Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Бифштекс из бычьей говядины

Опять выехали на улицу Диван-Йолу и как бы из деревенского затишья вновь попали в водоворот кипучей городской жизни.

Улица упиралась в площадь с прекрасными зданиями и мечетью с минаретами. Не доезжая этой площади, экипаж остановился около одного из домов, нижний этаж которого был скрыт под парусинным навесом.

– Пожалуйте… самого лучшего турецкого ресторан, – проговорил Нюренберг, соскакивая с козел.

Супруги вышли из экипажа и подлезли под навес, где находился ресторан. Двери ресторана были распахнуты, и на них висели заколотые селезень и петух в перьях. На пороге стояло и сидело пять-шесть буро-рыжих собак со взорами, обращенными в ресторан. Пройдя между собак, супруги вошли в довольно мрачное помещение, состоящее из большой комнаты с диванами по стенам и столиками с мраморными досками около этих диванов. На диванах сидели, поджав под себя одну или обе ноги, фески в бородах и усах. Одни с аппетитом уписывали что-то с тарелок ложками, другие, покончив с едой, пили из больших стаканов лимонад или воду с вареньем и покуривали шипящий наргиле[61]61
  Наргиле – кальян.


[Закрыть], с большим усилием втягивая в себя через воду табачный дым. В углу какой-то старик турок с седой бородой, но с черными, сросшимися в одну дугу бровями держал в руках остов курицы и самым аппетитным образом обгладывал на нем последние остатки мяса. На столе лежали три-четыре турецкие газеты, но их никто не читал. Пахло чадом от пригорелого жира, ибо у задней стены, как раз против входа, помещался большой закоптелый очаг и около него жарили на древесных угольях вздетые на железные прутья куски мяса. Около очага молодой парень в феске и белом переднике мешал что-то половником в медном горшке, поставленном на табуретке. Посреди комнаты, ближе к входу было возвышение, а на нем прилавок, уставленный графинами с яркими фруктовыми эссенциями для прохладительного питья и целыми стопками цветных фаянсовых блюдцев и колонками из стаканов, вставленных один в другой. Тут же стояли вазы с апельсинами, яблоками, грушами, а с потолка висели на веревке, связанные вместе, несколько ананасов. Из-за прилавка торчала голова турка в феске и седых усах.

При входе супругов Ивановых в сопровождении Нюренберга голова турка из-за прилавка начала кланяться, причем ко лбу прикладывалась ладонь руки.

Видя такую непривычную обстановку, Глафира Семеновна говорила:

– Николай, я, ей-ей, боюсь… Смотри, как на меня подозрительно все смотрят.

– Да что ты, душенька! Где же подозрительность-то! Напротив, я вижу самые добродушные лица, – отвечал муж.

Нюренберг суетился и предлагал супругам усесться на диван за один из столиков.

– А то так можно на галерее поместиться. Здесь есть сзади этого комната маленького галерее, выходящего на двор, а на дворе маленького садик и фонтан, – говорил он.

– Нет, уж лучше здесь сядем и будем в самом центре турецкого ресторана, – отвечал Николай Иванович. – Садись, Глаша, – обратился он к жене и сел.

Та все еще не решалась занять место и спросила Нюренберга:

– Послушайте, Афанасий Иванович, может быть, сюда дамы вовсе и не ходят?

– Турецкого дамы – нет, не ходят. А каждого американского леди, каждая английского мисс, которого приезжают в Стамбул, всегда бывают, – отвечал проводник и захлопал в ладоши.

Из-за прилавка вылез усатый турок и, прикладывая ладонь к феске и к груди и кланяясь, подошел к супругам. Нюренберг заговорил с ним по-турецки.

– Афанасий Иваныч, вы карту кушаний у него потребуйте, и по карте я выберу себе что-нибудь самое распротурецкое, – сказал проводнику Николай Иванович.

– Карты здесь нет, а вот господин кабакджи[62]62
  Кабакджи – ресторатор.


[Закрыть] предлагает самого лучшего пилав из курицы и долмас из баранины.

– Для меня ничего, кроме бифштекса, – заявила Глафира Семеновна. – Но, пожалуйста, скажите хозяину, чтобы не из лошадиного мяса. Мы вдвое заплатим, а только чтобы была бычья говядина.

