Текст книги "Обманчивый блеск мишуры"

Тут внимание его привлекли какие-то новые звуки вдали – такие, каких раньше не было. Странно. Шаги вверху, на балюстраде? В подобный час? Быть не может. Он прислушался – ничего.

Галерея наверху стояла впотьмах, не споткнуться бы. Но Аллейн припомнил: у основания каждого лестничного пролета есть по рычагу постепенного отключения источников света в главном зале. Он двинулся от очага к торшеру, стоявшему у правой лестницы, как раз под балюстрадой, и на секунду задержался, высматривая, где именно тут такой выключатель. Наконец он нашарил его глазами и уже протянул к нему левую руку, как вдруг…

Нападение, когда оно совершено на вас внезапно, часто отправляет сознание в путешествие по времени. На долю мгновения Аллейн превратился в парня лет шестнадцати: вот его изо всех сил хватили по правому предплечью крикетной битой. Это старший брат Джордж вконец потерял самообладание и огрел его в пылу игры. Глухой звук нынешнего удара пробудил в памяти Аллейна ту давнюю сцену во всей яркости и отчетливости.

Ухватившись правой рукой за плечо, он глянул себе под ноги и увидел, как по ковру веселыми искорками разлетаются осколки бледно-зеленого фарфора.

Предплечье и верхнюю часть ушибленной руки, на минуту онемевшей, пронзило словно электрическим током. Нет, сломать не сломали, мелькнуло у него в голове, это уж было бы слишком. Затем он проверил, сжимается ли ладонь – с трудом, но сжимается. Только адски больно. Локоть, похоже, тоже сгибается. Он окинул взглядом рассыпанные у его ступней фарфоровые осколки и опознал в них то, что осталось от вазы с маленького столика на галерее. Ваза была огромной и, без сомнения, тянула на большие тысячи. Билл-Тасман не обрадуется, подумал Аллейн.

Тем временем боль как бы оседала, оставаясь колющей, пульсирующей, тупой – но терпеть можно. Детектив попробовал зафиксировать согнутый локоть в рукаве пиджака, словно детским слингом. Пока сойдет и так. Он медленно подошел к нижней ступеньке лестницы. Тут сверху мимо него что-то стремительно пронеслось, чуть задев на ходу, и рухнуло в темноту под балюстрадой. Потом оттуда донесся кошачий визг, возня, царапанье по дереву и глухой стук. Дверь хлопнула, подумал Аллейн. Дверь с обивкой зеленого сукна.

Еще секунду спустя откуда-то издалека и с высоты раздался женский крик. Он моментально включил свет на галерее и взбежал по ступенькам. Каждый шаг отдавался в плече уколом шпаги.

Навстречу вприпрыжку выскочила Крессида. Она бежала, наклонив голову вперед, и врезалась ею прямо ему в грудь. Когда она порывисто схватила Аллейна за плечи, тот взвыл от боли.

– Нет! Нет! – бормотала как в бреду Крессида. – Я так не могу! Я этого не вынесу. Не потерплю! Ненавижу. Нет, нет, нет!

– Да ради бога! – воскликнул Аллейн. – Что такое? Что стряслось? Придите наконец в себя.

– Кошки! Это они нарочно. Хотят от меня избавиться. Извести меня!

Аллейн придерживал ее здоровой правой рукой за талию и чувствовал, что она дрожит, словно на жутком морозе. Крессида хохотала и рыдала, цеплялась за него самым отчаянным образом – и все это одновременно.

– У меня на кровати! – продолжала лепетать она. – Прыгнула мне на кровать. Я проснулась и… и… коснулась! Лицом! Они же знают! Они меня ненавидят! Вы должны помочь.

Превозмогая собственную боль, Аллейну удалось ухватить ее за оба кулачка. Нет, все-таки обошлось без переломов. «Значит, наверное, сумею…»

– Хорошо, – сказал он. – Тише. Замолчите. Отбой. Кошки нет. Ее уже заперли. Прошу вас… Нет! – Он резко пресек ее попытку прильнуть обессилевшим телом к его груди. – Сейчас не время для утешений, и мне очень больно! Извините меня, ради бога, но вам лучше просто присесть на ступенечку, вот сюда, и успокоиться. Вот так. Отлично. Теперь, пожалуйста, оставайтесь здесь и никуда не уходите.

