни на Надю навалилось одновременно столько проблем, что ей казалось: добавь сюда еще общение с Мариной, и все, она не выдержит, сойдет с ума. Надя не считала мать человеком, способным помочь, и на фоне всех неприятностей легко убедила себя, что той даже лучше не прощаться, не приезжать на похороны – «только деньги тратить», как часто говорила покойная Галина Дмитриевна. Они ведь не любили друг друга и никогда не ладили – по крайней мере, она не помнила, когда между Мариной и Галиной Дмитриевной был мир. И Надя решила, что прощаться им смысла нет.

«Как я могла? Что за жестокость, господи», – покаянно думала она.

– Мамуль, она записку оставила. Там были ее подружки перечислены, с телефонами и распоряжениями, что кому отдать. Что-то по мелочи. Одной шаль, другой – какие-то старые альбомы. Третьей бабушка завещала шубу, но это прям в проблему превратилось: та ни за что не хотела брать, говорила, размер не мой, и зачем мне вообще вещь от мертвого человека. Как-то глупо вышло. А в остальном все как было, я не трогала ничего. Ну, только цветы забрала в Кратово, здесь о них некому заботиться.

– Ладно, я потом посмотрю. Я останусь здесь сегодня, завтра на кладбище съезжу, а потом с тобой на вернисаж. Да? – Марина устало выдохнула и села рядом с Надей на диван. – Что-то я не соображаю сейчас ничего, слишком много эмоций, видимо. Но я рада, что все так вышло.

– Как?

– Что ты приехала, встретила меня, – Марина уже улыбалась. – Что я здесь. Что завтра всех увижу. Ведь увижу?

– Ну, меня точно увидишь. Вадима и Майю Васильевну тоже.

– О-о-о-о, – иронически протянула Марина. – Майя Васильевна! Вот уж радость-то, да. Надо будет накраситься хотя бы, чтоб ее не нервировать.

Надя хихикнула и продолжала:

– Лешка, наверно, прямо в Кратово явится. Или завтра, или в воскресенье. В воскресенье вообще там планируется большой сбор, все приедут тебя повидать.

– А в понедельник я полечу домой… Надя, погоди. У меня же есть для тебя подарок.

– Мам, ну что ты, зачем? Ты для меня главный подарок!

Надя заволновалась. У нее в сумке тоже лежал подарок для Марины, но она снова боялась, что неправильно выбрала, что он не понравится и будет некстати.

– Тихо-тихо, я привезла, и я тебе его вручу. Не волнуйся, ничего особенного. Так, безделушка, – Марина покопалась в дорожной сумке и вытащила небольшую коробку из плотного белого картона. – Открой.

Пальцы почему-то дрожали, но Надя в конце концов справилась и с коробкой, и с несколькими слоями плотно намотанной пленки – и через минуту держала в руке невесомый и хрупкий хрустальный колокольчик.

– Позвени! – как маленькой, велела ей Марина.

Надя послушно качнула колокольчик, и длинный прозрачный звон наполнил старую квартиру. Она удивленно и радостно подняла глаза на мать:

– Мам! Колокольчик?

– Да, слушай, я расскажу. Я ведь периодически все это время приезжала в Россию.

Надина улыбка мгновенно погасла, но Марина не позволила перебить себя новыми извинениями – положила ладонь на дочкину руку и продолжила:

– Так вот, в какой-то момент мы с моими девчонками поехали на пару дней в Новгород. Не в Нижний, а в Великий, который на севере. И там у нас был чудесный экскурсовод. Ты же знаешь, я сама в Праге провожу экскурсии, так что могу судить об уровне. Кандидат исторических наук, очень грамотная и влюбленная в свой город женщина. Ну, в Новгород легко влюбиться. Там все подлинное, совершенно удивительная, живая древность. И во время прогулки по Детинцу она рассказала, как новгородскому колоколу возвращали голос.

