Текст книги "Убийство в частной клинике. Смерть в овечьей шерсти (сборник)"

Аллейн осветил фонариком Маркинса. Тот сидел на куче мешков, накинув один из них на плечи, и всем своим видом напоминал замерзшего домового. Аллейн присел рядом с ним на корточки и выключил фонарь.

– Как хочется поговорить нормально, без этого суфлерского шепота, – сказал он.

– Я тут без вас сидел и размышлял, сэр. Я так понимаю, вы хотите устроить этому типу ловушку. Он уверен, что капитан проговорился и вы пойдете сюда один, давая ему возможность все же врезать вам по башке. Я должен затаиться и в последний момент прихватить его тепленьким?

– Одну минутку, – сказал Аллейн. Он снял ботинки и привалился к прессу. – Мы должны как следует спрятаться.

– Оба?

– Возможно, нам придется проторчать здесь чертовски долго. Я лягу за прессом, и вы накроете меня этими грязными мешками. Выглядит по-идиотски, но должно сработать. Только не трогайте мешки, на которых лежал мистер Лосс. А вы залезете в пресс. В ту часть, где дверца. И оставите щелку для обзора.

Вспомнив рассказ Клиффа, Аллейн положил три мешка на пол за прессом и лег на них ничком, положив под подбородок открытый дневник Артура Рубрика. Маркинс набросил на него еще несколько мешков.

– Я включу фонарик, а вы посмотрите, виден ли свет, – прошептал Аллейн.

– Одну минуточку, сэр.

Аллейн ощутил, как на его голову и плечи ложится дополнительная тяжесть.

– Теперь нормально, сэр.

Аллейн потянулся, как кошка, и, расслабив мускулы, распластался на своем жестком ложе. Под мешками было душно, и хотелось чихать от пыли. Если в носу засвербит, придется его заткнуть. Рядом с ним заскрипел пресс и что-то стукнуло в стенку контейнера. Это Маркинс устраивался в своем гнезде.

– Ну как? – шепотом спросил Аллейн.

– Привязываю веревочку к дверце, – ответил слабый голос. – Чтобы легче открывалась.

– Отлично. Не двигайтесь, пока не дам команду.

Через минуту Аллейн окликнул своего напарника.

– Маркинс?

– Да, сэр?

– Знаете, на кого я поставил?

– На кого, сэр?

Аллейн сказал. Маркинс тихонько присвистнул.

– Вот так номер! – прошептал он.

Аллейн осветил фонариком раскрытый дневник Артура Рубрика. При ближайшем рассмотрении дневник велся в толстой тетради с роскошной бумагой и в дорогом переплете. На обложке были инициалы Артура Рубрика, а на титульном листе – огромная надпись: «Артуру с безграничной любовью от Флоренс. Рождество, 1941 год».

Читался дневник с трудом. Страницы находились в пяти дюймах от носа, а писал Артур мелким изящным почерком. К тому же этот витиеватый старомодный стиль! Он появился уже в первой строке и оставался таким же на последующих страницах. Артур Рубрик не делал никаких попыток его осовременить. Вероятно, в таком же стиле он писал и свои эссе.

«28 декабря 1941 г. Я не могу не размышлять над тем странным обстоятельством, что посвящаю эту книгу, подарок моей жены, тому предназначению, о котором я долго думал, но был слишком нерешителен или ленив, чтобы осуществить его. Как нерадивый студиоз, я очарован гладкостью бумаги и заманчивостью бледно-голубых линий, побуждающих меня к действиям, неподвластным обычной тетради или блокноту. Короче говоря, я намерен вести дневник. По моему рассуждению, в таком занятии есть одно несомненное достоинство: пишущий должен чувствовать себя свободным, более того, он обязан беспристрастно излагать свои мысли, упования и тайные душевные переживания, которые в других обстоятельствах вынужден скрывать. Именно так я предполагаю поступить, испытывая надежду, что те, кто изучает душевные расстройства, расценят мое намерение как полезное и мудрое начинание».

Аллейн сделал паузу и прислушался. Но услышал лишь биение своего сердца и шорох мешковины на плечах.