Крессида, скрючившись, опустилась на верхнюю ступеньку лестницы. На ней была короткая полупрозрачная ночная рубашка. Напрашивалось сравнение с типовой сценкой из глупой современной пьески: светская красотка в трудных обстоятельствах.

– Холодно, – стуча зубами, проговорила она.

Система постепенного отключения света на лестнице сработала уже почти до конца, они с Аллейном постепенно погружались во тьму. Сыщик тихо выругался и стал шарить по стене в поисках другого переключателя. И в ту же секунду – словно в парной сценке классического французского фарса – одновременно распахнулись двери по концам коридора, и два встречных потока яркого света ворвались в галерею. С левой стороны появилась Трой, с правой – Хилари. Еще миг – и целая шеренга электрических огней вспыхнула на балюстраде.

– Господи, прости! Что здесь… – вскричал было Хилари, но Аллейн резко остановил эти излияния.

– Укройте ее чем-нибудь, – велел он. – Ей холодно.

– Крессида! Милая! Чем это тебя? – продолжал кричать Хилари. Он присел рядом с невестой на верхнюю ступеньку и попытался – без всякого, впрочем, успеха – укрыть ее полами собственного ночного халата. Трой, не говоря ни слова, метнулась назад по коридору и тут же вернулась со стеганым покрывалом на гагачьем пуху. Послышались еще голоса и хлопанье дверей. Аллейну это смутно напомнило сцену пробуждения гостей в Форресе[82]82
  Сцена из шекспировского «Макбета», где множество гостей одновременно просыпаются после ночного цареубийства в шотландском замке.


[Закрыть].

Один за другим подоспели мистер Смит и миссис Форрестер, первый – в брюках, рубашке, подтяжках и носках, вторая – в своем знаменитом весьма удобном халате и шерстяной шапочке, напоминавшей детскую.

– Хилари! – начала она на высокой ноте. – Нас с дядей Фредом подобные события порядком утомили, честно говоря. Сам видишь, что творится с дядей. Будь добр, положи этому конец.

– Тетушка Клумба, уверяю вас…

– Мадам, – с иронией подхватил Смит, – вы правы на все сто. Я всеми потрохами с вами. Ну же, что тут опять, Хилли?

– Я ничего не знаю, – огрызнулся хозяин «Алебард». – Понятия не имею, что произошло и почему Крессида сидит здесь в ночнушке. А еще я не знаю, почему вы все на меня накинулись. Мне эти огорчения нужны не больше вашего. И вы уж меня простите, тетя Клумба, но какого лешего вы имеете дерзость ожидать, что я должен положить конец истории, в которой я не понимаю ни начала, ни продолжения, когда все вообще валится у меня из рук и ничего от меня не зависит? Я не по-ни-ма-ю.

По окончании этой эмоциональной тирады все четверо с каким-то даже негодованием воззрились на Аллейна.

«Чуднóй народ, очень странный и подозрительный – не зря мне весь вечер так и представлялось», – подумал детектив и обратился ко всем сразу:

– Прошу всех оставаться на своих местах. Надеюсь, что долго вас не задержу. Мисс Тоттенхэм, вам лучше? Хотите глотнуть чего-нибудь?

– Да, милая, хочешь? – засуетился Хилари.

Крессида вздрогнула и покачала головой.

– Ладно. Итак, – приступил Аллейн, – прошу вас, пусть каждый, по порядку, расскажет мне, что произошло с ним, что он видел или слышал. Вы проснулись и обнаружили у себя в постели кошку, верно?

– С глазами! В пяти сантиметрах от меня! И она так отвратительно урчала и страшно скреблась когтями. По мне! По мне! Мне ударила в нос вонь от шерсти – как от соломы!

– Так. И что вы сделали?

– Сделала? Я завопила.

– А дальше?

Дальше, как выяснилось, начался сущий ад. Истерическая реакция Крессиды на кошку породила адекватный бешеный ответ. Ночная посетительница заметалась по спальне, «изрыгая проклятия». В какой-то момент Крессиде удалось немного взять себя в руки и включить ночник: как оказалось, страшная зверюга злобно взирала на нее из-под груды нижних юбок, которую сама же и навалила под туалетным столиком.

– Зверюга была черно-белая? – рассеянно поинтересовался Хилари. – Или полосатая?

– Какая, к черту, разница?

– Нет, конечно, никакой. Просто спросил.

– Черно-белая!

– А! Тогда это Знайка, – пробормотал Хилари.

