Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Шиворот-навыворот

Вошли супруги в столовую гостиницы и остановились в удивлении. Столовый зал, залитый огнями от спускавшихся с потолка керосиновых ламп и стоявших на столах канделябров, был наполнен изящно одетыми дамами и кавалерами, нарядившимися точно на бал. Мужчины были все во фраках, а дамы в платьях декольте, в перчатках и с веерами. Почти у всех дам на груди или в руках были живые цветы – у кого розы, у кого фиалки, у кого ландыши с резедой. Большинство мужчин также имело по цветку в петличке фраков. Исключение в костюмах представляли только красивый полный усач в феске и черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и супруги Ивановы – Николай Иванович был даже в светло-серой пиджачной парочке и белом жилете. Общество бродило между множеством небольших столиков, прекрасно сервированных и расставленных по залу. Столы были накрыты на пять персон, на четыре, на три и на две и переполнены самой разнообразной посудой для питья и еды. Французская и преимущественно английская речь так и звенела. При входе супругов все взоры устремились на них, и фрачники начали шептаться со своими дамами и кивать по направлению супругов. Николаю Ивановичу сделалось неловко. Он не знал, куда деть руки.

– Фу, что это они вырядились, как на бал во дворец! – проговорил он жене.

– Да ведь в больших заграничных гостиницах почти всегда так, – отвечала та. – Помнишь, мы обедали в «Гран-Отель» в Париже…

– Ну что ты… Были фраки и бальные дамы, но куда меньше. А здесь ведь поголовно.

– В Ницце в «Космополитен», в Неаполе. Англичане это любят.

– Все-таки там куда меньше. А ведь в Неаполе-то мы жили в самой распроанглийской гостинице. Ужасно стеснительно! Не люблю я этого. Выставка какая-то.

– Да и я не люблю, – отвечала Глафира Семеновна. – Только я не понимаю, отчего ты не надел черной визитки? Ведь уж по здешним лакеям на манер лордов можно было догадаться, что здесь за табльдотом парад.

– Ну ладно! Попа и в рогоже знают! – пробормотал муж.

– Здесь не знают, какой ты поп.

– По твоим бриллиантам могут догадаться, что мы не из прощелыг.

– Действительно, смотри, как смотрят на тебя, – заметила Глафира Семеновна.

– А вот я им сейчас такую рожу скорчу, что не поздоровится.

– Брось. Не делай этого.

– Ей-ей, сделаю, если очень уж надоедят.

Но к супругам подскочил обер-кельнер с таблетками и карандашом и предложил им столик с двумя кувертами, за который они и уселись.

– Какое вино будете вы пить, монсье? – спросил он Николая Ивановича, останавливаясь перед ним в вопросительной позе.

– Боже мой! Да здесь, оказывается, везде пьют вино! – воскликнула Глафира Семеновна. – А в Петербурге мне рассказывали, что у турок вино можно получить только по секрету, контрабандой, как в Валаамском монастыре.

– Пустое. Наврали нам. Столько здесь иностранцев, да чтобы они жили без вина!

– Лафит, Марго, Мускат люнель, вен де пейи? – спрашивал обер-кельнер, дожидаясь ответа.

– Ну, вен де пейи, – ответил Николай Иванович и прибавил, обратившись к жене: – Попробуем местного турецкого вина. Видишь, у турок даже свое вино есть.

Но вот два поваренка, один из коих был негр, в белоснежном одеянии, внесли в столовую большую кастрюлю с супом и поставили ее на нарочно приготовленный столик. Пришел полный усатый метрдотель в белом и принялся разливать суп в тарелки. Присутствующие стали размещаться за столами. Захлопали пробки, вытягиваемые из бутылок, зазвенели ложки о тарелки. Николай Иванович взял меню обеда и сосчитал кушанья.

– Девять блюд, – сказал он.

– И наверное, я из них буду есть только три, – улыбнулась жена.

– Отчего? Боишься, чтобы лошадиным мясом не накормили? Здесь, матушка, кухня европейская.

– Да ведь ты знаешь мою осторожность. И при европейской кухне могут улитками и всякой другой дрянью накормить. Да и сыта я. Ведь я только час назад бутерброды с сыром ела.

Подали по полтарелке супу, какого-то зелено-фисташкового цвета и с кнелью. Глафира Семеновна заглянула в меню, попробовала прочитать и сказала:

– Поди разбери, из чего суп! Какие-то каракули написаны.

