Текст книги "Почему надо поддержать президента? Основные вопросы"

Или вот. Спаситель дает нам две заповеди: возлюби Бога единого; возлюби ближнего своего, как самого себя. Десять заповедей пророка Моисея автоматически включены сюда. Кто любит ближнего своего – тот не станет воровать у него и не будет нарушать все то, что прописано в Законе Моисея. Сообразно этому всё вокруг. Инок в себе это держит.

Радость, если оная в молитве Богу, то, для того чтобы беречь ее, человек будет осторожно ходить тропами жизни и даже не задумается о чем-то ином. Это так же, как если вы едете на авто по шоссе, то внимательно смотрите на дорогу впереди, и нет смысла постоянно напоминать о том, что поворачивать куда-то нельзя. А вот если вы пьяны – то говорить вам об этом постоянно уже надо и вообще руль отобрать. Если пьяного надо ограничивать, то человека трезвого, то есть счастливого, ограничивать ни в чем нельзя, ибо он несет то самое ограничение счастьем, ради чего создан закон общественной жизни. Он боится потерять свое счастье и этим исполняет даже такие законы, о коих ничего не знает. Также русский самой радостью в высшей ее экзальтации блюл сразу все законы автоматически, то есть не знал никаких законов, ибо закон радости был в самом нем. Ему не надо было запрещать совать руку в горячую печь или закрывать от него амбар с зерном – ибо от сего боль. В этом прообразе все остальное и десять заповедей – в том числе. Так формировался национальный характер. Это важно упомянуть, ибо только в молитве – наивысшая экзальтация счастья, в пределы коей автоматически вписываются все реалии общественной жизни, даже не ведая об этом. Эта экзальтация радости ограничивает человека и самопроизвольно обусловливает наличие всего остального. Ведь весь этот мир достижений цивилизации – это огромная зашоренность второстепенным. Нужна сама цель, а не то, что обладание ею автоматически обусловливает. Огромное дерево и маленькое семечко от него содержат в себе одну и ту же сущность. Ее наличие делает самодостаточным мир, несмотря на то что заключена оная в малом микроне бытия, чем стало семя.

Это наглядно видно из примера. Представьте себе солдата в армии. Вот он задумал написать письмо родителям. Берет листок бумаги и ручку, усаживается за стол. Для того чтобы изготовить лист бумаги, срубили хвойные деревья лучших пород. Лес вытащили, складировали и потом везли за много километров. Далее на целлюлозно-бумажной фабрике рабочие изготовили бумажное полотно. Далее его разрезали до тетрадного листа и отвезли в воинскую часть. Примерно та же история с шариковой ручкой. Далее написанное письмо шло через тысячи километров в почтово-багажном вагоне. Тысячи путейцев прокладывали пути и поддерживали их в хорошем состоянии. Органы ФСБ и полиции, погранвойска и вооруженные силы охраняли этот повседневный рабочий процесс. И вот счастливая мама читает важное: «Мама, я тебя люблю». Она представляет то, как сынок мял в своих ручонках этот листочек и пыхтел, соображая над текстом. Сколько возни и энергозатрат, чтобы два сердца почувствовали простое естественное единство, знакомое с раннего детства, причем абсолютно далекое от того, каким оное было два года тому назад. В этом же прообразе обстоит дело с высшей радостью бытия, ибо все остальное вокруг, со всеми самыми совершенными наворотами суперсистем, – это лишь жалкий отклик того, чем является непосредственное, бескомпромиссное межличностное общение Бога и человека. Ведь никакое письмецо со всеми правилами речи и навыками грамотного письма, со всем этим своим огромным аппаратом почты не заменит того непосредственного общения, когда ее ребенок крепко прижался к своей маме в объятиях. В то же время система помогает этому единению и обязана своим бытием именно общению любящих сердец. Если бы каждому служащему этой организации министерства связи не было понятно это чувство, то как бы эта система работала? Для них оная бессмысленна. То есть следует сказать, что всякая активность системы держится именно этими вздохами любящих в межличностном общении и всё в этом мире, несмотря на эту набирающуюся массу засоренности и суеты, по-прежнему находится в служении этому простому торжеству любви. Все те институты управления в государстве соучаствуют в этом акте единства личностей, и ради этого оные возникли, и существуют, и держатся на плаву именно этим счастьем единения их в высшей экзальтации радости. Бесперебойное обеспечение условий для этого единства остается смыслом их общего дела служения, обеспечивающим крепость и устойчивость державы любви.