После такого прямого зрительного контакта Крессида, в состоянии, близком к обмороку, выскочила из постели, добралась до двери, открыла ее и швырнула в Знайку подушкой. Та выскочила из комнаты. Крессида, все еще не в силах прийти в себя, снова захлопнула дверь и только собиралась опять лечь в кровать, как вдруг почувствовала еще одно нежное прикосновение – к щиколотке и голени. Она посмотрела вниз и увидела вторую кошку, полосатую Проныру – та пыталась подластиться к ней в излюбленной кошачьей манере: хвост трубой, спина выгнута и – тремся о ногу.

Крессида снова взвыла, на сей раз уже совершенно не жалея голоса, согнулась пополам и ринулась к лестнице, где попала в нежданные объятия Аллейна. И теперь вот сидит, туго замотанная в гагачье покрывало, выслушивает недостаточные (с ее точки зрения) утешения рассеянного Хилари, глаза ее – как большие влажные анютины глазки, а зубы все еще отбивают мелкую чечетку.

– Понятно, – коротко подытожил Аллейн. – Еще два вопроса: как, по-вашему, две эти кошки могли попасть к вам в спальню? Когда вы ходили вечером к Трой, вы оставляли свою дверь открытой?

Этого Крессида не помнила.

– Но ты ведь вообще обычно не закрываешь двери, родная… – вставил Хилари.

– Этот «голубой» из кухни мне подкинул своих кошек, вот что! Назло! Я точно знаю.

– Ради бога, Крессида, послушай…

– Да, да! Он меня терпеть не может. Как и все они. Ревнуют. Боятся, что я тут изменю порядки. Запугивают. Вернее, отпугивают. От дома.

– А где сейчас, – вмешался Аллейн, пока Хилари не успел выступить с очередной нотой протеста, – та, вторая кошка? Проныра.

– Ходила тут по коридору, – отозвалась Трой, и Крессида при этих словах начала судорожно разматывать свой гагачий кокон. – Все в порядке, – поспешила добавить художница. – Я заманила ее к себе в комнату и закрыла дверь.

– Правда? Честное слово?

– Честное слово.

– Да ради бога, Хилари! – воскликнула тут миссис Форрестер. – Отвел бы ты ее уже в постель.

– А? Да-да, тетя Клу. В самом деле. Прекрасная мысль. Ну, пойдем?

– И дай ей таблетку. Она же принимает какие-нибудь таблетки? Все такие девицы глотают пилюли. И очень тебя прошу, давай больше не доставлять дяде Фреду никаких огорчений. Пойду к нему. Если, конечно, я не нужна вам, – обратилась она к Аллейну.

– Нет-нет, пожалуйста, идите. Надеюсь, с ним все в порядке. А что, он все слышал?

– Проснулся и бормотал что-то о пожарной сирене. Что ж… Всем доброе утро, – фыркнула миссис Форрестер и покинула компанию полуночников.

Не успела, однако, она удалиться, как теперь уже Хилари издал сдавленный вопль, вскочил и оперся о перила, чтоб не упасть в обморок. Словно перстом обвиняющим указал он вниз, на пол у торшера – туда, где валялась груда битого фарфора.

– О черт, о черт! – воскликнул Билл-Тасман. – Моя ваза эпохи Канси![83]83
  Китайский император (1661–1723) из маньчжурской династии Цин.


[Закрыть] Кто посмел разбить Канси?!

– Ваза вашего Канси, – мягко произнес Аллейн, – прошла в двух сантиметрах от моей головы.

– Что это значит? И почему вы держите руку как Наполеон?

– Я держу руку как Наполеон потому, что ваша проклятая ваза мне ее чуть не сломала. Только чуть, – добавил он, поймав на себе встревоженный взгляд Трой и улыбнувшись.

– А штука была – полный эксклюзив, – отметил Смит. – Famille verte[84]84
  В буквальном переводе с французского – «зеленое семейство». Так называется особый цветовой стиль китайской керамики эпохи Цин.


[Закрыть]. Ты ее купил у Эйхельбаума? Жаль-жаль.

– Да, прах ее побери, не то слово.

– Со страховкой все нормально?

– Естественно. Но она как-то не греет душу. А главное: кто? Кто ее отсюда сбросил? – Хилари решительно обернулся к возлюбленной. – Это ты?

– Не-е-ет! – крикнула она. – И не разговаривай так со мной! Наверное, это кошка.

