Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Разговор с турчанкой

Пароход направлялся опять к азиатскому берегу и, приблизясь к нему, шел вблизи от него, так что с палубы было можно рассмотреть не только пестрые постройки турецких деревушек, расположенных на берегу, но даже и турецких деревенских женщин, развешивающих на веревке для просушки пеленки и одежду своих ребятишек. Эти деревенские турчанки были вовсе без вуалей и, попирая закон Магомета, смотрели во все глаза на проезжавших на пароходе мужчин, показывали им свои лица и даже улыбались.

– Глаша! Смотри, турецкие бабы с открытыми лицами, – указал Николай Иванович жене на женщин.

– Можешь обниматься сам с ними, пьяница, а я не намерена, – отрезала Глафира Семеновна слезливым голосом и не обернулась.

– Ох, ревность! Сказала тоже… Да как я с ними с парохода-то обнимусь?

– Ты хитер. Ты три раза меня надул. Может быть, и четвертый раз надуешь. Бесстыдник! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходом и неизвестно куда силой везете.

– По Босфору, мадам-барыня, везем, по Босфору, чтобы турецкого житье тебе показать, дюша мой, – откликнулся армянин и прибавил: – Гляди, какой вид хороши! Тут и гора, тут и кипарис, тут и баран, тут и малчик, тут и кабак, тут и собака. Все есть. А вот и турецки ялис. Ялис – это дачи, куда летом из Константинополь богатого люди едут.

Пароход пристал к пристани Кандили. На крутом берегу высились один над другим хорошенькие маленькие пестрые домики, утопающие в белом и розовом цвете вишневых кустов и миндальных деревьев.

У пристани на пароходе переменились пассажиры: одни вошли, другие вышли. На палубе появилась турчанка под густой вуалью. Она окинула палубу взором, увидала Глафиру Семеновну и тотчас поместилась рядом с ней на скамейке.

– Глаша! Поговори с ней. Может быть, она по-французски умеет, – опять сказал супруге Николай Иванович.

– Можешь сам разговаривать сколько влезет! – был ответ.

– Мне неудобно. Тут турки на палубе.

Однако Николай Иванович, куривший папиросу за папиросой, мало-помалу приблизился к турчанке, постоял немного, потом приподнял шапку и, указывая на свою папиросу, спросил:

– Ву пермете, мадам?

– О, же ву зан при, монсье, – откликнулась турчанка, к немалому удивлению всех.

– Мерси, – еще раз поклонился ей Николай Иванович и покачнулся на хмельных ногах.

– Пьяная морда! – бросила мужу приветствие Глафира Семеновна.

– А вот хоть и пьяная, а все-таки с турчанкой поговорил, а ты нет! – похвастался муж. – Поговорил… И сегодня же вечером напишу Василью Семеновичу письмо, что так, мол, и так, с настоящей турчанкой из гарема разговаривал. Ком се агреабль… ле мезон… – снова обратился он к турчанке, похвалив вид, открывающийся на берегу.

Но вдруг с противоположного конца палубы послышался гортанный выкрик. Кричал какой-то старик турок в феске, чистивший себе апельсин. Слова его относились к турчанке, и по выкрику их и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковые слова, а слова выговора. Турчанка тотчас же сконфузилась и отвернулась от Николая Ивановича. Карапет тотчас же подскочил к Николаю Ивановичу и сказал ему:

– Ага! Попался, дюша мой! Вот и тебе досталось, и турецкого даме досталось.

Тот опешил.

– Да разве он это мне?

– И тебе обругал, и ей обругал, дюша мой, эфендим.

– За что?

– Ты не смей с турецкого дама разговаривать, а она не смей отвечать. Вот теперь и съел турецкого гостинцы.

– А как бы я рада была, если бы этот старик турок тебя побил! – проговорила Глафира Семеновна. – Да погоди еще, он побьет.

– Да что же, он муж ее, что ли? Неужто я на мужа напал? – спросил Николай Иванович Карапета.

– Зачем муж? Нет, не муж.

– Так, стало быть, дядя или другой какой-нибудь родственник?

– Ни дядя, ни родственник, ни папенька, ни дедушка, а совсем чужого турок, но только такого турок, который любит свой ислам.