Наде казалось, она снова стала маленькой девочкой, которая слушает мамину сказку. Только мать может подарить это ощущение, даже когда тебе уже за сорок и ты сама прошла все тревоги материнства и давно отвыкла от того, что чей-то теплый голос увлекает тебя далеко-далеко…

– Колокола ведь очень тяжелые, они весят много тонн, – Марина говорила размеренно и плавно, тем завораживающим, древним тоном, которым все матери мира рассказывают детям сказки. – К тому же они очень ценны – и в прямом смысле, как дорогостоящий предмет, и в символическом: ведь колокол – это голос города. Поэтому с давних времен, когда мужчины уходили воевать, а враг подходил к городу, колокола спасали – от воровства, переплавки, осквернения. И спасать приходилось тем, кто оставался дома: слабым женщинам, старикам и детям, у которых хватало сил только на то, чтобы спустить колокол с высокой звонницы и закопать в землю. Но беда в том, что, когда колокол лежит в земле, с ним начинают происходить всякие неприятные процессы: металл под собственным весом расслаивается, и даже совершенно нормальный с виду колокол теряет голос.

– Ого! Я не знала!

– Да, меня саму это поразило. Я, конечно, слышала, что есть такая специальность – кампанология, наука о колоколах. Но без подробностей. Так вот. Новгородский колокол, который спрятали от фашистов в августе 1941 года, долго пролежал в земле, – продолжала Марина. – И когда его наконец достали и вернули на звонницу, первый извлеченный из него звук был ужасным. Глухой, надтреснутый – у тех, кто слышал его, слезы навернулись на глаза. Многим показалось, что колокол умер, что его голос никогда больше не прозвучит над Новгородом. Но постепенно, в течение многих месяцев, кампанологи его будили, уплотняли и восстанавливали пострадавший металл, каждый день понемногу звоня в колокол. Это называется «раззванивать». И голос вернулся.

– Как красиво, мам, – задумчиво сказала Надя.

– Очень. Экскурсовод нам сказала: «Если вы видите висящий колокол, подойдите и позвоните в него. Чтобы жить, колокол должен звонить». Я тогда, в Новгороде, купила себе металлический колокольчик, чтобы не забыть эту историю. А этот увидела в Чехии, на одной стеклодувной фабрике. Это большая редкость – там чудесные мастера по стеклу, но колокольчики они почти никогда не делают. Я когда его увидела, сразу поняла, что он для тебя, Надюша. Я хочу, чтобы твой голос вернулся и всегда был с тобой.

Надя снова задумчиво позвенела колокольчиком, а Марина вдруг без всякой связи с предыдущей темой спросила:

– Знаешь, что за украшение у тебя на шее?

– Ой, нет, мам, не знаю, – вдруг испугалась Надя. – Что-то не так?

– Все так, – Марина улыбалась. – Эту штучку мне твой отец подарил много-много лет назад. Ты как чувствовала.

– Боже мой, мам… Сколько же всего сегодня произошло. У меня в голове уже не укладывается. Отец… Я ведь его никогда не знала.

– После того, как ты родилась, мы и не виделись. А это украшение он за пару недель до родов привез из Венгрии. Сказал, что оберег. Он же был фотографом, постоянно куда-то ездил. И все, с тех пор я его не видела.

– Он еще жив?

– Если честно, понятия не имею. Я о нем уже много лет ничего не слышала.

Надя, оглушенная шквалом обрушившихся на нее эмоций, втянула голову в плечи и зажмурилась.

– Мам, скажи… А ты правда на меня не сердишься?

– Хороший вопрос… Сейчас, извини.

Марина поднялась и вышла, из ванной донесся звук льющейся воды. Надя замерла на диване. «Зачем я только спросила! Ведь все было так хорошо, она меня ни словом не попрекнула за все, что я сделала. Зачем я начала копаться? Что я хочу услышать? Что все эти годы, когда я отказывалась с ней общаться, ничего не значили? Что она не против того, что лишилась дочери и внука? Что простила мне свои попытки наладить контакт, эти новые замки на Плющихе, это забвение на много лет? Просто взяла и простила?» Пальцы снова дрожали, и Надя поставила колокольчик на столик, а потом спрятала ладони под коленками и опустила голову, разглядывая лоснящуюся бежевую поверхность линолеума.

– Ты и сама все знаешь, Надя. Ты ведь взрослая уже. И сама мать. Понимаешь, что потерянные годы не вернуть – как бы мы сейчас ни старались наверстать упущенное, – вернувшаяся в комнату Марина теперь выглядела на все свои годы, улыбка улетучилась, и голос звучал устало. – Но ведь у меня простой выбор. Я наконец тебя увидела – и сейчас могу или начать вспоминать старые обиды, или радоваться тому, что мы снова вместе. Я выбрала второе.