– Я уже спрашивал, мадам. Бифштексов у него повар не делает, а если вы желаете, то вам приготовят самого лучшего кусок филе на вертеле.

– Из бычьей говядины? – переспросила Глафира Семеновна.

– Да, да. Из бычьего говядина. А про лошадиного мяса бросьте вы, мадам, и думать. Нет здесь такого говядина.

– Как же в Петербурге у нас все рассказывают, что мусульмане просто обожают лошадиное мясо.

– Только не в Константинополе. Вам, эфендим, пилав из курицы? – обратился Нюренберг к Николаю Ивановичу.

– Вали пилав! Пилав так пилав. А нет ли еще чего– нибудь потуречистее, чтобы было самое распротурецкое?

– Долмас.

– А что это за долмас такой?

– Жареного рис и бараньего мясо в виноградного листьях.

– Так это разве турецкое блюдо? Мы его у братьев– славян едали. А ты выбери что-нибудь из турецкого-то турецкое.

Нюренберг опять начал с кабакджи переговоры на турецком языке и наконец объявил, что есть гусиная печенка с луком и чесноком.

– Ну, жарь гусиную печенку с луком и чесноком.

– Баклажаны и маленького тыквы можно сделать с рисом и бараньим фаршем.

– Опять с рисом? Да что это вам этот рис дался!

– Самого любимого турецкого кушанья – рис.

– Николай! Да куда ты столько всяких разных разностей заказываешь! Заказал два блюда – и довольно, – останавливала мужа Глафира Семеновна.

– Матушка моя, ведь это я не для еды, а для пробы. Ну хорошо. Ну, довольно два блюда – пилав и печенка. А что же сладкое? Надо и турецкое сладкое попробовать. Советую и тебе что-нибудь заказать для себя. К сладкому уж никоим образом лошадятины тебе не подмешают, – сказал Николай Иванович жене.

– Пусть подаст мороженого, только не сливочного, а то я знаю, какие здесь могут быть сливки!

– Мороженого, мадам, здесь нет, – отвечал Нюренберг. – Мороженого мы в кафе у кафеджи получим. Самого лучшего мороженого. А вот у него есть хорошего нурт.

– Это еще что за нурт такой?

– А это кислого молоко с сахаром, с вареньем, с корица, гвоздика и…

– Довольно, довольно! – перебила Нюренберга Глафира Семеновна. – За молоко спасибо. Знаю я, чье здесь молоко подают. Ведь это то молоко, из которого кумыс делают.

– О, мадам! Зачем такого подозрительного?..

– Ну, так вот… Муж, что заказал себе, того ему и пусть подадут, а мне филе на вертеле. Да пожалуйста, чтобы с соленым огурцом.

– Кабакджи говорит, что есть цветного капуста.

– Ну, с цветной капустой…

Нюренберг стал по-турецки передавать хозяину ресторана заказ супругов, подошел к его прилавку и что-то выпил из налитой ему рюмки.

Старик турок с большой седой бородой и черными бровями дугой, обглодав окончательно остов курицы, кинул его на улицу сидевшим на пороге ресторана собакам и, держа свои сальные руки растопыренными, направился мыть их к находящемуся у стены фонтанчику-умывальнику.

Пилав с серной кислотой

Начали подавать на стол. Турчонок-подросток, с почерневшей уже усами верхней губой, в неизбежной феске и пестром переднике до полу, напоминающем наши малороссийские плахты[63]63
  Плахта – женская поясная одежда в виде юбки, надевалась поверх более длинной рубахи.


[Закрыть], подал прежде всего судок с перцем, солью, уксусом и горчицей и поставил его на непокрытый мраморный стол. Затем перед Глафирой Семеновной была поставлена глубокая тарелка с накрошенными на мелкие кусочки мясом, изжаренным на вертеле. Половину тарелки занимали кусочки сочного мяса с вытекающим из них розовым соком, а другую половину неизбежный во всех турецких блюдах рис с луком.

– Постой, постой, – остановил турчонка Николай Иванович. – Ты прежде стол-то скатертью накрой, а потом подавай, – старался он объяснить таращившему на него глаза турчонку жестами насчет скатерти. – Скатерть… Покрыть…

– Здесь, эфендим, скатерти не полагается, – с улыбкой отвечал Нюренберг, сновавший около стола и что-то прожевывающий.