– Так как же он смеет постороннюю женщину ругать или делать ей выговоры?

– О, дюша мой, эфендим, здесь всяки турок турецкого дама ругать может, если эта дама разговоры с мужчина начнет, – отвечал Карапет.

– Какое дикое невежество! – пожал плечами Николай Иванович. – Вот азиятщина-то!

Турок не пронялся. Съев апельсин, он опять принялся кричать на турчанку.

– Вот он опять ее ругает, – перевел Карапет. – Ругает и посылает, чтоб она шла в дамская каюта, в сервиз– гарем.

Турецкая дама, выслушав выкрики старика турка, как– то вся съежилась, поднялась со своего места и стала сходить с верхней палубы вниз.

Пароход снова, перерезав наискосок Босфор, подходил к европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднелась старая грязная деревянная пристань на сваях, с будкой кассира, над которой развевались лохмотья турецкого флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароход публики, стояли оборванцы сторожа в линючих фесках, повязанных по лбу бумажными платками, с концами, свесившимися на затылке. А над пристанью высилась красивейшая панорама самых причудливых построек, перемешанных с темной зеленью кипарисов и красующейся посредине небольшой белой мечетью с минаретами.

– Румели-Гизар… – отрекомендовал пристань Карапет и указал на надпись на будке, гласящую название пристани на четырех языках: на турецком, армянском, греческом и французском. – Самые большого турецкие аристократ на даче здесь живут. Есть и богатого банкиры – армяшки, разного биржевого мошенники греки. А это вот старого турецки крепость. Видишь дом? Видишь сад с белого забор, дюша мой? – указал он Николаю Ивановичу на берег, около крепости.

– Вижу, – отвечал тот, хотя, в сущности, ничего не видел.

– Вот тут хорошего гарем от одного богатого паша. Ах, как его, этого паша? Забыл, как зовут. Старик… Вот тут, говорят, дюша мой, такого штучки есть, что – ах! (Карапет чмокнул свои пальцы.) От вашего Кавказ штучки есть.

– А съездить бы туда к саду и посмотреть через ограду? – спросил, маслено улыбнувшись, Николай Иванович. – Может быть, они там гуляют и их можно видеть?

– А из револьвер хочешь быть убит, как собака, дюша мой? Ну, тогда поезжай.

– Да неужели так строго?

– Пфу-у-у! – отдулся Карапет и махнул рукой.

Глафира Семеновна слушала и уже не бранилась больше, а пропускала все мимо ушей.

Пароход, приняв новых пассажиров, отходил от пристани.

Выпьем за Азию и Европу

С пристани на пароход вошел евнух. Это был старик с желтым, как лимон, пергаментным, безбородым лицом, в чалме, в халате, в свежих темно-желтых перчатках, с четками на руке и с зонтиком. Он поднялся на верхнюю палубу и сел недалеко от Глафиры Семеновны. От него так и несло духами.

– Хорошего кавалер… – отрекомендовал Карапет Глафире Семеновне.

Та ничего не отвечала и отвернулась.

– Евнух… – продолжал Карапет, обращаясь к Николаю Ивановичу.

– А с этим поговорить можно? – спросил тот улыбаясь. – Не воспрещается?

– Сколько хочешь, дюша мой.

– Ведь это из гарема?

– С гарем, с гарем, дюша мой, эфендим. Лошадей они любят. Большого у них удовольствие к лошадям. И вот, когда у нас бывает гулянье на Сладкого Вода… Речка тут такого за Константинополь есть и называется Сладкого Вода… Так вот там все евнухи на хорошего лошадях гулять приезжают.

– Хорошо бы порасспросить его про гарем и про разных штучек, – шепнул Николай Иванович Карапету улыбаясь.

– Не будет говорить, дюша мой. О, они важного птица!

– Евнухи-то?

– А ты думал как, дюша мой? Они большого жалованья теперь получают и даже так, что с каждого год все больше и больше.

– Отчего? За что же такой почет?

– Оттого что с каждого год их все меньше и меньше в Турция. Больше чем полковник жалованье получает!