– Кошка?! Как же она могла…

– Должен засвидетельствовать, – заметил Аллейн, – что сразу после происшествия кошка действительно слетела вниз по лестнице.

Хилари открыл было рот, но тут же снова закрыл его и посмотрел на Крессиду, которая с видом крайне раздраженным подступила к нему, сжимая обеими руками гагачье покрывало.

– Прости, – сказал он. – Извини, дорогая. Я это… в состоянии аффекта. Это было одно из самых дорогих моих сокровищ.

– Я хочу в постель.

– Да, да. Хорошо. Я провожу тебя.

Крессида заковыляла прочь в своем «рубище», Хилари – за ней.

– Ах ты, боже мой! – сокрушенно воскликнул мистер Смит. – Хоть в лютне трещина мала, все тише музыка слышна[85]85
  Цитата из «Королевских идиллий» Альфреда Теннисона, перевод И. Гилинского для цикла о Дживсе и Вустере П. Г. Вудхауса. Вошла в английский язык в качестве поговорки о том, что несчастье (распад, безумие и т. п.) начинается с малого и развивается неотвратимо.


[Закрыть]…

– Ваша спальня ведь по соседству с ее комнатой? – заметил Аллейн. – Вы тоже слышали весь этот тарарам?

– Там еще между нами ее ванная. Девице достались самые козырные апартаменты, в северо-западном углу. В общем, да, я слышал какой-то шум и гам, но подумал – она, наверное, возится с Хилли, как они любят. Ну, знаете. Милуются.

– Понятно.

– И только когда она уже завизжала во все горло в коридоре, я понял, что дело «ой-ой-ой». И выскочил. А тут что творится, господи помилуй! – продолжал Смит. – Вон оно как пенисто вышло, с ума спятить можно. Короче, снова спокойной ночи.

Когда он удалился, Аллейн негромко позвал:

– Ну, теперь твой выход.

Трой сделала несколько шагов вперед.

– Рори, твоя рука. Я ни во что не вмешиваюсь, упаси боже, но что с рукой?

– Дорогая, не надо суеты, – улыбнулся детектив, явно и весьма удачно пародируя полковника и обнимая жену здоровой конечностью за плечи. – Ушиб сильный, синяк будет, но в целом ерунда.

– Кто-то нарочно?..

– Сейчас я быстренько проверю кошачью теорию, а потом, ради бога, давай постараемся, кровь из носа, но лечь наконец поспать.

– То есть мне опять тебя оставить?

– Если нетрудно, любовь моя. Только подожди секунду, у меня к тебе один вопрос. Тогда, после ужина, в полночь, ты выглянула из окна спальни и заметила, как Винсент появился из-за северо-западного угла усадьбы, верно? Он толкал ручную тележку, а в тележке помещалась елка. Потом он выбросил ее прямо под окном полковничьей гардеробной. Скажи, пожалуйста, ты это видела четко – что он ее выбрасывает?

– Нет. На то место падала тень, черная-пречерная. Он шел по дорожке – в этом не сомневаюсь. Дорожка широкая, можно сказать, целая аллея. С ухабами. Туда тень не доставала. Вот по аллее он и продвигался, это было видно совершенно ясно – ну то есть настолько ясно, насколько это возможно в лунном свете. Но снег от этого света прямо сверкал. А потом Винсент слился с тенью, и я услышала, как дерево сваливается с тележки. Ну, и тогда уже отошла от окна.

– Как он оттуда уходил, не видела?

– Нет. Я озябла, не хотелось долго торчать на морозе.

– Значит, «настолько ясно, насколько это возможно в лунном свете»?.. А из твоего окна открывается вид на все эти земляные работы – строительство искусственного холма и рытье пруда?

– Ну, да. Выглянешь – и сразу налево.

– В том направлении ты тогда не смотрела?

– Смотрела. Очень красиво. Можно написать что-нибудь абстрактное – потрясающие образы навевает.

– Например, такой: тропинка сквозь снега уходит вдаль?..

– Нет, ничего такого… очевидного. И вообще, дорожки не было, снег лежал нетронутый на всем переднем плане. Не потревоженный ничем.

– Ты уверена?

– Абсолютно. Именно поэтому натура мне и понравилась.

– И нигде не виднелось никаких дополнительных деталей? Скажем, хоть небольшой колесной колеи или человеческих следов. Ну, вдруг?

– Нет, Рори, ничего такого. Винсент прикатил со своей тележкой по уже протоптанной дороге – прямо вокруг дома.