Она повозила ложкой по тарелке и отодвинула от себя тарелку. Муж съел всю порцию и проговорил:

– По три ложки около каждого прибора положено для всяких потреб, а по полтарелки супу подают. Хорошо, что я давеча пилавом и турецким бифштексом подзаправился.

За супом шел гор-девр. Подавали сардины, вестфальскую ветчину. Глафира Семеновна съела сардинку.

– Смотри, смотри, и турок-то ветчину ест, – указала она мужу на усача в феске, поместившегося за столиком как раз рядом с ними, и прибавила: – Все шиворот-навыворот. А ехавши сюда, я думала, что и свинина-то в Турции запрещена.

Усач в феске, сидевший с какой-то красивой полной дамой с развязными манерами, превесело разговаривал с ней по-французски и с особенным аппетитом уписывал тоненькие ломтики жирной вестфальской ветчины. Николай Иванович взглянул на него и сказал:

– Да, действительно, не ест, а жрет. Видно, все запретное-то мило. Впрочем, может быть, он не турок, а грек. Ведь здесь и греки фески носят и даже вон наш жидюга проводник. Спроси-ка, Глаша, по-французски у лакея – турок это или нет. Может быть, лакей знает.

Глафира Семеновна обратилась с вопросом к обер-кельнеру, принесшему им две полубутылки вина красного и белого, и тот отвечал утвердительно.

– Это атташе из министерства иностранных дел, а с ним его «птит фам», – прибавил он тихо и наклоняясь к супругам. – Она француженка, певица.

– Батюшки! Да он и винище хлещет! – воскликнула Глафира Семеновна, дернув мужа за рукав. – Гляди. Даже не стесняясь пьет. Да… Все, что нам рассказывали про Турцию, вышло шиворот-навыворот.

– Да ведь это как и у нас… – отвечал муж. – Нам, православным, по постам мясо запрещено, а мы едим. Да и не одни мы, миряне, а и духовенство.

– Про турок вообще говорили, что они так строго к своей вере относятся. А тут ветчину жрет, винище лопает, с содержанкой-француженкой сидит. Ведь эта француженка-то для него считается гяурка. Всех европейцев турки гяурами называют, а гяур по-ихнему значит собака. Я читала в книге.

– Эх, матушка! Все люди – человеки и во грехах рождены. Ведь вот ты лесника Трешкина знаешь. Беспоповщинскую молельню у себя имеет, на свои иконы людям без его согласия перекреститься не дозволит, а акробатку-итальянку содержал, в Великом посту ей в Аркадии пикники с цыганами закатывал, – рассказывал Николай Иванович, отпил из стакана вина, посмаковал и прибавил: – А турецкое красное винцо не дурно.

Подали две маленькие скумбрии.

– Что это? Только по рыбке на человека? – удивился он. – Да тут и облизнуться нечем. Освещения много, посуды много, а уж еды куда мало подают… Хорошо, что ты не будешь рыбу есть, так я твою порцию съем. Ведь не будешь?

– Само собой, не буду. Это какая-то змея.

– Ну вот! Скажет тоже! А ведь рыба-то плавала, – улыбнулся Николай Иванович, налил себе белого вина, выпил и сказал: – А белое вино еще лучше красного. Молодцы турки! Хорошее вино делают. А при эдаком хорошем вине да не пить его, так чтобы это и было! – закончил он и принялся есть рыбу.

Театр с буфетом

Обед кончился. Из девяти блюд Глафира Семеновна кушала только ростбиф с салатом, зеленые бобы и мороженое. Николай Иванович остался обедом недоволен.

– Очень уж мизерны порции, а ведь восемь франков за обед дерут. Много свету, много посуды всякой, а голодновато, – сказал он после кофе.

– Да неужели ты еще есть хочешь? – удивилась супруга.

– То есть как тебе сказать… Голоден не голоден, а вплотную не поел. Предложи мне сейчас тарелку щей кислых – с удовольствием съем.

– Смотри, смотри… Турок-то со своей мамзелью абрикотин пьют. Вот тебе и трезвое мусульманство!

– Это уж он на загладку, а давеча, кроме столового вина, шампанское с ней пил.

Англичане стали вставать из-за стола. Мужчины отправлялись курить в кабинет для чтения, а дамы в салон, где вскоре раздались звуки рояля. Проходя мимо супругов, все опять смеривали взорами серый костюм Николая Ивановича и рассматривали бриллианты Глафиры Семеновны. Даже знакомый супругам по вагону англичанин как-то сторонился от них и прошел мимо, не остановившись. Очевидно, отсутствие фрачной пары на Николае Ивановиче было в глазах их чуть ли не преступлением.