Евнух, очевидно, проходя на верхнюю палубу, заказал себе кофе, потому что лишь только он уселся, как слуга в феске и полосатом переднике притащил ему чашку черного кофе на подносе и поставил перед ним на складной стул.

– Ах, так и сюда, на палубу, можно требовать угощение? – спросил Николай Иванович.

– Сколько хочешь, дюша мой, – отвечал Карапет.

– И коньячишки грешного подадут?

– Сколько хочешь, эфендим.

– А ты не хочешь ли выпить со мной?

– Скольки хочешь, дюша мой, эфендим! Карапет всегда хочет, – тихо засмеялся армянин, кивнул на Глафиру Семеновну и прибавил: – Но вот твоя сударыня– барыня…

– Что мне сударыня-барыня! – громко сказал Николай Иванович. – Надоела уж мне вся эта музыка. Едешь путешествовать – и никакого тебе удовольствия. Да на море и нельзя без выпивки, а то сейчас морская болезнь… Глафира Семеновна, матушка, мне не по себе что-то чувствуется. Ведь все-таки море… – обратился он к жене.

– Меньше бы винища трескал, – отрезала та.

– А я так думаю наоборот. Оттого мне и не по себе, что вот мы по морю едем, а я даже одной рюмки коньяку не выпил. В море все пьют. А то долго ли до греха? Я уж чувствую…

– Не смей! – возвысила голос супруга.

– Нет, друг мой, мне мое здоровье дороже. Наконец, я должен тебя охранять, а как я это сделаю, если захвораю?

– Николай Иваныч!

– Да уж кричи не кричи, а выпить надо. Я даже теперь от тебя и таиться не буду. Карапеша! Скомандуй-ка, чтобы нам пару коньячишек сюда…

– Николай Иванович, ты своим упорством можешь сделать то, что потом и не поправишь!

– Угрозы? О, матушка, слышал я это, и уж мне надоело! Понимаешь ты: я для здоровья, для здоровья, – подскочил к Глафире Семеновне супруг.

Карапет видел надвигающуюся грозу и колебался идти в буфет.

– Так ты хочешь коньяку, дюша мой? – спросил он.

– Постой! Мы к какому берегу теперь подъезжаем: к азиатскому или европейскому?

– К азиатский берег, дюша мой, к азиатский… Пристань Бейкос.

– Ну, так коньяк оставь. У азиатского берега надо выпить азиатского. Как эта-то турецкая-то выпивка называется? Ах да – мастика. Валяй мастики два сосудика.

Армянин побежал в буфет. Глафира Семеновна молчала. Она вынула из кармана носовой платок и подсунула его под вуаль. Очевидно, она плакала.

– Душечка, не стесняй ты моей свободы. Дай мне полечиться, – обратился к ней муж. – Ведь я тебя не стесняю, ни в чем не стесняю. Вон турки сидят… Поговори с ними и развлекись… Да вон и этот лимонный в чалме… – кивнул он на евнуха. – Может быть, он говорит по-французски… Поговори с ним: порасспроси его о турецких дамах… Об их жизни… Это так интересно.

– Мерзавец! – воскликнула Глафира Семеновна слезливым голосом.

Появились Карапет и буфетный слуга. Слуга нес на подносе две стопочки из толстого стекла, наполовину наполненные ликером. Тут же стояла тарелочка с маринованной морковью и петрушкой. Подъезжали к пристани Бейкос.

– За Азию! За здоровье Азии! – возгласил Николай Иванович, взяв рюмку с подноса, чокнулся с Карапетом, выпил и принялся закусывать морковью, беря ее с блюдечка пальцами, так как вилки не полагалось.

А пароход, высадив в Бейкосе пассажиров и взяв новых, отчалил уж от пристани и направился наискосок к европейскому берегу.

– В Европу теперь едем? – спросил Николай Иванович Карапета, уничтожающего маринованную петрушку.

– В Европу, дюша мой, – кивнул тот.

– Так вели этому виночерпию чего-нибудь европейского принести по рюмке. Нельзя же, в самом деле, Европу обидеть! Европа наша, родная. А то за Азию пили, а…

– О, дюша мой, эфендим, какого ты политического человек! – перебил Николая Ивановича Карапет. – Коньяку велеть?

– Да конечно же коньяку!