«…То, что я ошибся в своем выборе, стало очевидно слишком скоро. Не прошло и года после нашей свадьбы, как я стал задаваться вопросом: что подвигло меня к такому неудачному союзу? Мне казалось, что это не я, а кто-то другой предпринял столь опрометчивый шаг. Но надо быть справедливым. Качества, которые вызвали мое восхищение, столь поспешно принятое за любовь, существовали на самом деле. Она в избытке обладает всем тем, чего мне недостает: энергичностью, рассудком, решительностью и, более всего, жизненной силой…»

По стропилам пробежала крыса.

– Маркинс?

– Да, сэр?

– Запомните: не двигаться до условного сигнала.

– Я понял, сэр.

Аллейн перевернул страницу.

«…Не странно ли, что восхищение идет рука об руку с умирающей любовью? Те качества, которыми я восхищался, со временем убили мою привязанность. Тем не менее я считал, что моя холодность вызвана не какими-то ее или моими недостатками, а является естественным и печальным следствием моего слабого здоровья. Будь я покрепче, рассуждал я, ее энергичность встречала бы во мне более благоприятный отклик. В этом заблуждении я, вероятно, пребывал бы до конца дней, если бы мое одиночество не нарушила Теренс Линн».

Опустив ладонь на раскрытую страницу, Аллейн вспомнил фотографию Артура Рубрика.

«Бедняга! Вот ведь не повезло!» – посочувствовал он и посмотрел на часы. Двадцать минут двенадцатого. Свеча в его комнате вот-вот погаснет.

«…Прошло две недели с тех пор, как я начал вести дневник. Как описать мои чувства? «Любовного недуга хочу я избежать, но сил нет у меня сопротивляться» (как это верно). Поистине прискорбно, что человек моего возраста и слабого здоровья должен пасть жертвой болезни совсем другого свойства. Я превратился в комичную фигуру, посмешище, вроде старого сэра Агью, волочащегося за хорошенькой девушкой. По крайней мере она не подозревает о моем старческом маразме и по своей ангельской доброте считает это простой благодарностью».

«Если дневник не даст никаких наводок, я буду чувствовать себя свиньей из-за того, что полез в него», – огорчился Аллейн.

«10 января. Сегодня Флоренс завела разговор о шпионаже, что меня весьма обеспокоило, так как ее подозрения идут вразрез с ее симпатиями. Я отказываюсь верить в то, что мой рассудок считает вполне возможным. И тем не менее ее проницательность (а она никогда не ошибается в своих оценках) вкупе с тем, насколько она расстроена, убеждают меня в этом, хотя я не в состоянии вникнуть во все детали. Еще более меня тревожит то обстоятельство, что она собирается заняться этим делом сама. Я умолял ее предоставить это властям и могу только надеяться, что она изберет именно такую тактику поведения и их уберут из Маунт-Мун, обеспечив им охрану, соответствующую характеру их работы. Я обещал хранить это в тайне и, по правде говоря, подобная скрытность меня вполне устраивает. Мое здоровье настолько пошатнулось, что я не в силах нести бремя ответственности и предпочел бы быть избавленным от любых неизбежных в этом случае эмоций. Тем не менее, тщательно все взвесив, я пришел к выводу, что подобные подозрения имеют под собой серьезные основания. Обстоятельства, факты, его взгляды и характер – все указывает на это».

Аллейн еще раз перечитал последний абзац. Маркинс глухо кашлянул внутри пресса и зашевелился.

«13 января. Не могу поверить своему счастью. Хотя испытываю скорее смиренное удивление, чем восторг. Временами мне кажется, что я злоупотребил ее несравненной добротой, но, вспоминая ее волнение и нежность, склоняюсь к мысли, что она любит меня. Это довольно странно. Как можно любить столь жалкое существо, еле ползающее от сердечной слабости. Мне нечего предложить ей, кроме своей преданности, да и ту я не решаюсь выразить в полной мере. Я опасаюсь Флоренс. Она верно истолковала увиденную ею сцену и, боюсь, заключила, что ей предшествовал ряд подобных. Она вряд ли поверит, что это случилось впервые. Ее необычная и крайне обременительная заботливость, пристальное наблюдение за мной, прекращение нашей с Теренс совместной работы – все это явные признаки ревности».

