Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Встреча с соотечественником

– Куда теперь? В Софийскую мечеть? – спрашивал проводника Николай Иванович, садясь в коляску.

– Нет. Мне хотелось бы, чтобы Ая-София была для вас последнего удовольствие. Отсюда мы поедем в Голубиного мечеть и тоже не будем входить в нее. Зачем давать лишнего серебряного меджидие турецкого попам? Внутри ее только англичане смотрят. В ней есть восемь колонны из яспис – вот и все. А мы войдем в Караван-Сарай, которого идет вокруг всего мечеть, и посмотрим знаменитого баязитского голуби. Мечеть этого называется Баязит-мечеть.

Лошади мчались, проехали две-три торговые узенькие улицы с турками-ремесленниками, работающими на порогах лавок, и переполненные рыжими собаками и серенькими вьючными осликами, тащащими перекинутые через спины корзинки, набитые белым печеным хлебом, и наконец выехали на площадь. На площади вырисовывалась громадная мечеть довольно тяжелой архитектуры, окруженная высокой каменной оградой, напоминающей нашу монастырскую. Также высились каменные ворота в ограде с каким-то жильем над ними, а над входом, где у нас обыкновенно находятся большие иконы, был изображен полумесяц и под ним изречения из Корана золотыми турецкими буквами на темно-зеленом фоне. У ворот ограды в два ряда, направо и налево, шпалерами выстроились торговцы в фесках и чалмах, халатах и куртках, продающие с ларьков сласти, стеклянную и фарфоровую посуду, самые разнообразные четки, тюлевые покрывала для лиц турецких женщин, пестрые турецкие пояса и целые груды апельсинов.

– Вот она Баязит-мечеть, – сказал с козел Нюренберг, оборачиваясь к супругам.

– Батюшки! Да тут целая ярмарка. Точь-в-точь как в наших глухих монастырях во время храмового праздника, – сказал Николай Иванович и спросил проводника: – Всегда здесь торгуют?

– Каждый день. Это доход здешнего попы. В Караван-Сарай въезжать на лошадях нельзя. Мы должны здесь слезть.

Кучер остановил лошадей, супруги вышли из коляски и между рядами торговцев направились в ворота. Крик поднялся страшный. Каждый торговец совал им свой товар и кричал во всю ширину глотки, размахивая руками, а один черномазый турок в феске, повязанной по лбу русским полотенцем, концы которого, вышитые красными петухами, свесились ему на плечо, даже схватил Николая Ивановича за рукав, так что Николай Иванович насилу от него вырвался. Супруги были уже у самых ворот, как вдруг от одного из ларьков с посудой раздался русский выкрик:

– Господин московский купец! Поддержите коммерцию!

Супруги вытаращили глаза и остановились. Кричал рыжебородый халатник в большой белой чалме, перевитой с узеньким куском зеленой материи.

– Купите, ваше сиятельство, что-нибудь для своей барыни, – продолжал он очень чисто по-русски и через ларек с посудой протягивал им пакетики с чем-то. – Вот чай есть московский, настоящее казанское яичное мыло есть.

– Казань? – вырвалось у Николая Ивановича восклицание.

– Так точно-с… Ваш казанский… Будьте здоровы, а нам поддержите коммерцию.

– Татарин? – все еще недоумевая, спрашивал его Николай Иванович.

– Вот-вот… Ваш земляк. Купите что-нибудь, ваша светлость.

– Глаша! В Константинополе около мечети соотечественник явился! – обратился к жене Николай Иванович. – Надо у него купить что-нибудь на память. В Константинополе наш русский татарин! И смотри, как чисто говорит по-русски!

– С малолетства на Хитровом рынке торговал, ваше степенство, так как же мне по-русски не говорить!

– Удивлен! Поражен! – покачал головой Николай Иванович и улыбался.

– Здесь их много беглого из России, – шепнул ему Нюренберг.

Глафира Семеновна стояла уже около ларька и рассматривала посуду.

– Вот разве полдюжины этих кофейных чашечек с турецкими надписями купить, – говорила она мужу, показывая миниатюрную чашечку. – Турецкие это? – спросила она татарина.

– Турецкие, турецкие, мадам. Бери смело. Тут счастье на чашке написано.

– Почем?

– Всего по двугривенному. Зачем с земляков запрашивать! Три пиастра за чашку дадите – спасибо скажем.

Николай Иванович вытащил золотой, рассчитывался за чашки и спрашивал татарина:

– Почему вы узнали, что мы русские?

– А шапка-то русская на голове. Да и весь вид русский… Совсем московский вид.