– Как не полагается? Отчего?

– Ни в одного турецкого ресторан не полагается ни скатерть, ни салфетка… Видите, все без скатерти кушают. Такой уж обычай.

Глафира Семеновна брезгливо глядела в тарелку и говорила:

– Зачем же они нарезали говядину-то? Что это? Словно кошке… И рису наложили. Я рису вовсе не просила.

– Мадам, надо знать турецкого порядки… – наклонился к ней проводник. – Если вам они не нарезали бы мясо, то как же вы его кушать станете? В турецкого ресторане ни вилка, ни ножик не подают.

– Еще того лучше! Чем же мы есть-то будем?

– С ложкой… Вот хорошего настоящего серебряного ложка. Здесь все так.

– Дикий обычай, странный. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Будем есть ложками, Глафира Семеновна, – сказал Николай Иванович, подвигая и к себе поданную ему тарелку с пилавом и ложкой. – Ни скатерти, ни салфеток, ни вилок, ни ножей… Будем в Петербурге рассказывать, так никто не поверит.

Он зачерпнул ложкой пилав, взял его в рот, пожевал и раскрыл рот.

– Фу, как наперчено! Даже скулу на сторону воротит! Весь рот ожгло.

– Хорошего красного турецкого перец… – подмигнул Нюренберг.

– Припустили, нарочно припустили… Русский, мол, человек выдержит. Вы уж, наверное, почтенный, сказали, что мы русские?

– Сказал. Но здесь все так кушают. Здесь такого уж вкус. Турки иногда даже прибавляют еще перцу. Вот нарочно на столе перец и поставлен.

– Скуловорот, совсем скуловорот… Боюсь, как бы кожа во рту не слезла, – продолжал Николай Иванович, проглотив вторую ложку.

– И ништо тебе! Пусть слезает. Не суйся в турецкий ресторан. Ну чего тебя понесло именно в турецкий, если есть европейские рестораны! – проворчала жена.

Она все еще не касалась своего кушанья и смотрела в тарелку, пошевеливая ложкой кусочки нарезанного сочного мяса.

– Тут, кроме перцу и чесноку, что-то есть, – продолжал Николай Иванович, проглотив третью ложку пилава. – Оно вкусно, но очень уж забористо. Боюсь, нет ли здесь серной кислоты… – обратился он к проводнику.

– Что вы, что вы, эфендим!.. Кушайте и не бойтесь, – махнул тот рукой. – Тут красного перец, лук, чеснок, паприка, шафран и… эта… как его? Имбирь.

– Ужасно ядовито с непривычки… Конечно, раза три поесть, то можно привыкнуть, потому русский человек ко всему привыкает, но… Фу! – вздохнул вдруг Николай Иванович, открыв рот. – Надо полагать, что вот имбирь-то этот и объедает все внутри. Ведь у меня теперь не только рот горит, а даже и внутри…

– Горит, а сам ешь. Брось… Еще отравишься, и придется мне везти твое мертвое тело из Константинополя в Россию… – заметила ему жена.

– Тьфу, тьфу! Типун бы тебе на язык! Ведь скажет тоже! Но отчего ты сама-то не ешь? Ведь у тебя только жареная говядина и ничего больше, – сказал он.

– Боюсь.

– Да ведь жареная говядина уж наверное без перца. Ты попробуй…

Глафира Семеновна осторожно взяла ложкой кусочек мяса, пожевала его, сказала: «Дымом пахнет» – и, выплюнув в руку, кинула на порог сидевшим там собакам.

К куску бросилась одна собака, потом другая, и произошла легкая трепка из-за куска.

– Нет, я не стану есть, – отодвинула Глафира Семеновна от себя тарелку. – Лучше уж голодом буду… Или вот хлеба поем… Да и сырое мясо. А я не люблю сырого. Я отдам бедным собакам, – прибавила она.

– Оставь, оставь… Тогда я съем… – остановил ее муж. – А пилав очень уж пронзителен. Лучше мы его отдадим бедным собакам. На вот пилав… Тут есть кусочки курицы.