Теперь Надя, не скрываясь, плакала. Слезы катились по щекам сами, и она вытирала их кулаками, некрасиво кривя рот и шмыгая покрасневшим носом.

Марина села рядом и молча положила руку на худенькую Надину спину.

– Ну все, все. Тебе еще ехать, – произнесла она спустя несколько минут, когда почувствовала, что Надя уже готова перестать плакать.

«Она всегда давала мне выплакаться, а бабушка требовала успокоиться немедленно», – вспомнила Надя.

– Мам, скажи… Почему мы с тобой такие разные? Откуда взялась эта бездна, столько обиды, столько боли? Ведь должно же быть этому объяснение?

Марина задумчиво обвела взглядом безликий интерьер родительской квартиры, горько улыбнулась и посмотрела на Надю:

– Есть версии?

– У меня нет. Да, я была молодая, глупая, но я правда не понимаю, что на меня нашло тогда…

– А по-моему, все просто, – ответила Марина, глядя куда-то за Надино плечо. – Ты изо всех сил старалась быть непохожей на меня. А я изо всех сил старалась быть непохожей на свою маму. И мы обе перегнули палку. Я уж точно. Так боялась тебя ограничивать и давить, что ты решила, что мне на тебя вообще плевать.

Марина помолчала, глядя на Надю, которая сидела, закрыв глаза и болезненно сморщив лицо. И продолжила:

– Я сначала очень страдала. Читала книги по психологии, искала причины, ходила по врачам и даже таблетки пила, антидепрессанты. Потом просто научилась жить и надеяться. Но чем дольше, тем эта надежда становилась слабее… Ты, пожалуйста, не вини себя. В таких историях не бывает виноват кто-то один. А то, что мы сейчас с тобой вместе, – для меня огромная радость.

– А в твоей новой жизни – ты счастлива? – помедлив, спросила Надя, по-прежнему не открывая глаз.

– Сложно сказать… Знаешь, эмиграция – это такой опыт… Он учит смотреть на мир без иллюзий. Благодаря ему я стала сильнее и, пожалуй, счастливее. Потому что чем меньше иллюзий, тем больше счастья.

Теперь Надя пристально смотрела на мать и щурилась, будто пытаясь уловить ее мысли острием напряженного взгляда.

– Непривычно звучит. Обычно говорят, что у тех, кто лишился иллюзий, не получается быть счастливыми.

– По-моему, наоборот. Очень обидно вдруг обнаружить, что все, что ты принимал за счастье, – ненастоящее, – слабо улыбнулась Марина.

– Ох, мам, ты совсем бледная. Давай отдыхать, а? – спохватилась Надя. – Сейчас я тебе все постелю, подготовлю…

– Не надо, Надюш. Мне кажется, я все здесь знаю. И времени предостаточно. Езжай, я сама.

Уже сев за руль и машинально прокладывая в навигаторе и без того знакомый до мелочей маршрут до Кратова, Надя обнаружила пропущенный звонок от Светланы. «Ох, как неудобно получилось. Светка, бедная, там весь день одна с детьми, – подумала Надя, слушая, как длинные гудки исчезают в недрах трубки. – Только бы не эти ее фокусы снова… Ну ничего, через час буду дома, дороги вечером пустые». И она выехала с тихой улицы на магистраль, ведущую к МКАД.

Глава 13

Когда-то в детстве дружба со смуглой, подвижной и дерзкой соседкой по Кратову открыла Наде дверь в совершенно незнакомый мир. Папа у Светы – академик, мама – оперная певица. Домработница. Старший брат. Рояль. Огромная старая библиотека, совершенно не похожая на типовые собрания книг, которые все знакомые Наде семьи получали в обмен на макулатуру. Просторный изобильный дом со множеством удивительных вещей – не купленных недавно в магазине, а кем-то сохраненных, накопленных, хранящих тепло множества рук и взглядов: ходики, мебель, чашки с блюдцами, самовар. Все это было Наде в диковинку.

Стиль и распорядок дома Зарницких отличался от того, к чему она привыкла в своей семье. Удивительные профессии Светкиных родителей, казалось, бросали некий благородный отсвет и на их повседневность. Они говорили, одевались, смотрели и даже ели не так: стол на веранде сервировали уже к завтраку, и профессор выходил к столу в свежей сорочке, а Любовь Николаевна – в экзотическом, похожем на сценический костюм шелковом халате. А могла и вовсе не выйти, если накануне был спектакль или если навалилась хандра, – тогда поднос с завтраком относили в ней в спальню.