Природа человека многогранна, и каждая грань ее имеет жизненную значимость только как сопредельность, или только как сопряженность, или как сопричастность к утверждению абсолюта счастья. Телу, чтобы быть здоровым, необходимо видеть Абсолют здоровья – Бога. Причем тело видеть Его может только своими телесными очами на понятийном языке, который свойственен телу. Иными словами, тело видит не Бога, а место Его пребывания, посредника-носителя, или видит Бога через Его посредника-носителя. И именно не Самого Его, а то, в чем Бог пребывает, – голову. Здесь перед нами опять прообраз межличностного общения, в коем для тела его голова – прообраз Божий, который наиболее хорошо адаптирован к восприятию Божественного. Дух в единстве с Творцом, ум мыслит Его, голова принимает и несет Его в себе, а тело живет этой близостью к Нему через голову и вспомоществует голове нести Бога. Поэтому где голова – там и все остальное будет. Это и есть схема выздоровления, в коей для больного кроме молитвы нужна еще и активность, чтобы тело не стояло, а побыстрее шло за головой и за Творцом в ней туда, где абсолют здоровья. А нагрузка должна быть посильной, чтобы сердце могло справляться и с болезнью, и с физическими напряжениями одновременно. Ведь инородное положение вещей в больном организме должно уйти как можно скорее, то есть нужно движение вперед, к образу Абсолютного здоровья. И чем быстрее это движение, тем быстрее выздоравливание. Не лекарственные препараты, а движение к абсолютному здоровью. Непосредственно Самого Бога тело увидеть не может, а вот сам Его образ, адаптированный к возможностям природы тела, – да. Телу нужна нагрузка не только для того, чтобы ускорить физиологические процессы, благодаря коим здоровье быстрее принимает образ своего Абсолюта, а кровь лучше питает мозг, стабилизируя ясность ума. Телу нужны нагрузки движения еще и потому, что возникают спасительные контрасты, благодаря коим Творец становится различаемым на фоне всего остального. В контрастах Он начинает выделяться особенно отчетливо. А так как видеть Его является основой основ всего мироздания, и человека – в первую очередь, то организм терпит нагрузку вкупе с иными формами активности только ради этой возможности видеть Творца – ни для чего более (Бог – абсолют здоровья, к образу Коего нужно постоянное движение). Более того, так как без движения очертания Бога трудно различимы, то без четкого ориентира на первообраз тело начинает отмирать как ненужное. Приходит болезнь.

Тут нужно сказать слово об эволюции молитвенного делания в истории людей. Само богообщение в его чистом виде так и осталось верхним краем каменной породы скал («Семь Братьев»). То есть беседа с Богом так и осталась той же, как в самые ранние доисторические времена. Изменяется форма поддержания этих семейных отношений. К примеру, для человека беседа с Ним – это движение в Него, в Его абсолют здоровья. То есть письменность возникла также в прообразе поддержания прежней активности и качества богообщения, движения к выздоровлению тела до прежней кондиции, коя была во Царствии Небесном, – только как помощь. Ведь что такое прогресс науки? Сие можно сравнить с нашей молодостью. Тогда многое нам было непонятно, ибо ничего у нас не болело, все нам давалось легко и мы не были чем-то озабочены. Но в процессе взросления и старения появляется в человеке то, что толкает его к поиску облегчения своей жизни. Сам факт того, что появился мотив поиска, говорит о том, что человек найдет все необходимое, и потому этот поиск Истины обусловливает научную мысль и открытия. Это процесс захламления веры. То есть то, что было инструментом, с помощью коего душа перед Богом имела чистоту, теперь стало идолом, препоной между Богом и человеком, вера скатилась до язычества – до языка или слова о Боге, но никак не слова Богу. Иными словами, человечество постепенно деградирует, идет к своей старости. Появляется много всякого инструмента, который предстает перед нами как спаситель, благодаря коему произошло спасение. К примеру, Богом называют палку, с помощью коей человек вылез из ямы.