– А вот мы из Петербурга, а не из Москвы. Давно здесь в Константинополе?

– Да уж лет пять будет.

– А отчего из России уехал?

– Да уж очень народ там прижимист стал. Трудно торговать стало. Вот-с пожалуйте сдачу с вашего золотого. На пиастры да на пары-то привыкли ли считать? – задал вопрос татарин и, когда супруги направились в ворота мечети, крикнул им: – Счастливо оставаться, господа!

За каменной оградой, составляющей собой навес с каменным полом и несколькими спокойно текущими из стены фонтанчиками, было еще более торговцев. Пестрота одежд была изумительная. Все кричали и махали руками. Здесь уже продавали, кроме сластей и посуды, и ярославские красные скатерти с вытканными изречениями: «Не красна изба углами, а красна пирогами», «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Скатерти и салфетки висели над лавками и развевались в воздухе, как знамена. Между ларьками бродили, ведя за руки ребят, турчанки в пестрых фереджи (нечто вроде капота мешком, без талии) и в вуалях. Ребятишки держали в кулаках засахаренные фрукты, рахат-лукум, халву, откусывали от кусков и мазали ими губы, нос и щеки. А среди торговцев и покупателей бродили тысячи голубей, выскакивая из-под людских ног. Еще больше тысячи голубей сидели и ворковали на карнизах навесов, составляющих галерею Караван-Сарая, и ожидая подачек в виде раскрошенного хлеба от добровольных дателей.

– Здешние голуби кормятся на счет султана. От дворцового управления отпускается очень много мешков овса смотрителю мечети, но, должно быть, очень немного попадает здешнего голубям, – рассказывал супругам Нюренберг. – Вы посмотрите, какого они голодного звери. Протяните вашего рука – и они тотчас сядут на руку, думая, что вы даете им маленького крошка. Два раза в день выходит смотритель к голубям и выносит маленького ящик с овсом, а получает для этого дела целого мешок овса. Только от публики они и питаются, а то улетели бы. Протяните рука, мадам, протяните.

– Зачем буду их обманывать? Вы мне лучше купите булку, и я с крошками им протяну, – сказала Глафира Семеновна.

Нюренберг сбегал за хлебом. Глафира Семеновна раскрошила его, раскидала, протянула руку с крошками, и целая громадная стая голубей слетела с карнизов и окружила ее. Они садились к ней на руки, на плечи, на голову.

– Видите, как они голодны, – указывал на голубей Нюренберг. – Но зато смотритель, турецкого поп – о, какого он сытого и толстого человек!

– Ну что ж, больше нечего здесь смотреть? – спрашивал его Николай Иванович.

– Нечего, нечего, эфендим. Извольте выходить за ворота. Сейчас поедем в знаменитого Ая-Софию.

Супруги вышли за ворота. Чалма из-за ларька с посудой кричала им:

– Прощайте, ваше сиятельство! Вернетесь в Русскую землю, так кланяйтесь там нашим казанским и касимовским землякам.

При этом татарин приветливо улыбался и по-турецки кланялся, прикладывая ладонь руки ко лбу.

Величие Ая-Софии

– А вот и знаменитого Ая-София! – проговорил с козел Нюренберг, когда экипаж супругов Ивановых вынырнул из узенького переулка на площадь.

Ивановы взглянули и увидели перед собой что-то колоссальное, с плоским византийским, придавленным куполом и окруженное самыми разнообразными, облупившимися каменными пристройками, которые сидели на нем как громадные бородавки. К этим пристройкам, прижимаясь, ютились другие, более мелкие пристройки. В облупленных местах виднелся красный кирпич, и сам уже начинающий осыпаться. А из мелких пристроек выставились и уперлись в небо четыре остроконечных круглых минарета, как бы сторожащие всю эту массу прижавшихся друг к другу построек. На первый взгляд представлялась какая-то бесформенная каменная громада, даже и не похожая на храм. Виднелась далеко не презентабельная решетка, окружающая все здания и пристройки.

– Это-то знаменитая София? – вырвалось у Глафиры Семеновны. – Не нахожу в ней ничего особенного. Чего же кричат-то так об ней? София, София…

– О, мадам, она испорчена пристройками, – отвечал Нюренберг. – Это кто из султанов не прикладывал сюда своего рука! Один – фонтан выстроил, другого – минареты пристроил, третьего – прилепил маленького киоск, четвертого – тоже… Все, все хотели быть строители. Вот эти облупившегося стены, что вы видите, были пристроены, чтобы мечеть не упала. Показалось при какого-то султана, что она должна упасть, ну и выстроили глупого подпорки. Но посмотрите Ая-София внутри! Ах! Одного американского архитектор упал в обморок, когда вошел в Ая-София. Да-с… Упал в обморок, а потом сошел с ума. Ну, да вы сейчас увидите.