– Нет, сюда уж меня обедать больше калачом не заманишь, – сказал Николай Иванович. – Воробьиные порции подают, да и чопорно очень. Ну, теперь в театр. Посмотрим, какой театр у турок, – прибавил он, вставая.

Когда они уходили из столовой, турок в феске все еще сидел за столом со своей дамой. Они ели жаренный с солью миндаль и уж пили мараскин из длинной четырехугольной бутылки, обтянутой водорослями.

В вестибюле их встретил Нюренберг. Лицо его было красно, и от него значительно припахивало вином.

– В самый раз теперь в театр. К самому началу явимся, – сказал он и даже слегка покачнулся.

В сопровождении Нюренберга супруги вышли на улицу и пошли пешком. Пера хотя и не роскошно, но освещалась газом. Движение на улице было не особенное. Магазины были уже все закрыты. Тротуары сплошь заняты свернувшимися в калачик и спящими собаками, так что их пришлось обходить. Театр действительно находился недалеко от гостиницы. Обогнули они решетку городского сада, и показался красный фонарь, висевший у подъезда театра.

– А электрического освещения у вас в Константинополе нет? – спросил Николай Иванович Нюренберга.

– Тс… Боже избави! Наш султан боится и электрическаго освещения, и телефонного проволока. Думает, что его взорвет, – отвечал Нюренберг.

– Но ведь телеграф-то у вас есть, а это тоже электричество.

– Подите и поговорите с султаном! Насчет телефона его как просили – нет, нет и нет.

У театра не было ни одного экипажа, но стоял полицейский солдат и ел насыпанные в перчатку зерна кукурузы или бобов, вынимая их по зернышку. Супруги вошли в театр. В коридоре потертая, замасленная феска осмотрела у них билеты и пропустила их в зал. Зал был довольно большой, несколько напоминающий зал театра Неметти, но плохо освещенный. Пахло керосином. Висел занавес с объявлениями на французском и греческом языках. Публиковались мыло, притирания, шляпы, перчатки и татерсаль. Публики в театре почти совсем не было. Из двух ярусов лож была занята только одна. В ней сидели три армянки: одна старая в маленькой плоской голубой шапочке и две молоденькие, очевидно ее дочери, и очень хорошенькие, смуглые, как жучки, да в первом ряду кресел пожилой турок в феске читал газету, вздев золотое пенсне на нос. В оркестре был только один музыкант – барабанщик. Он сидел около своего барабана и ужинал. Держал в одной руке кусок белого хлеба, а в другой кусок сыру и откусывал попеременно по кусочку того и другого. Супруги уселись во втором ряду кресел. Нюренберг сел сзади их в третьем ряду и дышал на Глафиру Семеновну смесью винного перегара, чесноку и луку, так что та невольно морщилась и сказала:

– Здесь город-то не трезвее наших городов. Не так я себе воображала Константинополь.

– О, мадам, турки пьют еще больше, чем европейского народ, но они пьют так, чтобы никто не видал, – отвечал Нюренберг. – И турецкого дамы пьют. Турецкого дамы пьют даже одеколон.

– Послушайте, Нюренберг, что же публики-то нет? Неужели так и будет? – спросил проводника Николай Иванович. – Да и музыкантов еще нет.

– Здесь всегда очень поздно собираются, эфендим. Еще придет публика. Но не думайте, чтоб публики здесь столько было, как в европейского театр. Нет-нет. Здесь если пять стульев пустых и шестого занято, то актеры уж очень рады и весело играют. А музыканты – я знаю, где музыканты. Они в ресторане «Космополитен» за обедом играют, и как там обед кончится, сейчас сюда придут.

В первом ряду прибавились еще две фески, очень галантные, молодые в черных военных сюртуках со светлыми пуговицами, при саблях, в белых перчатках и с черными четками на правой руке.

– Зачем эти офицеры с четками-то сюда пришли? – спросил Николай Иванович Нюренберга.

– Мода… Турецкого мода… Самого большого франты все с четками. Он сидит и от своего скуки считает их пальцами.

Заполнилась и еще одна ложа. В ней показались две шляпы котелком и средних лет нарядная дама с необычайно горбатым носом. Барабанщик, поужинав, стал раскладывать ноты на пюпитры, стоявшие в оркестре. Пришла скрипка в феске, поместилась в оркестре на стуле, начала канифолить смычок, положила его и стала чистить для себя апельсин.