Это так же, как хромому нужен костыль для ходьбы и это, в нашем понимании, вспомоществующее совершенство есть, то есть ноу-хау научного прогресса. Но ведь когда-то молодое тело обходилось без всего этого. Это понятно только молящемуся человеку. Когда в молитве повторяешь одни и те же слова, то неизбежно утрачивается прежняя острота трепета перед Богом, уходят прежнее восприятие и выражение своего чувства – нужна смена, в коей происходит отсев от образа Творца всего, что лишнее. А это очень много значит. Душа, утратившая должную остроту радости богообщения, скорбит, и ей нужно все, что хоть как-то облегчает сокрушение духа. Для молитвенника нужна смена позиционирования. Это так же, как больному нельзя долго лежать на одном боку, ибо начинаются пролежни. А потому его надо постоянно переворачивать с одного бока на другой. Но… речь идет опять о больном и даже уже лежачем. А его молодость, как и жизнь первых людей, кипела, как горный ручей, и процесс смены точки зрения был нормой, и человек это делал самостоятельно. То есть когда «переворачиваем больного», мы стремимся хранить тот самый первый первообраз, коим была жизнь на Земле. Жизнь в любом виде не терпит остановки на чем-то одном, да и человек постоянно разный, в зависимости от ситуации, обстановки, и просто идет его взросление. То есть чем больше вариантов молитвенного взывания, тем легче высказаться душе в молитве, тем полнее беседа с Ним. Но, опять же повторюсь, речь идет о больном человеке, прикованном к постели. Так как тело его не сопряжено с молением духа, то начинает отмирать как ненужное. Итак, всё вокруг нас – лишь бесконечно далекий отклик когда-то высшего состояния счастья динамики беседы с Богом, подмененного ныне посредником в виде усложняющейся системы, и если человек не получил опыта этого счастья – непосредственной беседы с Творцом, то никогда не поймет, о чем речь, и не найдет ориентира.

Для ясности нужно сказать иначе. Всё вокруг – это такой прообраз системы, благодаря коей два любящих сердца, солдата и его мамы, могут быть в общении. Она эволюционно сильно разбухает, множится и усложняется. Но, несмотря на ее растущее всемогущество, оная так и останется далеким оттенком того, что два любящих сердца сошлись в объятиях. Но для чего об этом говорю? И то и другое должны дополнять друг друга.

Так как общество стало сильно поляризоваться, то в нем неизбежно возникло разделение труда и обязанностей. Так, к примеру, в нем должны появиться люди, которые бы активировали в общественных отношениях ту грань, что утверждает в обществе его способность к подвижничеству, – они хранители радости беседы с Богом в чистом виде. Таково предназначение сообществ дохристианской Древней Руси, кои потом, после крещения, стали монастырями. Да, производственные отношения – хорошо, но без естественной полноты счастья человека они приходят в упадок. И не только они, вообще все общество гибнет.

Дело в том, что радость – это такая реалия молитвы, вне коей человек уже жить не может. Абсолютно все в человеке подчинено Божественной радости. Читая утреннее правило, человек способен и должен переживать наивысшую экзальтацию счастья. После этого он должен сказать себе: «Ну, скорее бы вечер, ибо опять испытаю эти же высшие сладости переживаний наивысшей радости». Такой человек – уже пленник счастья в его в самом естественном виде, каким оное было задумано Самим Богом, и потому никогда не проспит и будет вставать в полчетвертого, чтобы в четыре уже целиком погрузиться в общение с Богом, ибо на самом-то деле это не усилие воли, а потребность самой физиологии. Сама природа организма позывами самоутверждения побуждает человека к этому. Повторюсь еще раз: эту радость проспать поутру невозможно, ибо именно эта радость является самим раскрепощенным естеством человека, его такой же физиологической потребностью, как еда, как дыхание и все остальное. Именно оная и есть диктатор и деспот всех форм ограничений и подвижничества, но как диктатор и деспот не воспринимается, а как радость исполнения своего долга, ибо это и есть сам человек в том самом чистом виде, каким он был изначально, а потому ей это потребно и жизненно важно.