Сложный, продуманный и консервативный быт семьи Зарницких полностью несла на себе Лидия Ильинична, которую все, кроме матери семейства, звали просто Лидочка. Тихая и крепкая, с туго причесанными волосами и неприметным крестьянским лицом, она была сразу всюду и нигде в особенности, но стоило профессору хватиться карандаша или бумаги, Любови Николаевне – почувствовать мигрень, а детям разбить коленку, Лидочка вырастала словно из-под земли, готовая помочь. Профессор и дети носили связанные ею свитера, носки и шапки, Любовь Николаевна куталась в рукодельные ажурные шали, напоминающие морозные узоры на зимнем стекле, а из кухни большого дома с утра до ночи доносились восхитительные запахи, от которых у Нади, выросшей на сосисках с горошком, разыгрывался зверский аппетит.

Старший сын Зарницких Володя уже в шестом классе определился с призванием. Он, как все нормальные мальчишки, задирал сестру, гонял на велике с друзьями и любил купаться в Кратовском пруду чуть ли не круглый год, но мог часами возиться со сборником каких-то головоломных задач и упражнений и периодически звонил в Москву, чтобы обсудить что-то запредельно умное с другом отца, заметной фигурой на механико-математическом факультете университета. Володина нога во время этих звонков отбивала нервную дробь на деревянной половице, а голос звучал взволнованно: «Да, да, и я думал об этом решении, но немного не докрутил, спасибо большое, Иван Никитич!» И длинные смуглые пальцы шелестели страницами блокнота, в который Володя быстро-быстро записывал что-то карандашом.

Глава семьи, видный востоковед Михаил Степанович Зарницкий дважды в неделю ездил в Москву читать лекции, а в Кратове жил по своему графику, встречаясь с семьей в основном во время трапезы. Он всегда вставал очень рано и подолгу ходил пешком – говорил, что на ходу ему лучше думается. Ради его завтраков Лидочка поднималась чуть ли не на рассвете, и это не раз обсуждалось:

– Лидочка, ну зачем ты так хлопочешь, ну какие пироги на завтрак! Я прекрасно обойдусь бутербродом, – смущенно ворчал профессор.

Но Лидочка была непреклонна. Утром Михаила Степановича всегда ждал завтрак, сделавший бы честь «Книге о вкусной и здоровой пище», которую Лидочка уважала превыше всех других находившихся в доме изданий.

Невероятная красавица Любовь Николаевна – изящная, тонкая, среднего роста, с великолепными черными волосами и газельими глазами – такого сервиса не удостаивалась. Впрочем, ей были не особенно нужны Лидочкины гастрономические заботы: она блюла фигуру и ела как птичка, а рваный распорядок ее жизни исключал возможность торжественных домашних ритуалов. Любовь Николаевна пела в прославленном музыкальном театре со сложнопроизносимым названием, была примой, украшением сцены и светской звездой. Труд, которому посвятила себя жена профессора, со стороны выглядел нарядной праздностью: она пристально следила за модой, постоянно ездила к портнихам, косметологу и парикмахеру, посещала выставки, много читала и регулярно выезжала на гастроли за границу. Несмотря на сияющую молодость – Любовь Николаевна была сильно младше мужа и родила детей в совсем юном возрасте, – она уставала от репетиций и спектаклей и часто оставалась ночевать в московской квартире. В такие дни Лидочка была по вечерам суровее обычного и с особенным тщанием кормила и загоняла спать детей, мать которых «носит неизвестно где».

На общем фоне своей яркой семьи Света выделялась отсутствием особых дарований: немного играла на фортепиано, немного пела, занималась языками и рисованием, но все как бы не всерьез, между прочим. Профессор, глядя на дочь, слегка недоумевал, но в принципе верил, что с годами та найдет свое призвание. Любовь Николаевна попыталась было выделить и развивать какую-то одну сферу интересов дочери, но быстро сдалась, осознав, что здесь нужен постоянный контроль и деятельное участие, – а у нее был театр, она не могла так отвлекаться. Лидочку же, которая фактически и растила обоих детей, это мало волновало: лишь бы были сыты, здоровы и приносили из школы нормальные оценки.