Они переменились тарелками, и Николай Иванович принялся есть жареное мясо. К нему наклонился Нюренберг и шепнул:

– Может быть, рюмочка водочки хотите? С водкой всегда лучше.

– Да разве здесь есть?! – воскликнул Николай Иванович и даже бросил ложку на мраморный стол, удивленно смотря на проводника.

– Русского нет, но турецкого есть. Турецкого мастика… Мастика называется.

– Глаша! Слышишь, водки предлагает выпить. В турецком ресторане водка… – обратился Николай Иванович к жене.

– Да что ты! Послушайте, Афанасий Иванович, – сказала та проводнику, – какая же водка в турецком ресторане и в турецкой земле! Ведь и по закону, по турецкой вере…

– О, мадам, – махнул Нюренберг рукой. – Все это пустого сказки, и турецкого люди теперь так же пьют, как и все, особенно в такой город, как Константинополь. Не пьют так, чтобы всякого видел, но по секрету пьют. Магомет запретил для исламского люди вино, виноградного вино, а мастика – не вино. Мастика – это все равно что вашего русского наливка. Да и вино пьют! – прибавил он.

– Так давайте, почтеннейший, скорей давайте. Велите скорей подать рюмку турецкой водки, – торопил Николай Иванович Нюренберга. – С водкой куда лучше…

– А мне за вашего здоровье можно? – спросил тот.

– Пей, братец, пей – что тут разговаривать!

По приказанию проводника турчонок подал большую рюмку толстого стекла, наполовину налитую прозрачным, как вода, содержимым.

– Турецкую водку пьем… Ах ты господи! – умилился Николай Иванович, глядя на рюмку и приготовляясь выпить. – Только зачем же он полрюмки налил? Мы полным домом у себя в Петербурге живем, – сказал он проводнику.

– Такого уж турецкого обычай. Везде так.

Николай Иванович выпил, посмаковал и сказал:

– Да это простая подслащенная анисовая водка, как наш келлеровский допель-кюмель.

– Вот, вот… Только крепче… Здесь самого крепкого спирт, – подмигнул Нюренберг.

Глафира Семеновна смотрела исподлобья на только что выпившего мастики мужа и говорила:

– А я-то радовалась, а я-то торжествовала, что мы в такой город приехали, где ни водки, ни вина ни за какие деньги достать нельзя!

Театра нет, кофе, впрочем, тоже

Глафира Семеновна так ничего и не ела в турецком ресторане. Кабакджи очень сожалел об этом, ахал, разводил руками, предлагал ей через переводчика скушать хоть цветной капусты, но она отказалась. Николай Иванович съел жареного мяса с поданным на салат громадным соленым томатом, опять сильно наперченным; гусиной печенки он не мог есть. Это было что-то чрезмерно жирное, плавающее в гусином сале и в то же время сладкое, перемешанное чуть ли не с пюре из чернослива или винных ягод. Печенка была скормлена собакам, и супруги отправились. Николаю Ивановичу очень хотелось остаться и пображничать в турецком ресторане, выпить еще рюмку мастики и выкурить наргиле, но супруга не дозволила.

– Довольно, довольно, – сказала она. – Поедем домой. Меня и корсет жмет, и вся я как вареная, до того устала. Ведь мы в вагоне так плохо спали. Что? Трубку водяную хочешь испробовать? Успеешь. Мы не на один день в Константинополь приехали. По турецким кабакам– то еще придется шляться.

– Скушай ты хоть сладкого пирога с вареньем? Тут есть сладкий пирог, – предлагал муж.

– Ничего я не буду здесь есть. Афанасий Иваныч купит мне фунт швейцарского сыру и булок по дороге, и я в гостинице закушу.

Пришлось отправиться домой.