– А потом, утром, ты выглядывала снова в окно?

– Да, любимый, выглядывала. И нигде на снегу никаких следов не обнаружила. Могу еще доложить тебе, что сразу после нашего с тобой разговора по телефону я выходила погулять и рассматривала скульптуру Найджела. Она уже вся расплылась от оттепели, особенно с наветренной стороны. Но узнать еще было можно. Потом я обогнула дом мимо окон гостиной и взглянула на ту полуночную натуру еще и под прямым, что называется, углом. Никаких следов на снегу не было – нигде. Все дорожки вокруг усадьбы, и во дворе, и подъездная аллея тоже – все покрылось грязной растоптанной жижей, что естественно – по ним ходила масса народа. Двор только успели вымести.

– Итак, отсюда мы заключаем: ни ночью, ни утром никто не приближался к зоне земляных работ?

– Только если с обратной стороны. Хотя даже в этом случае следы на склоне холма должны были остаться.

– И снег после полуночи не падал?

– Нет. Только дул северный ветер, а на небе с утра ни облачка не появлялось.

– Да-да. Безобразие, которое мистер Смит называет «ветрищей», продолжалось всю ночь. Спасибо, милая. Теперь иди к себе, хорошо? Я скоро вернусь.

– А не могла бы я?..

– Что?

– Я хочу сказать: не могу ли я тебе чем-то помочь? А не просто сидеть и ждать, как какие-нибудь тошнотворные ангелы?[86]86
  Трой намекает на популярную английскую сентиментальную песню «Сынок» (1928) Рэя Хендерсона, Бада Де Силва и Лью Брауна, где есть строки об ангелах, смотрящих с небес на трехлетнего мальчика, и множество похожих песен.


[Закрыть]

– А что! Пожалуй, можешь. Ты мне очень поможешь, если возьмешь мой маленький несессер, спустишься в зал и соберешь все до последнего осколочка этой проклятой Билл-Тасмановой зеленой вазы. Только старайся брать их очень аккуратно, пальцами прикасаться как можно меньше. Поднимай каждый кусочек за краешек, складывай в несессер, а потом тащи наверх. А я буду здесь. Справишься?

– Одна нога здесь – другая там.

Когда его жена принялась за работу, детектив направился наверх, к столику на балюстраде, где прежде стояла ваза, и глянул вниз. Оттуда был виден абажур торшера, вокруг него – пятно яркого света, а в пятне – россыпь фарфоровых осколков, макушка, плечи и колени Трой. Тонкие длинные руки бесшумно шарили по полу. Ее фигура находилась прямо под ним.

Сам столик, тоже китайский, изящный, но крепкий, был вплотную придвинут к перилам галереи. Черного дерева подставка для вазы осталась на своем месте – если мысленно представить себе вазу на ней, то получалось, что основание этого антикварного сокровища находилось вровень с перилами. Видимо, подумал Аллейн, идея Хилари заключалась в том, чтобы снизу, из зала, каждый мог обратить внимание на чудо из «зеленого семейства» во всей его красе. Что и говорить, Аллейну этой бесконечно долгой ночью пришлось обратить на него самое пристальное внимание. Пусть даже внимание это, так сказать, стоило сыщику ушибленного плеча, а драгоценной вазе – существования.

Он снова включил на галерее весь свет, да еще вдобавок полицейский фонарь, оставленный ему Рэйберном, и сантиметр за сантиметром изучил всю поверхность столика. Аллейн так увлекся этим занятием, что не успел еще окончить его даже тогда, когда Трой потушила в зале торшер и присоединилась к нему.

– Ищешь следы когтей?

– Угу.

– Нашел?

– Пока нет. Но ты иди ложись. Я тут почти закончил. Давай несессер, я его сам прихвачу.

Когда где-то в недрах усадьбы большие напольные часы пробили час ночи, детектив наконец проскользнул в супружескую спальню. Трой предпочла даже не спрашивать, обнаружил ли он на китайском столике какие-либо следы Знайки.

Ясно было, что их там нет.

IV

Аллейн дал себе строгое обещание встать ровно в три часа ночи и сдержал его. Стараясь не потревожить сон Трой, он в потемках пробрался через всю спальню в их гардеробную, побрился и вымыл лицо ледяной водой. Затем посмотрел в окно. Луны в небе не было, зато сквозь тонкую пленку летящих по нему облаков сияли звезды. Ветер все еще задувал, но дождь прекратился. Очевидно, буйство «ветрищи» сходило на нет. Детектив с трудом и неохотой оделся: натянул на себя два толстых свитера и запихал в карман брюк матерчатую кепку.