– Когда же представление-то начнется? – спросила Глафира Семеновна проводника. – Ведь это ужасно скучно так сидеть. Десятый час, а и оркестр еще не играл.

– Здесь, мадам, всегда поздно… Пообедают, выпьют, а после хорошего обеда сюда… – отвечал Нюренберг. – Теперь скоро. Вон музыканты идут.

В оркестр влезали музыканты в фесках, вынимали из чехлов инструменты и усаживались на места.

– И это лучший театр в Константинополе?

– Самого лучшего театр. У нас есть много маленького театры в Галате, но то кафешантан с акробатами, с разного накрашенного кокотки.

– А буфет здесь есть? – в свою очередь задал вопрос Николай Иванович и зевнул самым апатичным образом.

– А как же не быть буфету, эфендим? И хорошего буфет. Лимонад, пиво, мастика, сантуринского, коньяк…

– Нет, нет, нет! Бога ради, сиди тут! – схватила Глафира Семеновна мужа за рукав и прибавила: – И во сне мне не снилось, что в турецком городе может быть коньяк.

Оркестр начал строиться. Занавес на сцене осветился светлее. Задние ряды кресел наполнились несколькими десятками фесок, бараньих шапок армян. Кто-то раздавливал щипцами грецкие орехи.

– А турчанки, турецкие дамы сюда не ходят? – поинтересовалась Глафира Семеновна.

– Пхе… Как возможно! Турецкого дамы никуда не ходят, – отвечал Нюренберг. – Они ходят только в баню, в магазины и на турецкого кладбище, чтобы поклониться своего мертвого папеньке, маменьке или дедушке. Вот все, что дозволяется для турецкого дама.

Оркестр заиграл увертюру из «Маскоты». Барабан и труба свирепствовали. Неистово гнусил кларнет.

Николай Иванович стал обозревать ложи и увидал, что в ложу первого яруса, около сцены, входил тот самый элегантный турок, который обедал с ними в гостинице за табльдотом. Его дама сердца была с ним же. Он усадил ее к барьеру, раскрыл перед ней бонбоньерку с конфектами, и сел сзади нее, положа правую руку на спинку свободного стула, и стал перебирать имевшиеся в руке четки.

Занавес начал подниматься.

Любительский театр

На сцене, при самой примитивной декорации, изображавшей лес с приставленной к ней сбоку хижиной, пел хор французских крестьян, из коих один крестьянин был в турецкой феске. Хор состоял из шести мужчин, пяти женщин и одной девочки лет двенадцати. Хором дирижировал кто-то из-за кулис, но так откровенно, что из хижины высовывались махающий смычок и рука. Хор два раза сбился и поэтому, должно быть, повторил свой нумер два раза. Оркестр хору не аккомпанировал, а подыгрывал, причем особенно свирепствовали трубы. Выбежал к рампе Пипо – красавец-мужчина, набеленный и нарумяненный донельзя, и стал петь соло, молодецки покручивая роскошный черный ус и ухарски ударяя себя по дну серой шляпы, что совсем уже не соответствовало роли глуповатого малого. Одет он был в белую рубашку, запрятанную в панталоны, и опоясан широким черногорским поясом. Голос у него был хороший, свежий и необычайно зычный. По окончании нумера ему зааплодировали. Он снял шляпу, по-турецки приложил руку ко лбу и поклонился публике. Турку, сидевшему со своей дамой сердца в крайней ложе, он отдал отдельный поклон, отдельным поклоном отблагодарил и седого турка, помещавшегося в первом ряду кресел.

– Это итальянец, – шепнул сзади Нюренберг супругам про актера. – Я его знаю. У него в Галате лавочка, и он делает фетрового шляпы. А эта маленького девочка его дочь.

– Ах, так это любители, актеры-любители! – заметила Глафира Семеновна. – А я думала, что настоящие актеры.

– Настоящего, настоящего актеры, а только у них есть своего другого дело. Вон и тот, что старика играет… Тот приказчик из армянского меняльного лавки.

– Все равно, значит, не профессиональные актеры, – сказал Николай Иванович и спросил: – А женщины в хоре, должно быть, портнихи, что ли?

– Этого женщин я не знаю. Но тут есть хорошего актер и такой голос, что самый первый сорт, но сегодня он не играет, потому что шабад начался.

– Еврей?

– Да, кантор из еврейского синагога.