Аллейн быстро пробегал глазами страницы, пока не дошел до фразы, которая привлекла его внимание, когда он в первый раз открыл дневник. За написанными строками перед ним возник Артур Рубрик, растерянный и тяжело больной, ошеломленный нахлынувшими на него чувствами, утомленный и подавленный повышенным вниманием со стороны жены. В дневнике замелькали менее возвышенные фразы. «Плохо провел ночь». «Сегодня случилось два приступа». За несколько дней до убийства жены он написал:

«Я прочитал книгу «Знаменитые судебные процессы». Прежде мне казалось, что личности, подобные Криспену, должны быть настоящими монстрами, неуравновешенными и полностью лишенными терпимости, которую традиция и общество прививают всякому нормальному человеку. Однако теперь я придерживаюсь иного мнения. Иногда я думаю, что будь я с нею и в душевном покое, мое здоровье могло бы по-правиться…»

В ночь, когда была убита его жена, он записал:

«Так больше не может продолжаться. Я не должен видеться с ней наедине. Сегодня вечером, когда мы случайно встретились, я был не в силах следовать правилу, которое сам для себя установил. Это выше моих сил».

На этом записи в дневнике кончались.

Аллейн закрыл его, чуть переменил положение и выключил фонарь. Осторожно сдвинув мешки на голове, он оставил небольшую дырочку для правого глаза и, как опытный актер, сосредоточился лишь на одном чувстве, забыв про все остальные. Он слушал. И тут Маркинс прошептал:

– Вот оно, сэр!

Кто-то очень медленно шел по замерзшей земле к сараю. Сначала это были даже не шаги, а некие ритмические звуковые волны, вызывающие легкую вибрацию барабанных перепонок. Они становились все отчетливее, и к ним присоединился легкий шорох мерзлой травы под ногами. Аллейн направил взгляд в темноту, туда, где, как ему казалось, находился вход, закрытый мешковиной.

Шаги затихли, сменившись каким-то шуршанием. В полосе голубоватого света сверкнула звезда. Потом показались клочок блистающего ночного неба и очертания холма. Сбоку вдруг вклинилась человеческая фигура, темный силуэт, наклонившийся вперед и словно к чему-то прислушивающийся. Через минуту человек поднялся в сарай и на какое-то мгновение стал виден во весь рост. Потом мешковина упала, и все исчезло. Теперь в сарае их было трое.

Пришедший надолго затих. Никаких звуков или перемещений, лишь еле слышное дыхание. У Аллейна онемело тело, выбившаяся из мешковины прядь щекотала ухо.

Наконец началось какое-то движение. Что-то было положено на пол. Потом послышались два приглушенных удара. По помосту для стрижки заскользил луч фонаря и, замерев, высветил ноги в носках и смутные очертания пальто. Человек присел на корточки и положил фонарь на пол. Послышался тихий ритмический звук. Руки в перчатках то появлялись в круге света, то исчезали в темноте. Человек зачищал помост.

Он усердно полировал доски, постепенно двигаясь к прессу. Потом последовал долгий перерыв, а затем луч фонаря был направлен на тюки у стены сарая.

Пошарив по тюкам, луч остановился на том, под которым Аллейн спрятал клеймо. Руки в перчатках отбросили тюк в сторону, подняли клеймо и стали энергично протирать его тряпкой. Потом клеймо вернули на прежнее место и прикрыли тем же тюком. На какое-то мгновение свет ударил Аллейну прямо в глаз. Он быстро надвинул мешок. Свет скользнул дальше и исчез за прессом.

Затаив дыхание, Аллейн чуть подвинулся вперед и увидел силуэт человека, неподвижно стоящего за прессом. Теперь свет фонаря был направлен на жестяной подсвечник, прибитый высоко на стене.

Аллейну уже не раз приходилось восстанавливать события, но сейчас это делал за него неведомый актер, не подозревающий о присутствии зрителей. Человек потянулся к свечке. Свет фонаря чуть сдвинулся, и перед Аллейном возник четкий силуэт. Пальцы в перчатках зашевелились, и рука опустилась вниз. Человек двинулся к стойлам. Что-то громко стукнуло, потом раздался треск и легкий хлопок. Затем все стихло.