– Николай Иванович, как твое впечатление? – обратилась Глафира Семеновна к мужу.

– Да, действительно, как будто того… Не то на город с реки смотришь, не то… Но отчего на куполе луны нет? Я где-то читал или слышал, что турки, как взяли Константинополь, сейчас же крест заменили луной, а тут ни креста, ни луны, а только один шпиль. Да… Софию я себе совсем иначе воображал!

– А вот сейчас внутри вы ее увидите. Увидите и как каменного статуя остановитесь, – проговорил Нюренберг. – Войдем мы в нее с бокового вход. Главного вход заперт, – прибавил он.

Лошади свернули опять в какой-то переулок с убийственной мостовой и ветхими, убогими домишками и остановились около ворот в полуразрушенной ограде. От ворот к входу в храм вела покатая дорожка, вымощенная растрескавшимися и осевшими плитами. Супруги вышли из экипажа. К ним подскочил старик в оборванной куртке и замасленной феске, продающий в корзинке вареную кукурузу и четки, и стал предлагать купить эти четки, моргая красными, воспаленными глазами и кланяясь. Сидели двое нищих, поджав под себя ноги, темнолицые, морщинистые, в чалмах из тряпиц, протягивали медные чашечки и тоже кланялись, прикладывая руки ко лбу. Один был слепой, со страшными бельмами, другой без руки по локоть. Нищие были настолько жалки, что Глафира Семеновна остановилась и подала им по серебряному пиастру. Николай Иванович купил у старика пару четок и надел их на руку.

– Как настоящие правоверные войдем… с четками… – сказал он жене.

Вот и вход, завешанный кожаной занавеской. Супруги проникли в притвор, и на них пахнуло холодом подвала. На каменных плитах стояли целые ряды соломенных туфель без задков, а около них с небольшим деревянным ларчиком сидел на ковре старик с седой бородой, в белой чалме с зеленой прослойкой и в халате. Тут же вертелся черномазый мальчик в феске. Нюренберг снял с себя резиновые калоши, предложил то же сделать Глафире Семеновне и сдал их мальчику. Так как Николай Иванович был без калош, то ему мальчик подвинул туфли.

– Извольте, эфендим, надевать знаменитого турецкого башмаки и ходить в них, – улыбнулся ему Нюренберг. – Этого закон шейх-уль-ислам требует. Сами виноваты, что не надели своего калоши и теперь вам снять нечего. А вот мы с вашего барыня без туфель пойдем.

Седобородый старик открыл уже шкатулку, вынул оттуда книжечку и вырвал из нее билет. Нюренберг заговорил с ним по-турецки и подал ему золотую монету. Старику следовало получить за билет серебряный меджидие, и он стал сдавать сдачи с золотого, вытаскивал серебряные и медные деньги из шкатулки, раскладывал их на ладони, считал и наконец подал Нюренбергу. Сдачу принялся считать Нюренберг и не досчитался чего-то. Опять медные и серебряные деньги перешли к старику. Тот сосчитал их, прибавил монетку и возвратил Нюренбергу. Нюренберг опять сосчитал и потребовал еще. Старик не давал. Завязался спор. Начали переругиваться. Старик считал уже что-то по пальцам.

– Послушайте, да скоро ли вы кончите! – крикнул на них Николай Иванович, которому уж надоело стоять и шаркать соломенными туфлями, которые сваливались с ног.

Нюренберг плюнул и сказал:

– Обсчитал-таки, старого турецкого морда, на два с половиной пиастра! Ох, попы, попы! Самого корыстного народ!

– Да разве это поп? – задала вопрос Глафира Семеновна.

– Ну, не поп, так какого-нибудь духовного лицо: турецкого дьячок, турецкого кантор. Пожалуйте, мадам.

И Нюренберг ввел супругов в левую боковую галерею храма.

Масса мягкого приятного света поразила глаз. На первых порах нельзя было догадаться, откуда исходит этот свет, до того искусно скрыты окна. Николай Иванович зашаркал туфлями и остановился, рассматривая стены и колонны.

– Стены все из мозаики, но замазаны краской, потому что это были образа от ортодокс. Тут самого драгоценного образа из мозаики, но вы не видите их. Они под краской… – рассказывал Нюренберг. – Но сейчас я вам покажу облупившегося краска, и вы увидите лицо. Вот… – указал он на стену.