На сцене происходили разговоры на турецком языке. Действие шло вяло. Глафира Семеновна начала зевать. Оркестр молчал. Капельмейстер, за неимением дела, опять чистил себе апельсин. Но вот за сценой кто-то ударил три раза в доску. Он встрепенулся, схватил смычок, и музыканты грянули. На сцену выбежала Бетина-Маскота, задела за хижину и уронила ее, причем публика увидала в глубине сцены двух солдат в фесках, которые тотчас же бросились к упавшей декорации и начали ее ставить.

Маскота пела. Это была рослая, неуклюжая женщина с длинным, напоминающим лошадиную голову лицом, очень почтенных уже лет, сильно декольтированная и так намазанная, что казалось, с нее сыплется краска. Одета она была в короткую пеструю юбку и голубые шелковые чулки со стрелками, чего по роли уж не требовалось. Юбку она укоротила, очевидно, для того, чтобы похвастать действительно замечательными по своей округлости икрами. Голоса у нее не было никакого. Она два раза сорвалась, не докончила арию и забормотала по-турецки, рассказывая ее говорком.

– Вот это самого настоящего французского актриса. Она здесь в Константинополе живет лет десять и танцует в кафешантане в Галате, – рассказывал Нюренберг.

– Ну, не похоже, чтоб это была настоящая, – улыбнулась Глафира Семеновна.

– О, она была хорошего танцовщица, но у ней нет голос… Да и стара стала. Она может говорить на турецкого языке – вот ее сюда и пригласили.

– Совсем старая ведьма! – зевнул Николай Иванович и спросил жену: – Душечка, тебе не скучно?

– Очень скучно.

– Так, я думаю, что посмотрели мы, да и будет. Хорошенького понемножку. Теперь имеем понятие о турецкой оперетке, а потому можем и домой чай пить отправиться.

– Да, да… – кивнула мужу Глафира Семеновна. – Домой, домой… Достаточно…

Но тут из-за кулис показались старик граф и графиня в бархатной амазонке с хлыстиком. Графиню изображала молодая красивая гречанка с крупным носом, а графа маленький, седенький, тщедушный грек, вышедший на сцену даже и незагримированный. Он был в чечунчовой[68]68
  Чесучовый (совр.). Чесуча – плотная шелковая ткань, обычно желтовато-песочного цвета.


[Закрыть] парочке, белом жилете, для чего-то с настоящим орденом на шее и в серой шляпе-цилиндре и с зонтиком. Вышел он на сцену, ломаясь до невозможности, и строил гримасы. В задних рядах публика захохотала. Он заговорил с графиней и, должно быть, отпускал какие-нибудь турецкие остроты, потому что хохот усиливался. Графиня отвечала ему вяло. Она оробела, смотрела в пол и не знала, куда деть руки.

– Эта дама совсем по-турецкого говорят не умеет, – аттестовал ее Нюренберг супругам.

– По-моему, она и ходить по сцене не умеет, – отвечал Николай Иванович.

Граф подошел к рампе. Капельмейстер махнул смычком, и оркестр заиграл рефрен. Граф остановил музыку и сказал что-то капельмейстеру по-турецки, зрители засмеялись. Но вот он выставил ногу вперед, заложил руку за борт жилета и, откинув голову назад, говорком запел под музыку. Фигура его была очень комична, но старческий голос сипел, хрипел даже и при исполнении куплета говорком. Но вот куплету конец, его надо закончить долгой высокой нотой, и граф зажмурился и открыл беззвучно рот, давая протянуть ноту только скрипкам. Затем, когда оркестр кончил, он снял с головы шляпу, махнул ею в воздухе и с улыбкой сказал публике по-французски:

– С голосом всякий споет, а вот попробуй спеть без голоса.

Ему зааплодировали. В особенности аплодировали и смеялись в ложе турок с француженкой.

– Ну, довольно… Домой… Достаточно насмотрелись на безобразие… – сказала Глафира Семеновна, поднимаясь с кресла.

– Да, в глухой провинции у нас лучше играют, – отвечал Николай Иванович, следуя за женой, направляющейся к выходу. – И это лучший театр в Константинополе! – прибавил он, покачав головой.

Нюренберг проводил их до гостиницы и спросил Николая Ивановича:

– В которого часу прикажете завтра явиться мне к вам, эфендим? Завтра мы поедем мечети смотреть.

– Рано не являйтесь. Нам надо поспать. Приходите так часов в десять… Да нам нужно подсчитаться, чтобы знать, сколько вы истратили.

– Завтра, завтра, эфендим. Завтра я вам представлю самого подробного счет. О, Адольф Нюренберг честный человек и не возьмет с вас ни одного копейки лишнего. Покойного ночи! – раскланялся Нюренберг.