Радость имеет много имен, и одно из них – «торжество». Торжеству свойственно быть всегда только в определенном состоянии – в борении. Вне борения торжества как понятия не существует. Если в борении уничижение, то радостью это не назовешь. Если борения нет, то и торжества нет, то есть радости торжества вне борения нет. Нужно борение в том числе и для тела только для того, чтобы быть ему в торжестве, коему вне борьбы не быть. Торжество – это и есть сама жизнь, а потому вне торжества в борении ничего в природе Вселенной не возникло. Иными словами, труд в поте лица, голод, холод – это все есть те самые посылы, которые обусловливают стояние за жизнь, то есть надо торжествовать в борьбе с силами бездны. Следовательно, радость в высшей своей экзальтации не может быть там, где нет противостояния смерти. Именно этот момент и обусловил некоторые странности славян строить огромные крепости в районе Белого моря, даже еще севернее, и вообще везде по Руси. Просто там наиболее тяжело в деле стояния против самого себя и уже путь, шествуя по коему человек не надрывается, не вредит своему здоровью, а потому больше радости торжества в тяжелейшей борьбе за жизнь, и все, и ничего более не надо, кроме счастья. Ради счастья люди идут туда, где больше борьбы и тяжелее торжество в ней.

Телу кроме монотонного физического труда нужен еще и мороз, и голод. Ибо, повторюсь, самая высшая экзальтация радости нуждается в полноте природы. Если мы придем в тепло, то острота борения уходит, и вместе с ней – радость торжества. Это так же, как если человек был все время на полях сражений и делил горе со своими товарищами, а потом его пригласили в ресторан, в компанию веселых, «чувственных» людей. Он «вылетит оттуда как пробка, ибо противно такое сообщество». Так же и человек, в радости зашедший в теплый дом, сразу чувствует дискомфорт, уничижение радости. Торжество в борении – это иное имя трезвости.

То же самое касается половой жизни. Воздержание для радости в той слабой активности, какая стала для современных людей, не нужна, к сожалению. Живое семя – это тоже такое борение с самим собой, и торжество в этом борении – также еще одно имя трезвости. Воздержание обусловливает выдающуюся работу ума, делает разум проникновенным. Словом, везде нужна эрекция. Стойкость имеет множество вариаций, и везде, подобно аленькому цветку в поле, надо стоять и переносить всякие покушения, коих много в стихии, и все их рассказывать нет особого смысла. Это важная часть подвига инока.

Однако значения близости с женщиной никто не умаляет, но для всей полноты радости человека сие является лишь множественным оттенком всего, что происходит в его душе, а может быть, самым конечным звеном цепи, связующей всё и вся. Так как это тоже радость и так как оная тоже Божественная, то имеет много сопутствующих производных, и вечность – одно из них. Так появляется сильное потомство. Иными словами, человек в радости приближается к тому самому первобытному образу жизни во Царствии Небесном в чистом виде. Ему зачем еда, тепло, если он уже во Царствии Небесном? А потому, как первобытные древности, они едят траву или что-то там из-под ног, ибо это вписывается в пределы определения торжества, которое теперь явлено в ином ракурсе – в борении с голодом. Такова трезвость инока. Повторюсь, что все возникло в борении, причем только как торжество в нем, а не низложение в услаждениях плоти. То есть, повторюсь еще раз, если уходит борение, то и торжество там, где нет для него почвы, невозможно, то есть уходит радость, и плоть начинает деградировать. Для торжества нужна почва, то есть нужно борение. Другое дело, что необязательно есть траву под ногами, ибо можно и воздерживаться, как это происходит во время полета в космосе.

Как эту радость утверждать? Это самая важная наука. Для этого есть смысл задать вопрос: чем отличается церковное искусство от всякого другого искусства? Поняв суть вопроса, легче осознать и все остальное. Лучше всего дают ответ на этот вопрос эпизоды наскальной живописи, обнаруженные во Франции в 1940 году в пещере. Перед взором посетителя разворачивается эпизод удачной охоты. Точное попадание в добычу, в результате коего охотник получает возможность накормить всех членов семейства. Если охотник попал, но не точно в цель, к примеру, в копыто или в рога, то зверь смог бы убежать. Семейство голодным осталось, хотя попадание есть. Чтобы подобное рождало подобное, надо быть самому подобным абсолюту. То есть, чтобы попасть в центр мишени, надо быть самому этим центром всего – в Боге. Точность богословия – живительное начало всего. Так же обстоит дело с искусством. Церковное искусство предлагает от всех бед один ответ: нужно уже в данный момент обладание целью жизни, чтобы владеть ею и потом, и всегда. Это важный оттенок бытия в торжестве над смертью. А просто искусство, в отличие от церковного, может вообще ничего не предлагать. Простая созерцательность, любование красотами мира, красотой тела, красотой отношений и так далее. К этому же разряду можно отнести философию, науки.