Армянин заговорил что-то по-турецки, приказывая слуге. Слуга приложил ладонь одной свободной руки к феске, к сердцу и скрылся с палубы.

– К какой пристани теперь подъезжаем? – спросил Николай Иванович армянина.

– О, самого знаменитого пристань, знаменитого места! Буюкдере. Тут все посланники живут и аристократы от дипломатический корпус. Здесь их дачи, и летом они все тут живут, – отвечал армянин.

– С особенным удовольствием выпью перед таким местом! – воскликнул Николай Иванович.

Евнух и Глафира

– Вот дворцы от посланники… Раз, два, три, четыре… Смотри на моя рука… – указывал Карапет Николаю Ивановичу на высокий европейский берег. – Это место, где дворцы от посланники, называется Терапия, дюша мой… Самый здоровы место, и за того тут немецки, французски, английски, итальянски посланников живут. Видишь, дюша мой, эфендим, какого красивого место!

– Вижу… – равнодушно отвечал Николай Иванович и спросил: – Но что же коньяку-то? Куда это виночерпий провалился?

– Сейчас, сердце мое. Фу, какой ты без терпения! Подойдем к пристань Буюкдере, и коньяк будет.

Наконец пароход ударился бортом в деревянную пристань Буюкдере. Две рюмки с коньяком стояли уже на скамейке, поставленные слугой кабакджи.

– За Европу! – воскликнул Николай Иванович, схватил рюмку и опорожнил ее.

– Слушай! – слезливо крикнула Глафира Семеновна мужу. – Если ты не бросишь пьянствовать, сегодня же вечером я буду жаловаться на тебя нашему консулу или посланнику.

– О-го-го! Да мы за здоровье консулов-то и посланников сейчас и выпили, – отвечал тот и шепнул армянину: – Теперь опять к азиатскому берегу поедем?

– Да, дюша мой, – кивнул Карапет.

– Надо почет Азии повторить, а то об одной азиатской хромать будем. Закажи-ка слуге еще по одной мастике… Только потише, чтобы жена не слыхала, – шепнул Карапету Николай Иванович.

Пароход опять отошел от пристани. Босфор суживался. Живописные виды то на европейском, то на азиатском берегу чередовались. Проходили мимо старых укреплений, мимо развалин византийских построек, но Николай Иванович мало обращал на них внимания. Он ждал, когда пароход пристанет к азиатскому берегу, а после Буюкдере, как назло, следовали две европейские пристани, Мезар-Бурун и Ени-Махале. Николай Иванович начал сердиться.

– Но отчего ты не предупредил меня, что будут европейские пристани, – говорил он Карапету. – Я потребовал бы европейской выпивки.

– Да что же тут такого, эфендим! Можно и около европейского берег азиатского водка выпить, – отвечал Карапет.

– Ты думаешь? Порядка никакого не будет. Системы нет. А впрочем… Валяй! Мы вот что сделаем: Европе Азией честь отдадим, а Азии Европой…

– Верно, дюша мой. Какой ты умный, дюша мой, эфендим!

Карапет позвонил в электрический звонок, ведущий с палубы в буфет, и перед самой пристанью Ени-Махале как из земли вырос буфетный слуга с рюмками мастики. Николай Иванович схватил рюмку и воскликнул, обратясь к берегу:

– Привет Европе!

Но только он успел выпить содержимое, как сзади него раздался пронзительный крик Глафиры Семеновны: «Ох, ох! Умираю…» Николай Иванович обернулся и увидал жену откинувшеюся на спинку скамейки со склоненной набок головой.

– Здравствуйте! Обморок! Карапеша, беги за водой, – проговорил он и подскочил к жене, спрашивая: – Глашенька! Что с тобой! С чего ты?..

– Прочь поди, прочь, мерзавец, пьяница… – шептала она.

Николай Иванович откинул с лица ее вуаль. Лицо было бледно, и глаза были закрыты. Он вытащил из кармана платок и стал махать ей в лицо. Но тут к нему бросился евнух, заговорил что-то по-турецки, опустил руку в широчайший карман халата, вытащил оттуда флакон, открыл его и стал совать в нос Глафире Семеновне. Прибежал Карапет с горшком воды, стоял около Глафиры Семеновны и спрашивал Николая Ивановича:

– На голова ей лить, дюша мой?