«Похоже, скоро наш выход», – подумал Аллейн.

Человек вернулся к помосту, взял какой-то длинный тонкий предмет. Это была ветка. Человек снова пошел к стойлам. Свет заплясал по загородке и проник в стойло.

Аллейн стал сбрасывать свой кокон. Выбравшись из-под мешков, он присел за прессом на корточки и выглянул из-за угла. Человек тихо возился и постукивал рядом со стойлами. Луч фонаря заметался по стенам и на мгновение осветил фигуру, сидящую верхом на загородке. Одно движение – и фигура исчезла. Аллейн посмотрел поверх пресса в темноту. Было слышно, как дышит Маркинс. Наклонившись над прессом, он дотронулся до коротких жестких волос.

– Я подам сигнал, – шепнул Аллейн и придушенный голос ответил «о’кей».

Скинув тесный пиджак, Аллейн скользнул вдоль стены и посмотрел на стойла, едва различимые в слабом свете фонаря. Оттуда доносились какие-то непонятные звуки – постукивание и шарканье ногами.

Аллейн затаил дыхание. Сейчас он узнает, насколько верны были посмертные характеристики миссис Рубрик, логические выводы, сделанные на их основе, свет, пролитый ими на ее сподвижников. Расследование близилось к завершению, но Аллейну ужасно не хотелось делать последний шаг. Какое-то время он стоял неподвижно. Потом скомандовал себе: «Пора!» – и быстро пересек помост. Положив руку на перегородку, он зажег фонарь.

Его свет отразился в глазах Дугласа Грейса.

Эпилог. Версия Аллейна

Из письма старшего инспектора уголовной полиции Аллейна инспектору уголовной полиции Фоксу.

«…Вы хотели знать о результатах, братец Лис [34]34
  Fox – лиса (англ.). Братец Лис – персонаж английских сказок.


[Закрыть], и вы о них узнаете. Высылаю вам копию моего отчета, вместе с некоторыми замечаниями, которые должны вас развлечь. Итак, приступим.

Комментарий номер один. Относительно утечки информации через португальского журналиста.

Если вы не верите в сказки или истории о сверхъестественных проникновениях в опечатанные помещения, вам остается только предположить, что выкрасть чертежи и передать их португальцу могли только Фабиан Лосс, Дуглас Грейс и, возможно, Флоренс Рубрик. Если учесть, что это были копии, а не оригиналы, Флоренс Рубрик отпадает. Она не обладала нужными умениями, и у нее не было фотоаппарата.

Значит, вражеским агентом мог быть Фабиан Лосс или Дуглас Грейс. Оба имели доступ ко всем материалам и возможность передать их. Мне было поручено выявить агента. В качестве рабочей гипотезы я предположил, что он же был убийцей миссис Рубрик. Здесь Лосс и Грейс были вне конкуренции. Но кто из них больше подходил на роль убийцы? Конечно, Грейс. Он помог миссис Рубрик надеть жакет и стоял за ее шезлонгом, когда она сидела у теннисной площадки. Поэтому он без труда мог снять одну из бриллиантовых клипс. Совершенно очевидно, что если бы эта вещица была потеряна там, где ее нашли – среди кустиков чахлых цинний, – ее сразу бы обнаружили. Я сам это проверил – она сверкала, как маяк во мраке ночи.

Это Грейс подкинул своей тетушке идею организовать поиски и пойти порепетировать в сарай. Для этого он стащил брошку, а когда с миссис Рубрик было покончено, бросил ее в циннии, чтобы она попалась на глаза ее мужу. Если это действительно так, то надо отдать должное его дерзости и сообразительности. План действий сложился в его мозгу почти мгновенно – ведь между заявлением миссис Рубрик о желании пойти в сарай и осуществлением этого намерения прошло совсем немного времени.

Во время поисков Грейс зашел в дом, ответил на телефонный звонок и взял два фонарика. Возвращаясь, повесил табличку на двери миссис Рубрик. Эта табличка весьма примечательна. Он единственный из участников поисков имел возможность ее повесить. После этого он незаметно вылез из окна столовой и пошел по тропинке к стригальне.