Опять потянулась длинная Диван-Йолу. Ехать по улицам было уже свободнее. Народ разошелся по своим домашним щелям и не наводнял больше ни улицы, ни мост. Даже собаки перестали бродить посреди улицы и лежали на тротуарах, прижавшись к цоколям домов. Переехали мост, миновали Галату и стали подниматься по Большой улице Перы. Здесь также наполовину улеглось движение. Только носильщики и вьючные ослы и лошади тащили куда-то тюки и ящики. Даже в окнах кофеен поредели сидевшие там турецкие фески и европейские шляпы котелком. Начались, очевидно, часы обеденного затишья. Даже приказчики из французских магазинов высыпали на пороги своих лавок и, покуривая папиросы, позировали, выставляя то одну, то другую ногу в пестрых брюках вперед и держа правую руку за жилетом около цветного галстука шарфом. Изредка только к какой-нибудь парфюмерной лавке подъезжала двухместная карета, из нее выходила аристократка турчанка с закутанным лицом и в шляпке с целой пирамидой цветов и перьев и в сопровождении соскочившаго с козел ливрейного евнуха исчезала в дверях склада благовонных товаров. Зато над магазинами, в верхних окнах домов появились головы и бюсты гречанок, армянок и евреек с необыкновенно густой черной шевелюрой. Эти барыни, очевидно, уже пообедали, лежали на подушках на подоконниках и смотрели на улицу.

Экипаж подкатил к гостинице. Из подъезда выскочил рослый гайдук в черногорском костюме и стал помогать супругам выходить из коляски. В вестибюле опять лакеи во фраках и белых галстуках, распорядители во фраках и с воротничками, упирающимися в подбородок и не позволяющими вертеться голове, турчонки асансера в фесках и синих куртках. К супругам подошел длинный, как сельдь, англичанин в рейтфраке и белых суконных панталонах, рекомендовался директором компании, которая содержит гостиницу, и на плохом французском языке заговорил с ними.

– Вуаля, монсье… Се ма фам… Она понимает… а муа – плохо… – указал ему Николай Иванович на жену.

Англичанин, держась как палка, обратился к Глафире Семеновне и говорил ей что-то довольно долго, но наконец поклонился и ретировался.

– О чем он? – спросил жену Николай Иванович.

– Говорит, что если мы проживем у них в гостинице более десяти дней и будем аккуратно посещать табльдот, то он скинет нам с общего счета пятнадцать процентов. Очень, говорит, жаль, что вы не взяли у нас сегодня второго завтрака.

– А из-за завтрака ихнего прозевали бы султана? Вечная старая заграничная история. Хотят на аркане в свою столовую тянуть.

Только они хотели влезать в подъемную машину, как подошел распорядитель с таблеткой[64]64
  Таблетка (фр.) – памятная дощечка для записывания.


[Закрыть] и карандашом в руках.

– Надеюсь, что вы сегодня посетите, монсье и мадам, нашу столовую и будете обедать у нас? – сказал он. – Обед у нас в восемь.

– Вуй, вуй!.. – отвечал Николай Иванович, поняв слова «дине» и «саль а манже», и махнул рукой распорядителю.

– Вотр ном, монсье?

– Иванов… Николя Иванов и мадам Глафир Иванов…

Распорядитель поклонился и стал записывать в таблетки.

Подъемная машина свистнула и начала подниматься.

Вот супруги в своей комнате. Опереточная горничная около Глафиры Семеновны и спрашивает ее, сейчас она будет переодеваться к обеду или потом.

– Алле, алле… Я сама… Же сюи фатиге… Мерси… – машет Глафира Семеновна горничной, помогающей ей раздеться, сбрасывает с себя лиф, корсет и остается в юбке. – Принесите мне чашку кофе с молоком и булку, – приказывает она.

Горничная смотрит на нее недоумевающе и исчезает.

Сбрасывает с себя Николай Иванович визитку и жилет и валится на диван.

– Фу! Устал, – произносит он.

Стук в дверь. Стучит Нюренберг. Глафира Семеновна накидывает на себя платок и впускает его.

– Когда прикажете, эфендим, явиться к вашего услуга?

– Послушайте, милейший, нам сегодня хотелось бы куда-нибудь в театр, – говорит ему Николай Иванович.

– Вы с вашего супруга хотите?

– Да, да, да… Не сидеть же ей дома. Она-то главная театральщица у меня и есть.

– Нашего театр все такого, куда дамского пол не ходит. Тут кафешантан.

– Отчего не ходят? С мужем и в кафешантан можно.

– Тут у нас все такого кафешантан, что нашего извозчики сидят, нашего лодочники, нашего солдаты и матросы.

– Но ведь те в дешевых местах сидят, а мы возьмем первые места.

– В константинопольского кафешантаны все места одного сорта.