Изображение точного попадания в добычу во время охоты имеет культовое значение. Древний промысловик перед охотой мог зайти в пещеру и, созерцая сцену удачной охоты, проникнуться этим событием, а уверившись в самом себе, в данном образе меткого охотника, спокойно пойти на свое поприще. А может, в самый ответственный момент он мысленно обращался к этой иконе, чтобы своими действиями скопировать и принять образ-подобие этого сюжета. Сие значимо для торжества жизни над смертью. В этот момент он уже смотрел на мир через эту призму и видел в нем то, что ему особенно важно видеть в этом мире. Это не простые слова. Поставьте стакан, наполовину наполненный водой. Каждый видит в нем себя: либо полстакана воды, либо полстакана пустоты. В этом же прообразе каждый видит вокруг либо пути жизни, либо пути в небытие. Тому древнему охотнику жизненно важно было видеть только путь жизни вокруг, а в данном случае его охотничьего промысла – через этот эпизод на охоте в данном образе меткого выстрела, который запечатлен на стенах древней пещеры.

А так как видимое имеет место быть для нас, то оное в этом мире имеет хоть какую-то, пусть и даже самую малую, толику сопряжения во всеобщем стремлении утверждать торжество жизни над смертью. Все вокруг этим живет и благодаря этому имеет бытие. Можно глядеть на окружающую реальность и замечать в ней только то, что утверждает возможность уверенно идти в будущее, игнорируя и упуская из виду все, что пусто, или мешает, или несет в себе небытие. Этот момент: быть всегда и везде центром всего живого – становится ключевым при выборе путей следования. Вот этот-то момент и становится значимым для охотника. Он рисует то, что произошло с ним на охоте, чтобы получить тот же результат во всех последующих походах за зверем. Кстати, эти художества – первые элементы-задатки будущей письменности и первый элемент будущего церковного искусства, в коем нет ничего лишнего, а все подчеркивает достижение только одной цели – быть точно с Ним, с Богом. Нельзя спутать, нельзя обмануться, нельзя ошибиться, нельзя промазать в представлениях о Творце. Это тоже прообраз охоты, точнее, охота – частный случай данного состояния. На этих наскальных фресках – оттенок Божественного проявления, то есть посредством понятного охотнику понятийного языка изображен Бог через точность в чистом виде, коя столь важна для охотника в ответственный момент. Точность является силой, на самом-то деле посредством коей осуществлено торжество над смертью. Но так как это оттенок Божественного, то оно работает, а потому было живучим, этим способом говорить о Творце пользовались древние люди. В современном мире исповеди об этом уже более полные. Бог один, и всякая альтернатива бытию вне Его инородна живому. В прообразе изображенного точного попадания в добычу инок несет в себе точные определения Бога и истинного единства с Ним. А это дает все, что этому сопутствует, и точное попадание на охоте – в том числе. Ибо все радостное и успешное благодаря точности в ведении хозяйства и подвига – это только лишь сопутствующий побочный эффект единения человека с Творцом. Подвиг без Божественного благословения (точности) становится посмешищем. Монастырь несет в себе эту миссию верного и очень точного исповедования о Творце. Это очень важно сказать. Дело в том, что во время молитвы мы сталкиваемся именно с тем же. Внимание постоянно сползает с того, что перед тобой стоит живая Личность Творца. На Него смотреть невозможно, но надо. Поэтому сознание тут же рисует какие-то образы, увлекая человека в прелесть ложного самоудовлетворения, и сокрушение духом сменяется самоуспокоением. Это начало грядущей катастрофы. Только опытный муж может сказать себе, что это не Он, и не придаст этому значения, вновь вне образа включается в общение с Ним. Творца увидеть невозможно, и следует сразу быть к этому готовым. Точность попадания в добычу – это один из множества Его образов на понятийном языке древнего человека, понятном только ему самому. Это не Бог, и важно, созерцая сцену охоты, оказаться с Ним. Очень тонкий духовный мир, без коего нет удачи.