Затем при свете полицейского фонарика он добрался до коридора и направился вниз. Зал простирался под ним мрачной темной пещерой – лишь последние «глазки́» угольков дотлевали красными рубинами в очаге. От подножия лестницы он двинулся к проходу в западное крыло, свернул туда и бесшумно добрался до библиотеки.

Она тоже была погружена в беспросветный мрак. Знакомая вонь от масляной краски и скипидара наполнила ноздри – Аллейн почувствовал себя как у жены в мастерской. Интересно, портрет Хилари уже вернули из ссылки сюда, в библиотеку?

Сыщик отошел от входа и точно так же, как до него Трой, был напуган неожиданно громким щелчком снова отскочившей дверной «собачки» – дверь слегка приоткрылась снова. Аллейн опять закрыл ее – поплотнее.

Свет от фонаря заплясал по комнате, вырывая на доли секунды из мрака книги, лампы, спинки кресел, лепнину и картины. Вот и рабочая скамья Трой, а возле нее – мольберт. Наконец-то.

Лицо хозяина «Алебард» выступило навстречу из темноты и будто бы вопросительно воззрилось на детектива. Тот постепенно подходил все ближе к портрету, и черты Хилари усиливались, очерчивались резче – он словно оживал на холсте. Поистине, художница Трой Аллейн не принадлежала к школе репрезентативной живописи. Скорее ей удалось обобщить некоторые черты Билл-Тасмановой личности и, использовав их в качестве сырого материала, перенести прямо на полотно.

Что же это за черты? Что она разглядела в нем?

В первую очередь, конечно, бросалось в глаза чуть надменное выражение, то самое, из-за которого Трой сама сравнила Хилари с «симпатичным верблюдом». Что еще заметно в этом лице? Утонченность – безусловно. Брезгливость. Какая-то дерзость. Что-то неуловимо причудливое, чуднóе… К тому же неожиданным образом, подчеркнув глубокие борозды, сбегавшие от ноздрей прямо к уголкам фавновского рта, подчеркнув непропорциональную тяжесть этого рта, она выявила в своем натурщике гедониста.

Библиотека находилась в самом дальнем конце западного крыла, три ее стены являлись также и внешними стенами дома. Окна слева от входа выходили на главный двор – к ним Аллейн теперь и приблизился. Как сыщик и ожидал, они оказались запертыми на задвижку и зашторенными.

Он раздвинул тяжелые занавеси на одном из окон и раскрыл его. В чем бы ни таился секрет всей этой «драмы в “Алебардах”», мелькнуло у него в голове, здесь явно важную роль играют окна. Сыщик подсветил фонарем внутреннюю поверхность ставней. Это конкретное окно смотрело на подветренную сторону западного крыла, но все же и оно дребезжало на ветру, впуская внутрь порывы холодного воздуха. Явно недостаточно сильные, чтобы перевернуть в комнате все вверх дном, но все же детектив торопливо вернулся к мольберту и бережно отодвинул его в более защищенный угол.

Затем, вращая ручку, он поднял створки ставней, вторым эшелоном прикрывавших окна. Они с тихим скрипом впустили в библиотеку окружающий мир поместья с его шумами, шорохами и пронизывающим холодом. Аллейн присмотрелся сквозь одну из прорезей. Облака на небе уже уплыли прочь. Звезды проливали на пространство двора достаточно света, чтобы он мог различить буквально в двух шагах от себя надгробие Найджеловой работы, уже почти совсем оголенное. Оставался лишь малый фрагмент лежачей «статуи» – тоненький щербатый снежный слой.

Аллейн натянул кепку, поднял двойной воротник своего верхнего свитера, натянув его на рот и уши – это сделало его похожим на бобра, – и, взобравшись на подоконник, посветил наружу.