– Но неужели у вас нет настоящего большого театра? Оперы, например, драмы.

– Теперь нет. Приезжала маленького итальянского опера, но теперь уехала, приезжала труппа французского актеров, а теперь она в Адрианополе.

– Да нам не нужно итальянского и французского. Вы нам турецкий театр покажите. Чтобы на турецком языке играли.

– На турецкого языка?

Нюренберг задумался, но тотчас же ударил себе рукой по лбу и сказал:

– Есть на турецкого языка. Французского оперетка на турецкого язык.

– Вот, вот… Такой театр нам и давайте. Нет ли еще драмы турецкой какой-нибудь позабористее, но чтобы играли турки и турчанки?

– Турецкого оперетка есть, но играют ее и хоть на турецкого языке, армянского, греческого и еврейского мужчины и дамы.

– А отчего же не турки и турчанки?

– Пхе… Как возможно! А шейх-уль-ислам? Он такого трепку задаст, что беда!..

– Ну, так добудьте нам билеты в турецкую оперетку с армянами и греками.

Нюренберг поклонился и ушел. Появилась горничная и объявила, что подать кофе теперь нельзя, потому что повара все заняты приготовлением обеда, а гарсоны накрывают в столовой на стол.

– Кофе с молоком и хлебом у нас в гостинице можно получить только от семи часов утра до одиннадцати, – сказала она, разумеется по-французски.

– Подлецы! Вот вам и европейский ресторан! – сердито проговорила Глафира Семеновна, развернула сыр и булки, купленные ей Нюренбергом по пути в гостиницу, и жадно принялась закусывать.

Ложная тревога

В шесть часов в коридоре раздался пронзительный звонок. Супруги, лежавшие в дезабилье – один на диване, другая на кровати – и отдыхавшие, всполошились.

– Что такое? Уж не к обеду ли? – вскочила Глафира Семеновна. – А я еще и не одета.

– Как же, душечка, к обеду. Давеча обер-кельнер явственно сказал, что обед в восемь часов, – отвечал Николай Иванович.

Звонок повторился с большею силой.

– Так спроси. Накинь пиджак, выйди в коридор и спроси, – продолжала Глафира Семеновна. – Очень уж трезвонят пронзительно. Не пожар ли?

Николай Иванович вышел в коридор. К нему тотчас же подскочила горничная.

– Кескесе? – спросил он ее. – Звонят. Пуркуа?

И он сделал рукой жест, показывая, что звонят.

Горничная, лукаво улыбаясь, стала объяснять по-французски, что звонят это к чаю, который теперь будут давать в салоне и в кабине де лектюр. Николай Иванович понял только слово «те», то есть чай.

– Какой те? Коман? – недоумевал он, но из недоумения его вывел Нюренберг, который явился с купленными на спектакль билетами и подошел к ним. Он объяснил, что здесь в гостинице за два часа до обеда всегда подают, по английскому обычаю, чай в гостиных и при этом постояльцы-англичане принимают пришедших к ним с визитами гостей.

– Какой чай? Это по-английски в маленьких чашечках, сваренный как вакса, и с бисквитами? – спросил Николай Иванович.

Нюренберг кивнул и прибавил:

– Самого лучшего английского общество бывает.

– Черт с ним, с лучшим английским обществом! Ах, шуты гороховые! Из-за чашки чаю так трезвонить! А мыто переполошились! Думали, не загорелось ли что.

Нюренберг вручил билеты и сказал:

– В девять часов начало. Самого лучшего оперетка идет: «Маскот». Около девяти часов я буду к вашего услугам, – поклонился он.

– С экипажем?

– Это два шага… Как раз рядом с нашего гостиница, в городском саду.

– Ах, это где такое множество собак лежит? Знаю.

– Вот, вот… Балкон вашего комната даже выходит в сад, так зачем экипаж? Мы можем и пешком дойти. Экипаж после девяти часов стоит три франка за курс. О, Нюренберг умеет соблюдать экономи своего клиентов! – похвастался он и ретировался, прибавив: – В девять часов начало, но можете и опоздать на полчаса, так как турецкого представления всегда опаздывают.