Действительно, из-за стершейся белой краски сквозил лик иконы.

– Ах, неверные! Ах, варвары! – ахала Глафира Семеновна.

– Самого драгоценного, самого древнего, византийского мозаик! – торжественно произнес Нюренберг и спросил: – Желаете, эфендим, чтоб я рассказывал вам все по порядку, как мы рассказываем английского путешественникам, кто и в котором году построил Ая-София, кто начал, кто докончил, когда знаменитого храм был переделан в мечеть? Желаете?

– Нет-нет. Оставьте, пожалуйста. Не надо этого. Мы где-нибудь в книжке прочитаем, – отвечал Николай Иванович, стоявший перед одной из колонн, отделявших боковую часть здания от части, находящейся под куполом.

Он вглядывался в лепной орнамент, в звезды и видел, что эти звезды переделаны из крестов.

– Смотри, Глаша, как кресты-то в звезды превратили, – указал он жене, сделал шаг и споткнулся.

Соломенные туфли положительно мешали ему ходить, а одна так совсем не держалась на ноге. Он вгляделся и взял ее в руку, оставшись об одной туфле, только на правой ноге.

– Ну а теперь, эфендим и мадам, войдите под самый купол, – приглашал Нюренберг. – Вот где громадного эффект!

Супруги Ивановы сделали несколько шагов, вошли под купол и остановились, пораженные величием.

Мы не англичане

Открылось громадное, на первый взгляд необъятное пространство, брезжущее белесоватым нежным светом и утопающее в выси. Где прорезаны окна – не замечалось, до того они искусно скрыты.

– Фу, какая штука! – произнес наконец Николай Иванович. – Как этот купол строили?

– Больше чем тысяча триста двадцать пять лет назад строили, – отвечал Нюренберг, – а и теперь даже самого знаменитого архитекторы удивляются, как его строили.

– Непонятно, как такая масса держится и не упадет, – удивлялась Глафира Семеновна.

– И сколько землетрясениев было, мадам, в Стамбул – и все-таки не упал, – опять вставил свое слово проводник. – Сначала думали, что этого купол из… как его?..

Из… из пемзы, как самого легкого камень. Два архитектора этого храм строили: Антемиос из Тралес и Исидор из Милета.

– Как вы все это помните, Афанасий Иванович, – сказала Глафира Семеновна.

– Наша обязанность такая, мадам, чтоб все помнить. Я считаюсь здесь первого проводник. Самого первого! – похвастался Нюренберг. – Я даже знаю день, когда была открыта Святого София. 24 декабря 568 года была она открыта, а начата постройкой в 531 году. В первого раз София была открыта в 538 году, но через двадцать годов половина купола обвалилась – и вот это уже второго купол, которого Антемиос и Исидор кончили в 568 году. Прикажите – и я могу вам все подробно рассказывать.

– Не надо, не надо. Зачем? Все равно все перезабудем, – отвечал Николай Иванович, опустил глаза с выси купола и поэзия величия начала исчезать.

От колонны к колонне виднелись протянутые железные жерди. На жердях висели тысячи масляных лампад группами, в виде маленьких круглых люстр и в одиночку. Служители, усевшиеся на передвижных лестницах, заправляли лампады, наливали в них из жестяных посудин деревянное масло.

Пол под куполом был покрыт роскошными коврами, и некоторые из них, более светлые, были, в свою очередь, прикрыты циновками. То там, то сям сидели на коленях, по-восточному, опрокинувшись корпусом на пятки, молящиеся в чалмах и фесках и, зажав пальцами уши, шепотом произносили молитву. Черноглазый турчонок-подросток с еле пробивающимися усиками в европейском костюме, но в феске и без ботинок, тоже сидел на коленях, смотрел в большую книгу, положенную перед ним на скамеечке, и нараспев читал суры Корана. Поодаль от него помещался старый бородатый улем в громадной чалме и халате, также на коленях, и поправлял его время от времени.

– Это сын какого-нибудь шамбелен или от паша учится у попа своего мусульманскому закону, – пояснил Нюренберг, подвел супругов к величественным колоннам и сказал: – Вот восемь колонн из цельного порфира… Они были перенесены сюда из храма Солнца. Постойте, постойте, – остановил он супругов, видя, что они невнимательно относятся к колоннам. – Есть еще колонны. Вот… Эти взяты из другого языческого храма – из храма Дианы Эфесской.