Судя по свидетельствам Маркинса, Альберта Блэка и миссис Дак, между убийством и сокрытием тела прошло какое-то время, причем убийца мог вернуться не раньше, чем все в доме легли спать. Известно, что этот мерзкий тип Блэк вытащил из подсвечника огарок, который был придавлен, по всей вероятности, убийцей, и швырнул его в стойло. Если бы убийство было совершено им, вряд ли он сообщил бы нам столь опасные для себя сведения.

Значит, остается Грейс?

То, что свеча была придавлена, свидетельствует о спешке. Работники, возвращавшиеся с танцев, молча поднимались на холм, пока не дошли до стригальни. Здесь между ними возникла перебранка. Если вам надо тихо и быстро погасить свечу, вы не будете на нее дуть, а просто прижмете фитилек пальцем. Когда я сообщил о своем намерении поднять решетку в одном из стойл, Грейс закрылся газетой и сказал, что даст распоряжение работникам и сам будет помогать. Я, конечно, этому воспрепятствовал, но такое предложение с его стороны весьма показательно.

Прессовщик сообщил мне, что пол вокруг пресса был чем-то запачкан. Чем? Жертва не теряла крови. На Грейсе и Лоссе были теннисные туфли. Если по гладкой поверхности ходить в обуви на резиновой подошве, на ней останутся следы.

Крюки для перетаскивания тюков были заткнуты за довольно высокую балку. Из всех подозреваемых до них мог дотянуться только Грейс. В стригальне нет ничего такого, что можно было бы подставить к балке. А Дуглас почти такого же роста, как я.

Далее, братец Лис, переходим к шерсти, обнаруженной на следующее утро в контейнере № 2. Она была запутана и торчала клочками, ничем не напоминая аккуратно свернутое руно, которое сходит со стола сортировщика. Но она находилась в правильном контейнере. Значит, ее положил туда человек, разбирающийся в сортировке. Фабиан Лосс, Дуглас Грейс или, возможно, Артур Рубрик? Это была шерсть, на место которой было уложено тело. Клочок этой шерсти упал с убийцы, когда он поздно ночью проник в комнату миссис Рубрик, чтобы спрятать ее чемодан. Табличка уже висела на двери, и, как вы помните, только Грейс имел возможность ее повесить.

Перейдем к его характеру и житию. Обе девушки согласились с оценкой, данной ему Фабианом. Он считал Дугласа симпатичным простофилей, наделенным технической сметкой.

Но Грейс был отнюдь не дурак. Он был изобретателен и дерзок. Взять хотя бы его отношение к старине Маркинсу. Он, несомненно, догадался, что Маркинс следит за ним, и решил нанести удар первым. Наглость, достойная восхищения. Конечно, Маркинс слышал в коридоре именно Грейса. И тот хладнокровно нажаловался тетке, требуя, чтобы она избавилась от слуги. Однако он недооценил ее характер. Миссис Рубрик не укладывалась в стандартные рамки. Женщина, представшая перед нами в коллективно составленном некрологе, была как минимум весьма проницательна. Даже бедняжка мисс Линн, несмотря на ревность, признавала за ней это качество. Я считаю, что миссис Рубрик была достаточно сообразительна, чтобы заподозрить Дугласа Грейса. Ее симпатия к нему несколько подувяла. После их ссоры из-за Маркинса он и сам это почувствовал. Именно в недооценке Флоренс Рубрик впервые проявилась ограниченность мышления Дугласа Грейса, выработанная в нем немецким воспитанием. Он, набравшийся нацистских идей и вернувшийся на родину для их воплощения, считал себя принадлежащим к высшей касте.

Здесь, братец Лис, вы, вероятно, недоуменно поднимете брови и заметите, что для подобного утверждения у меня нет достаточных оснований. Согласен. Если бы сей молодой человек предстал перед судом, нам бы пришлось сидеть как на иголках. Но, как вам известно из моего отчета, Грейс под суд так и не попал.