А теперь рассмотрим контраст такому положению вещей. Скажем слово о нецерковном искусстве. В нем указывается проблема, но без ее решения. Точнее, утверждается только косвенное и отдаленное от главной цели. Утверждается, к примеру, необходимость справедливого возмездия. Казалось бы, с чем тут спорить, ведь речь идет о справедливом возмездии? Но человеку-то нужно счастье быть в Боге, что справедливого возмездия не гарантирует. Счастливым в Творце надо быть и можно быть. Если счастье есть, то будет и прощение. Уместно привести слова Навалиса, что религия – это опиум для народа. Опиумом он очень грубо назвал то состояние человека, которое ему естественно с самого первого появления во Вселенной, когда Бог его сотворил во Царствии Небесном. Это он в меру своей развращенности называет опиумом. Но ведь чего-то иного, кроме Творца, несущего счастье человеку, в этом бытии нет. Только Он – радость, но приобщение к ней от Него должно быть естественным для человека способом – в поте лица. Опиум же – воровство радости. Если радость вдруг ушла, то нужно покаяние в грехах, ибо вне этого человек видит вокруг иные, альтернативные спасению пути. Справедливое возмездие принесло удовлетворение, но не принесло дара видеть дорогу жизни в будущее. Такой человек, говоря образно, видит, что в стакане с водой пустота. Ограниченность мировосприятия или ложная позиция становится той призмой, созерцая мир через кою люди видят пути гибели, и вот таким искусством сие утверждается как норма жизни. Это грех Каина, который ради собственной радости пошел на убийство брата и остался там, в своих путях погибели. На самом деле наша жизнь – это Царствие Небесное, райский сад, в коем каждое растение плодоносит только в свое время, и если дерево не принесло плодов, как все, то надо только набраться терпения. То есть в этом райском саду надо дождаться созревания плодов, даже если придется терпеть Голгофу. В этом случае Голгофа для человека с Богом становится не адом, а составляющей единого мира, Царствия Небесного. Справедливые же предлагают это плодоносящее в свое время дерево, кое в данный момент без плода, просто срубить: «Есть человек – есть проблемы. Нет человека – нет проблем». Иными словами, включают логику там, где оная инородна по природе, а потому преступна. Нужны эрекция образа Божьего в человеке, в прообразе того, как само бытие Творца есть алогичность и протест, и противостояние небытию, то есть нужно стоять и оставаться самим собой в Боге и радости Его. А ведь почти всегда бывает так, что спасение лежит через Голгофу или иные прообразы ее (к примеру, надо много сеять хлеб, жать, страдовать и так далее). Озлобленное сердце (созерцание несправедливости) даже работать не сможет. Глава семейства – это такая лошадь, везущая телегу, полную собственных детей. И если оная начинает качать свои права – это справедливо, но и лошадью тогда себя не надо называть. Назови себя как-то иначе, но не главой этой повозки, у извозчика коей надо нести послушание. Повторюсь, что не церковная литература дает именно эту призму, созерцая мир через которую человек остается голоден (безрадостен) и ведет себя так, как свойственно голодному. Театр, кино сделали человека восприимчивым к злу, и народ начал вымирать, хотя никакой войны вроде бы и нет.

Когда-то солдат был младенцем, и мать его прижимала к себе, носила на руках, кормила своей грудью. Теперь она читает письмо от него из далекой воинской части. Насколько эти формы межличностного отношения неравнозначны и далеки. Любящая мать всегда хотела бы прижать его вновь. Так же все формы исповеди о Боге хороши и радуют ум, но они настолько же далеки от самой наивысшей экзальтации счастья межличностного общения человека с Богом. Да, важна исповедь о Боге, важны все свидетельства о Нем, ибо всем и всему нужно видеть ориентир на всех понятийных языках, кои имеют место в природе. Но это только лишь путеводитель к тому, чем является та самая высшая экзальтация счастья в богообщении, когда одна личность непосредственно беседует с другой (без этой беседы свидетельство о Нем становится идолом язычества). И каждый хоть раз в жизни обязан ее испытать, чтобы понимать, о чем идет речь, сознавать происходящее в нем самом и вокруг, и представлять то, где надо быть в самый тяжелый момент. Дело в том, что эту реалию самого высшего экстаза надо пережить каждому и при этом показать тот путь, который естественно вписывается в физиологию человека, в его специфику национального характера, в его уникум эволюционного формирования и в систему исповеди о Творце (без этого религиозная система становится идолом язычества). Этот путь к самому себе в самом себе и через самого себя очень тонкий и чреват тем, что легко сделать заступ за черту дозволенного, после чего начнутся необратимые процессы грядущей трагедии. Идти по нему, с одной стороны, можно без усилий, легко, а с другой стороны, пройти его очень тяжело из-за его почти абсолютной узости. Это самое тяжелое, ибо очень легко съехать на обочину, стать причастником к радости противоестественным для природы человека способом. Из-за этого человек может оказаться пленником такого пути к причине всех устремлений – блаженству (из-за этого религиозная система становится идолом язычества). То есть пути к блаженству разные. Тяжелый путь позволяет ходить по нему еще множество раз. А легкий – нет.