Но и эти чудеса древнего искусства супруги удостоили только беглых взглядов. К ним подошел рыжебородый халатник в чалме, улыбнулся, молча поклонился по-турецки и поманил в глубь храма, к главному входу.

– Бакшиш сорвать хочет, бакшиш. Не ходите, – остановил супругов Нюренберг и начал перебраниваться по– турецки с халатником, но супруги все-таки пошли за халатником.

Против главного входа он остановился, указал рукой на стену и прищелкнул языком. Здесь на стене, над аркой, удаленной от купола, в полумраке, супруги увидели сохранившееся незамазанным изображение Святого Духа в виде голубя. Халатник, показав изображение, протянул уже руку и говорил:

– Бакшиш, эфендим.

– Видите, видите!.. – вскричал Нюренберг. – Вот уж он просит на чай. А зачем? Я сам вам все покажу. Я всякого уголки Ая-София еще лучше его знаю.

Но халатник не отставал и, заискивающе улыбаясь, твердил: «Бакшиш, эфендим».

Николай Иванович сунул ему в руку серебряную монетку в два пиастра.

– Если вы будете давать здесь всякому старого дьячок – о, вы много денег отдадите, – продолжал Нюренберг, подвел супругов к белой стене и указал на слабый оттиск руки с пятью растопыренными пальцами. – Когда турецкого войско взяло Константинополь, султан въехал в Ая-София верхом по трупам несчастного христиане, и вот на этого самого стена приложил своего рука с кровью, – рассказывал он. – И вот этого рука. Вы можете ее видеть. Вот пальцы.

– И так с тех пор пятно и осталось? – недоверчиво спросила Глафира Семеновна.

– Так и осталось, – подмигнул Нюренберг и улыбнулся.

А Николай Иванович сделал несколько шагов к алтарному месту и уже рассматривал две гигантских свечи, высящиеся по правую и левую сторону алтаря, и манил к себе жену.

– Глаша! Смотри, свечи-то! – указывал он ей, пораженный.

– Да разве это свечи? Это колонны, – отвечала Глафира Семеновна.

– Свечи, свечи, мадам, – подтвердил Нюренберг. – И представьте себе, из самого чистого воск.

Перед супругами были две колоссальных свечи в четыре-пять саженей вышины и такого объема в толщину, что двум взрослым людям еле-еле представлялась возможность обнять их.

– Ну, у нас на матушке-Руси, я думаю, еще ни один купец таких свечей не ставил, – торжественно произнес Николай Иванович. – Послушайте, Нюренберг, как же они зажигаются?

– О, на этого есть особого лестницы. Эти свечи зажигают только в самого большущего праздники.

– Да неужели они все из воска? Я думаю, там в середине дерево, – усомнилась Глафира Семеновна.

– Пс… Что вы, мадам! В мусульманского мечеть может по закону гореть только настоящего воск и оливкового масло. А другого материал – ни-ни.

И Нюренберг сделал отрицательный жест рукой.

– Хотите турецкого хорошего ковры смотреть? – спросил он. – Здесь есть на полу прикрытого циновками ковры, которые десять, пятнадцать, двадцать тысяч пиастров стоит.

Николай Иванович взглянул на жену и ответил:

– Ну что ковры? Бог с ними! Мечеть осмотрели – с нас и довольно.

Подтвердила это и Глафира Семеновна, прибавив:

– Ведь мы не англичане. Нам не надо каждый кирпичик на каждой колонне рассматривать или плиты пола считать. Мы так… в общем… Видели Софию снаружи и изнутри – ну и довольно. Где выход?

Они пошли к выходу из мечети. К ним подскочил еще халатник и тоже таинственно манил их куда-то, но они уже не реагировали на него, и Николай Иванович только отмахнулся. Возвращаясь к выходу, соломенные туфли он уже нес в руках, но никто на это его вольнодумство не обращал внимания.

– Свечи уж очень удивительны! Замечательные свечи! Царь-свечи! Как эти свечи отливали – вот что любопытно! – повторял он несколько раз.

При выходе их окружили халатники и просили бакшиш. Просил себе бакшиш мальчик, у которого хранились калоши и трость. Просил бакшиш старик с ларчиком, продавший им входной билет.

– Давать или не давать? – спрашивал Нюренберг. – Ведь из-за того и входного плата установлена во всякого мечеть, чтоб не давать бакшиш.

– Дайте понемногу. Ну их… – сказал Николай Иванович. – Пусть церковные крысы попользуются.

Нюренберг принялся раздавать направо и налево мелочь.