Николай Иванович хотел уже юркнуть к себе в номер, но перед ним, как из земли, вырос их спутник по вагону, англичанин. Оказалось, что дверь его комнаты приходилась наискосок от комнаты супругов. Он был во фраке, в белом галстуке, в белом атласном жилете и с розой в петлице.

– Te… Алон, монсье, прандр дю те… – приглашал он Николая Ивановича, улыбаясь и при этом скаля длинные зубы.

– Нон, брат, мерси. Ну тебя в болота! Мы этого вашего английского декокта[65]65
  Отвар.


[Закрыть] не любим. Мерси.

Англичанин кинул из кармана завернутый в бумагу старинный медный старообрядческий крест и показал свое археологическое приобретение Николаю Ивановичу.

– Вьель шоз… Е сельман карант франк[66]66
  Древняя вещь и всего сорок франков (фр.).


[Закрыть], – похвастался он.

– Наш русский, – кивнул ему Николай Иванович. – У нас такие кресты называются олонецкими. Ну, о’ревуар, монсье, – прибавил он и направился в свой номер, где и сообщил жене о причине звонка.

– Ведь вот английским жильцам угождают, чай им по– английски подают, – проговорил он, снова укладываясь с папироской на диван. – А нет того, чтобы русским постояльцам угодить и подать хоть в тот же салон русский самоварчик да по-русски чайку-то изобразить, с медком, благо теперь пост.

В семь часов в коридоре опять звонок. Опять выскочил в коридор Николай Иванович, чтобы узнать, к чему теперь звонят, и опять наткнулся на горничную, которая сообщила ему, что это первый звонок к обеду, и вместе с ним вошла в комнату и стала предлагать Глафире Семеновне помочь одеваться.

– Нет-нет! Мерси… Я сама… – замахала руками Глафира Семеновна.

– Букет цветов для мадам не надо ли или хорошую розу? – спрашивала она.

– Пуркуа? Нон, нон.

– А для господина розу?

– Вот еще что выдумала! Нон, нон, мерси. Для тебя розу к обеду предлагает, – сообщила Глафира Семеновна мужу.

Тот только улыбнулся и отвечал горничной по-русски:

– С водкой Смирнова № 21 мы привыкли, душечка, обедать, а не с розами.

Горничная удалилась недоумевающая и недовольная.

Стук в дверь. Появился старик турок в феске и в переднике, тот самый, который приходил давеча утром и с которым Николай Иванович упражнялся в разговоре по-турецки. На поясе его висели, поверх передника, две сапожные щетки на веревке.

– Кейфиниз эйи ми дир[67]67
  Здравствуйте (тур.).


[Закрыть], – приветствовал он Николая Ивановича; приложа руку ко лбу и, продолжая бормотать по-турецки, указывал ему на его сапоги.

– Сапоги, друг, почистить пришел? Не надо, не надо. Спасибо… Шюкюр… Чисты у меня сапоги…

Старик турок, однако, не захотел уйти ни с чем, он сдвинул свои брови, подскочил к сидевшему на стуле и курившему папиросу Николаю Ивановичу, присел около его ног и, поплевав на щетку, принялся начищать ему сапоги.

– Вот неотвязчивый-то! Ну чисть, чисть… – улыбнулся Николай Иванович и уж протянул ему и второй сапог. – Однако ты, Глаша, в развращенном-то виде не сиди, а одевайся и приготовляйся к обеду. Теперь уж скоро.

– Да что ж мне особенно-то приготовляться! Корсет надеть да лиф – вот и все. В этом же платье я и к обеду пойду, – отвечала Глафира Семеновна и, не стесняясь перед стариком турком, сбросила с плеч платок и начала надевать корсет.

В коридоре давали второй звонок к обеду. Старик турок начистил Николаю Ивановичу сапоги и со словом «адье» удалился из комнаты.

– Надеть разве мне белый жилет? – спросил жену Николай Иванович. – Здесь, очевидно, к табльдоту-то выходят во всем параде. Давеча наш англичанин во фраке отправился.

– Да надень. И для театра после обеда будет хорошо, – отвечала супруга и стала гофрировать себе шпилькой волосы на лбу для челки.

– Надень бриллиантовую брошку, серьги и браслетку. Утри нос здешним-то англичанкам, – сказал ей супруг.

– Непременно.

А в коридоре гремел уже третий звонок к обеду.