Теперь о том, как избежать перегибов. Все дело в том, что центр активации высшей степени блаженства один и тот же, только активируют его разными способами, идут разными маршрутами передачи счастья в единый мозговой центр самой природы человека. Естественный способ бытия в счастье, утвержденный Самим Богом, не имеет какого-то ограничения, и в нем можно достигать любых высот (некоторые святые в Церкви поднимались до Седьмого Неба). Он предполагает физическую нагрузку в поте лица в пределах Божественного Замысла и утверждения Божественного счастья. Иные пути к тому же самому называют порочными, ибо они разрушают сам образ Божий, разрушают естественно сложенный путь к Божественному счастью в человеке – в поте лица. Скажем об этом иначе, на языке понятий современного человека. Высшую радость алкогольной зависимости нужно совокупить с исполнением долга перед семьей и обществом. Чтобы зависимый человек в исполнении своего долга получал то же самое, как от распития алкогольных напитков. Оказывается, такое в природе человека заложено и так было задумано Богом. Активация этого центра в природе людей возможна через физический труд, ибо только данный вид стимуляции этого центра мог дать проявиться еще одной грани Божественного (а значит, важной для жизни полноты), вне коей радость бытия ограничена (как у того, кто от алкоголя зависим), – вечности в земном проявлении. Физическое напряжение стало осмысленным, и теперь оное важно не само по себе ради самого себя (как у детей в раннем возрасте, кои не могут без движения), а направлено на добычу хлеба насущного. Этот этап развития так и остался в природе человека и выражен в процессе становления личности. Все мы были когда-то детьми, и нам нужно было движение ради самого движения. Потом уже мы осознали, что движение должно иметь осмысленность, то есть нужен такой труд, который позволяет жить, и взрослые нас наставляют на путь истины. Но, несмотря на это, то, что нес в себе каждый из нас тогда, в детстве, или ту детскую радость жизни, надо пронести и через осмысленную физическую активность – в трудовых подвигах.

Но есть одно «но». В процессе пребывания в радости человек может переступить черту допустимого. «Передоз» тут так же, как везде, имеет место быть. Радость всегда в торжестве – это стояние перед всеми искушениями, это абсолютная эрекция, свойственная Богу, в Его образе выражения на природе человека. Природа человека противостоит всему ради хранения в себе своего образа Творца, а значит, и Его вечного счастья. И потому эрекция сия имеет еще одно имя – радость, то есть это не просто стояние против всего, а самая высшая экзальтация счастья там, где на торжество оного все покушается. Устойчивость перед всем и вся имеет место быть только благодаря радости. Поэтому эрекция как стояние против всего и вся, ей инородных, воспринимается как ограничение, как аскеза, как физическая трудовая тяжесть, как усилие воли по держанию себя в «ежовых рукавицах». Но на самом-то деле это ничего общего с жизнью-эрекцией не имеет, ибо в настоящей Божьей радости даже самые страшные ограничения аскезы не воспринимаются, ущемлением человека не становятся. Ибо на самом-то деле выход из аскезы для человека в радости имеет прообраз того, что человек сунул руку в горящую печь, из-за чего он испытывает боль. Парадокс: человек не пошел на Голгофу, и ему больно из-за этого. Такова природа жизни. Это важное высказывание, которое нам пригодится для освещения самого главного вопроса – вопроса государственности как подобия монастырского уклада.