Итак, ведем наружное наблюдение, подумал он. Интересно, Фокс со своими парнями уже хотя бы в пути? Не помешала бы сейчас радиосвязь. А то как бы они ни прибыли в самый неподходящий момент и не раскрыли бы все его, Аллейна, карты. Впрочем, по большому счету – не имеет значения…

Когда там встают слуги в поместье? Что-то около шести? А может быть, он вообще полностью заблуждается? Ждет, как это часто случается в полицейской работе, неизвестно чего и неизвестно зачем? В конце концов, его версия – если ее можно назвать версией – основана на крайне непрочной, шаткой цепочке свидетельств. Почти на голых догадках, если говорить честно. Да и проверить он ее мог, не дожидаясь глубокой ночи, а прямо в тот момент, когда она пришла на ум. Однако тогда не вышло бы эффекта внезапности для подозреваемого.

Он еще раз перетряхнул в голове всю причудливую мозаику сведений, полученных по частям: от Трой, от гостей усадьбы, от Хилари и от слуг. Если начинать с мотива, подумалось ему, то тут лишь запутанный клубок non-sequiturs’ов[87]87
  Вывод, не соответствующий посылкам; нелогичное заключение. Юридический термин (лат.)


[Закрыть]. С возможностями – другая история. Ну а как насчет улик и доказательств? Есть набор идиотских розыгрышей, которые при желании можно счесть за угрозы. Исчезновение человека. Парик. На кочерге – волос с этого парика и, вероятно, кровь. Обрывок золотой ткани на пихте. Бессмысленная попытка взломать замок сундучка. Заклиненное окно. Разбита ваза баснословной ценности. Ушиблено его собственное плечо (боль еще не прошла, она вовсю напоминала о себе тупым покалыванием). «Такого дурацкого, бессистемного набора разнообразного хлама не было наверняка и на складе у мистера Смита, когда он еще ходил в лоточниках», – подумал Аллейн.

Он слегка подвинулся в сторону на подоконнике, поднял еще и воротник пиджака и продолжил всматриваться через прорези жалюзи. Порывы ледяного ветра, как стальные лезвия, резали глаза, из них потекли слезы.

Привыкнув за долгие годы службы в полиции к монотонной, навевающей смертельную тоску деятельности – а точнее, бездеятельности – под названием «наружное наблюдение», Аллейн выработал собственную систему, призванную не давать остроте взгляда и восприятия притупляться от скуки и телесного дискомфорта. В таких случаях он припоминал цитаты из сочинений своего любимого автора – причем такие, чтобы они хотя бы самым отдаленным и причудливым образом казались применимыми к его работе. Например: «О, как любовь мой изменила глаз! Расходится с действительностью зренье»[88]88
  148-й сонет Шекспира, перевод С. Маршака.


[Закрыть]. Или: «Любой безумный бред готов подслушать»[89]89
  140-й сонет Шекспира, перевод С. Маршака.


[Закрыть]. И еще: «Прочь, искуситель! Чем душе трудней, /Тем менее ты властвуешь над ней!»[90]90
  125-й сонет Шекспира, перевод С. Маршака.


[Закрыть] – последнее очень пригождалось, когда его подводило на пути расследования какое-нибудь малонадежное мурло из полицейских информаторов.

Такое легкомысленное времяпрепровождение косвенным образом помогало не забывать сонеты Великого Барда. Теперь, когда глаза Аллейна вовсю слезились, а боль в руке не давала себя забыть ни на секунду, мысли его невольно обратились к другому отрывку – тому, что начинается со слов «Издержки духа и стыда растрата»[91]91
  129-й сонет Шекспира, перевод С. Маршака.


[Закрыть], но не успел он продвинуться далее первой строки, как заметил сквозь свою «амбразуру» тусклый луч света.

Луч странными толчками продвигался в его сторону по двору и вскоре принялся метаться, словно мотылек, по Найджелову саркофагу.

«Ну, слава богу, – мелькнуло в голове Аллейна. – Наконец-то разберемся».

На какое-то мгновение свет неизвестного происхождения ударил прямо в глаза детектива, и в этот миг тот почувствовал себя до смешного нелепо, словно это его застигли на месте преступления. Но луч тут же вернулся к первоначальному объекту своего интереса, а затем стремительно перескочил на приближавшуюся «жанровую» группу живописных фигур, то выхватывая их из мрака, то вновь погружая в него. Две из этих фигур шли, склонившись вперед под ветром, – очевидно, они тащили за собой невидимый груз.

Груз оказался санками. Свет фонаря во дворе сосредоточился на участке голой земли прямо под скульптурой. Вскоре там замелькали руки в перчатках и тяжелые зимние сапоги: пришельцы подтягивали и подталкивали тяжелую повозку с плоским верхом.