Надя относилась к Зарницким с восхищением: и к дому, и к саду, и к профессору с Любовью Николаевной, и к Лидочке, а самое главное, к Светке. Она была благодарна судьбе за то, что соседская девочка, растущая в такой невероятной, почти сказочной обстановке, которой не скрываясь завидует бабушка Галина Дмитриевна, все же не настолько талантлива, как ее родные. Ведь тогда шансов на нормальную дружбу просто не было бы. Светкина условная обычность стала мостиком, связывающим прозаичный и недобрый мир Надиного детства с тем миром, в котором она мечтала оказаться.

Дача, которую арендовали Семеновы, находилась на соседней улице от дома Зарницких, буквально за углом, но обстановка на ней была самая аскетичная. Надина бабушка признавала только одно украшение – букеты. Пышные охапки сезонных цветов, чаще всего самых простых полевых, неизменно стояли в вазах, специально привезенных из Москвы. В остальном же излишеств не было: простая еда, простые принципы, простые разговоры.

– Без труда, Надя, не вынешь и рыбку из пруда, – приговаривала бабушка, глядя, как Надя, согнувшись и припадая на тощие коленки, моет и без того чистый пол. – Ты по половице три, по половице! Не шоркай тряпкой туда-сюда, веди ровней! Вот вырастешь, получишь хорошую профессию, выйдешь замуж, будешь трудиться – тогда и жизнь проживешь счастливо.

Галина Дмитриевна ни один разговор с внучкой не могла завершить без «морали». А у Зарницких с детьми говорили о книгах и выставках, концертах и спектаклях и никто не читал нотаций. Пару раз в присутствии Нади Михаил Степанович повышал голос на сына, но это происходило так естественно и спонтанно, что совершенно не задевало никого из участников ссоры. И лишь однажды Надя, тихонько войдя в гостиную Зарницких, увидела, как ее подругу воспитывают. Великолепная красавица Любовь Николаевна, сценически жестикулируя, говорила Светке:

– Светлана, ты должна понимать: чтобы прожить жизнь не зря, нужен талант. Ты ничего не добьешься, если будешь скакать, как блоха, и переключаться с одного на другое. Посмотри на меня, я занимаюсь вокалом ежедневно по многу часов, соблюдаю режим и благодаря этому имею ведущие партии в репертуаре. Посмотри на отца, который ежедневно работает над лекциями и книгами. Посмотри на брата, наконец: у Володи прекрасные математические способности, и он их развивает. А ты? Чего ты можешь добиться в жизни, если постоянно бросаешь одно и затеваешь другое?

Лидия Ильинична, стоявшая у боковой стены со скрещенными на груди руками и сжатыми в узкую полоску губами, мрачно смотрела на эту сцену и наконец решила ее прервать:

– Так, Фоня, ты слышала, что мать сказала? А теперь пойдем, – и показала рукой на выход из гостиной.

Имя «Светлана» она использовала, только когда сильно сердилась на девочку, а в обиходе называла ее странным сочетанием слогов – уменьшительным от церковного «Фотиния».

Любовь Николаевна, слегка обескураженная внезапным вмешательством публики, замерла с рукой в воздухе, не завершив красивый плавный жест. Она терпеть не могла эту простонародную кличку – Фоня – и обычно делала домработнице замечания, но сейчас решила не связываться и сказала только:

– Да, идите. Мне надо заниматься, – и, повернувшись к роялю, стала перебирать лежащие на нем ноты.

Надя тихо проскользнула через комнату в ведущий на кухню коридор и уселась за стол, где уже хмурилась Светка.

– Ты ее не слушай, – веско сказала Лидия Ильинична. – Талант не каждому дается. И без него можно достойно жизнь прожить. А вот что от одного берега к другому тебя носит – это и правда непорядок. Какое-то направление нужно.

На кухонной скатерти в «деревенский», по определению Любови Николаевны, цветочек уже появились тарелка с пирожками, две кружки с дымящимся чаем и вазочка с конфетами.

– Ну да, им легко говорить, – злобной скороговоркой проговорила Света. – А мне что делать, если я не певица и не математик и никак не пойму, чем заняться в жизни?

– Сердце свое слушай.

Девочки переглянулись. На их взгляд, Лидочка выражалась чересчур расплывчато.

– А если мое сердце хочет только гулять и книжки читать? – хмыкнула Светка.

Издалека доносились вокализы, пропеваемые хрустальным голосом оперной примы.