Моя задача состояла в том, чтобы Дуглас Грейс выдал себя. Я дал ему понять, что собираюсь искать огарок, который Альберт Блэк бросил в стойло. Это явно его обеспокоило, хотя если бы нашли свечу с отпечатками его пальцев, это не было бы достаточно веским доказательством. Тем не менее он решил, что я слишком ему досаждаю и мое устранение будет очередной победой рейха.

Когда я сказал, что иду в пристройку за портсигаром, он принял очередное молниеносное решение. Он последует за мной, возьмет в стригальне клеймо, прибегнет к уже испытанному способу и вместе с шерстью отправит меня в город. Но под удар угодил Лосс, надевший мое пальто.

Теперь я был окончательно уверен, что это Грейс. Наговорив ему с три короба, причем так убедительно, что сам чуть не поверил в эту легенду, я попросил его сказать остальным, что буду всю ночь работать в стригальне, и в то же время уверил его, что не собираюсь этого делать. Первая попытка вернуться и уничтожить следы преступления потерпела неудачу, поскольку ему помешала группа спасения с носилками. А он наверняка их оставил, когда ходил за клеймом. Поверив, что в стригальне никого не будет, и клюнув на мои прозрачные намеки относительно оставленных убийцей улик, он совершил роковую ошибку. Подождав, пока я, по его мнению, заснул, он явился в стригальню. Сняв ботинки, которые после нападения на Лосса он успел высушить у камина в гостиной, Грейс стал затирать пол. Потом занялся клеймом, которое уже вытер о мое пальто. После этого, следуя своему первоначальному намерению, вытащил из подсвечника огарок, на котором не было отпечатков его пальцев, и кинул его в стойло. Перелез через перегородку и с помощью ветки попытался протолкнуть огарок вниз. Он рассчитывал, что этот огарок попадется мне раньше, чем тот, который Альберт Блэк закинул полтора года назад.

Я ожидал поединка, но то, что случилось, превзошло все мои ожидания.

Все произошло очень быстро и, если не считать последнего момента, совершенно бесшумно. Это была странная сцена. Я направил на него фонарь, он заморгал и изумленно уставился на меня. Маркинс бросился мне на помощь, ожидая схватки. Но ничего подобного не случилось. Загнанный в стойло, он не имел никаких шансов. Все выглядело как-то очень буднично. Грейс поднялся на ноги и ждал, когда я подойду поближе. Он не произнес ни слова. Я сделал официальное предупреждение, сказав, что полиция прибудет через два часа и если он согласен на временный арест, мы могли бы дожидаться в более теплом месте.

Он поклонился, почти согнувшись пополам. Я был потрясен – в свете направленных на него фонарей стоял настоящий нацист. Теперь он сыграет роль, для которой себя готовил. Мужественная и строгая фигура вполне узнаваемого образца. Он продемонстрирует безукоризненные манеры, выработанные нацистской выучкой. И будет молчать.

А потом я увидел, как его рука потянулась к боковому карману. Глаза его расширились, он стиснул зубы. Я завопил: «Стойте!»

Если бы он чуть замешкался, я бы отправился на тот свет вместе с ним. Я ведь готовился перелезть через перегородку, но, к счастью, не успел, что и спасло меня. Что-то ослепительно вспыхнуло и ударило меня в живот. Последнее, что я помню: оглушительный грохот и мое тело, летящее в пространстве и с силой врезающееся в стену. Я выбыл из строя до середины следующей недели. Дуглас Грейс отправился значительно дальше и обрел вечный покой в компании небожителей, к которым себя причислял.

Вот, собственно, и все. Он был готов к любому исходу. Возможно, работа над снарядом подсказала ему этот выход, но, мне кажется, он действовал по инструкции и у него был приказ в случае самоликвидации прихватить с собой и меня. Мы обнаружили остатки портсигара со следами взрывчатки и детонатор, вмонтированный в батарейку от фонаря. По-видимому, портсигар находился в нагрудном кармане, а батарейка – в боковом.

Мы никогда не узнаем подробностей о его учебе в Германии и о том, как он влился в ряды молодых сторонников нового порядка. Нам так и останется неведомо, какие клятвы он давал и как готовил себя к возвращению на родину, чтобы пополнить армейские ряды и самоотверженно работать на врага.

Фабиан Лосс поговаривает о постройке новой стригальни».