Аллейн снова сменил позицию на подоконнике: теперь он присел на корточки. Затем легонько дернул на себя задвижку створок и изо всех сил ухватился за ставни, чтоб не дребезжали на ветру и в то же время не лишали его щели для обзора.

Их было трое. Ветер все еще довольно громко завывал по всему периметру двора, но голоса все же доносились до детектива. Фонарь – очевидно, не без труда – они установили в таком положении, чтобы луч падал прямо на огромный упаковочный ящик, представлявший собой основу «надгробия». Один из пришедших вошел в центр светового круга. В руке у него посверкивала лопата с длинной ручкой. Еще две пары рук ухватились за крышку ящика. Из чьих-то уст раздалось: «Взяли!»

Аллейн отпустил створки ставней. Они распахнулись, заплясали на ветру и захлопали о каменную стену усадьбы. Сыщик спрыгнул с подоконника во двор и посветил своим фонарем.

По ближнюю сторону от скульптуры стояли Кискоман и Мервин, по дальнюю – Винсент.

– Раненько взялись вы за работу, – заметил Аллейн. – Не могли дождаться света?

В ответ не последовало ни звука, ни движения. Казалось, будто перед детективом – не живые люди, а марионетки, застывшие навеки средь грозной бури.

Потом послышался высокий тенор Кискомана:

– Винс попросил нас помочь, знаете. Убрать тут все.

Снова молчание.

– Вот именно, попросил, – наконец подтвердил Винсент.

А Мервин добавил:

– А то как-то оно так нехорошо, сэр. Все покорежено. Ураганом.

– Просто уродство какое-то получается, – поддакнул Кискоман.

– А что же Найджел сам не помогает? – поинтересовался Аллейн.

– Мы не хотели его расстраивать, – растолковал Мервин. – Он такой ранимый.

Эти смехотворные пояснения слугам приходилось орать в полный голос, чтобы перекричать шум бури. Детектив медленно двигался как бы в обход, не спуская глаз со всей троицы, пока вдруг не наткнулся легонько на одну из колонн парадного крыльца. Он вспомнил: когда ребята Рэйберна уходили и забирали свою поклажу с этой террасы, один из них зажег верхний свет – на каждой из колонн был установлен особый, архитектурно украшенный светильник.

Аллейн по-прежнему не спускал фонаря со слуг Хилари, а те словно бы поворачивались на каблуках вслед за ним по направлению его движения и только прижимались все теснее друг к другу. Детектив протянул руку к задней из колонн и пошарил по ней, не глядя. Потом сделал шаг назад и прижался спиной к холодной стене дома.

– Почему, – крикнул он, – вы не подождали рассвета, чтобы заняться этим делом?

Все разом смущенно затараторили, выдавая какие-то совершенно неправдоподобные объяснения: Хилари не любит разбросанного мусора, Найджел очень болезненно переживает печальную судьбу своего творения – то, что ему предстоит растаять.

– Ладно, пошевеливайтесь, – сказал Винс, и руки в перчатках снова задвигались по направлению к ящику.

Аллейн нащупал выключатель. Вмиг террасу и двор залило светом, как во время рождественского праздника Хилари. Представление, в котором участвовали темнота, ручные фонарики и неясно очерченные фигуры, закончилось. Трое коренастых, тепло одетых мужчин стояли вокруг упаковочного ящика, уставившись на четвертого.

– Прежде чем вы его увезете, я хочу посмотреть, что в нем, – сказал Аллейн.

– Ничего в нем нет, – заявил Кискоман пронзительно, а Винсент одновременно сообщил:

– Он забит гвоздями, вы его не откроете.

– Это всего лишь старый упаковочный ящик, сэр, – вступил Мервин. – В нем когда-то привезли пианино. Он набит разным мусором, который в него сваливали, чтобы потом вывезти.

– Тем не менее, – повторил Аллейн, – я хочу заглянуть в него. Сделайте одолжение.

Он подошел к ним. Вся троица, сомкнув плечи, встала перед ящиком. «О боже! – подумал Аллейн. – Как безнадежно жалко и мерзко».

Он видел, что каждый из троих от безысходности пытается использовать двух остальных в качестве защиты для себя. Им необходимо было чувствовать друг друга, слиться воедино, отказавшись от собственной индивидуальности, окаменеть.

– Знаете, это не дело, – сказал Аллейн. – Этим вы только вредите себе. Я должен проверить, что там внутри ящика.