– Значит, гуляй и книжки читай, – Лидочка достала большой таз, в котором обычно замешивала тесто, и теперь искала в шкафчике новый пакет с мукой, и голос ее звучал рассеянно.

– И в этом будет смысл моей жизни? – Светка уже улыбалась, но лицо ее выражало сомнение: маловероятно, что Любовь Николаевна одобрит такой вариант.

– Ты, главное, живи. Бог тебе, Фоня, дал жизнь, чтобы жить, а не чтобы мучаться. Каждый день живи – вот тебе и смысл.

Света закатила глаза и состроила гримаску, и Надя подавилась смехом. Лидочка, словно очнувшись от своего философского забытья, повернулась к столу и скомандовала:

– Так, чай выпили? Марш гулять! Некогда мне тут с вами, – и сыпанула в серое крапчатое брюхо большого таза тяжелое облако муки.

* * *

– Слушай, а кто она вам? – как-то спросила Надя подругу, выслушав очередную дозу ворчливых фантазий Галины Дмитриевны, которой не давала покоя фигура Лидочки.

Надина бабушка испытывала к соседям смешанные чувства: с одной стороны, уважение к достатку, стабильности и благородству занятий, с другой – некую классовую ревность. Что это за дела – в наши дни иметь прислугу?

– Не знаю. Домработница, наверно.

– То есть она зарплату получает? – уточнила Надя.

– Ни разу не видела. Отец ей, конечно, дает деньги на хозяйство. Она почти всем распоряжается, а себе и не покупает ничего. Пальто раз в пять лет, – равнодушно ответила Света. – А что?

– Да так, ничего. Просто необычно. Все как-то по-другому живут: ну там мама, папа, дедушка с бабушкой, дети. А так, чтобы с домработницей еще, я не встречала, – объяснила Надя.

– Ну да, наверно. Но она же как член семьи. Папа говорит, Лидочка его растила с детства. Служила с дедушкой на фронте, потом поселилась прямо здесь и всю жизнь живет.

– Зыкинско. Такая дополнительная бабушка с пирожками, – улыбнулась Надя.

– Ага, – задумчиво подтвердила Светка. – Своих детей нет у нее, вот и растит нас.

Надя бы дорого дала, чтобы в ее семье была своя Лидочка – домовитая, выдержанная, заботливая и, главное, умеющая все вокруг упорядочивать и пресекать любые раздоры хирургически коротким и быстрым вмешательством. Этот навык слабообразованной и никогда не читавшей психологических книжек Лидии Ильиничны был чем-то вроде магической способности: возник ниоткуда, затруднений не вызывал, а пользу приносил немалую.

Напряженность Надиной роли в вечном конфликте поколений могут понять только те, кто вырос в подобных семьях, пронизанных электрическими токами взаимной неприязни. Бабушка едва терпела маму и не упускала случая сурово ткнуть указующим перстом: вот это эгоизм, это – легкомыслие, а это просто неприлично. В глубоком детстве, поглощенная неустанным трудом по освоению речи, ходьбы и мелкой моторики, Надя этих выпадов почти не замечала. Научившись понимать слова, она стала обижаться за мать, плакала и пыталась защищать Марину, чем злила бабушку еще сильнее. Но когда бури взросления властно потребовали выбрать себе спарринг-партнера из мира взрослых, Надя почти с облегчением встала на бабушкину сторону. Добра и ласки там не было, зато имелись понятные правила игры – и, соблюдая их, она могла попробовать создать себе нормальную, как у людей, биографию.

Вошедшую в подростковый возраст Надю злил богемный неуют на Плющихе, частые сборища необычно одетых людей, подчеркнутое небрежение матери стандартными обязанностями: проверить дневник, приготовить еду, отругать, в конце концов. Марина занималась в основном собой и не скрывала, что летние месяцы, которые Надя проводит на даче с бабушкой, для нее становятся временем желанного отдыха. И это было еще обиднее на фоне идеальной семьи Зарницких, где взрослые занимались куда более возвышенными делами, нежели Марина, но при этом не забывали обеспечить детям и упорядоченный быт, и внимание, и стабильность. Отстраненность и непутевость матери ранили Надю почти до слез, и лето, проводимое в Кратове, где дома царила пусть суровая, зато понятная бабушка, а на соседней улице – восхитительные Зарницкие, у которых разрешалось пропадать целыми днями, а иногда и ночами, – да, лето было лучшей частью ее девичьей жизни.