– Что ты! Что ты! Шляпку испортишь! Новая шляпка… В Вене куплена! – закричал на него тот. – И зачем ты с таким большущим горшком? Ты ей попить принеси.

Евнух запросто оттолкнул армянина от Глафиры Семеновны, грозно проговорив ему что-то по-турецки, и сел рядом с ней, держа флакон около ее лица.

Карапет не обиделся и улыбаясь проговорил:

– О, они своего дамского дела хорошо знают! Оставь его, эфендим, – обратился он к Николаю Ивановичу. – Этого господин обучен для дамски делов.

И точно. Вскоре Глафира Семеновна открыла глаза и, увидав евнуха, не отшатнулась от него, а тихо сказала ему:

– Мерси, мосье…

Евнух говорил что-то по-турецки, упоминал слово «корсет» и протягивал руки к ее талии.

– Корсет хочет твоей барыня расстегнуть, – перевел Карапет.

– Не надо, не надо! Нет, не надо! – замахала руками Глафира Семеновна.

Евнух улыбался ей и продолжал говорить по-турецки. Карапет опять перевел:

– Он говорит, что ей надо идти в сервиз-гарем и полежать на диване.

Глафира Семеновна поднялась со скамейки и стала оправляться. Евнух показывал ей руками вниз и приглашал идти за собой. Она ласково кивнула евнуху и опять сказала «мерси», потом двинулась по направлению к лестнице и, проходя мимо мужа, скосила на него глаза и пробормотала:

– Пьяная скотина!

– Да уж слышали, слышали, душечка, – кротко отвечал тот.

Она стала спускаться с лестницы. Евнух следовал за ней.

– Скажи на милость, какой кавалер выискался! – проговорил Николай Иванович. – Кто бы мог подумать, что жена попадет под покровительство евнуха!

– О, они, эти человеки, всякого даму так тонко знают, так тонко, что даже удивительно, дюша мой! – отвечал Карапет и чмокнул свои пальцы.

– Непременно напишу об этом происшествии Василию Семеновичу, – решил Николай Иванович. – Евнух и Глаша! Вот происшествие-то!

Он спустился вниз за евнухом и вскоре вернулся вместе с ним на верхнюю палубу.

– Отправили в гаремное отделение. Она там отлежится, – сообщил он Карапету, схватил евнуха за обе руки и стал его благодарить: – Мерси, мосье ага, мерси… Шюкюр…

Евнух улыбался и учащенно кивал головой, как китайская кукла.

– Выпить ему с нами предложить нельзя ли? – спросил Николай Иванович Карапета и прибавил: – Переведи ему по-турецки. Скажи, что за Азию пьем.

Карапет перевел и ответил:

– Благодарит. Не хочет.

Евнух кланялся и прикладывал ладонь руки к чалме и к сердцу.

– Вздор! Выпьет, – решил Николай Иванович и сказал Карапету: – Заказывай три рюмки коньяку. Теперь Азию Европа будет чествовать. Ни разу с евнухом не пил, а тут такой хороший случай…

Карапет нажал кнопку и дал звонок в буфет.

Русский и турок – друзья навек

Явившемуся слуге были заказаны опять три рюмки коньяку. Тот скалил зубы и улыбался.

– Закажи, дюша мой, для евнух лучше лимонного вода с вареньем. Он лимонного вода будет лучше пить, – посоветовал Карапет Николаю Ивановичу.

– Лимонад? Отлично. Тогда и мы на лимонад с коньяком перейдем, – отвечал тот. – Заказывай, заказывай… Да пусть уж кабакджи-то твой полбутылки коньяку принесет. Так выгоднее будет, оптом всегда дешевле. А супруга – тю-тю… В гарем спроважена. Опасаться теперь некого… – махнул он рукой и улыбнулся пьяной улыбкой, фыркнув носом.

Подъезжали к Канледже, последней пароходной пристани на азиатском берегу Босфора. Вдали синел темным пятном выход в Черное море. Около прохода высились на утесах внушительные турецкие укрепления. Карапет тотчас же указал и на проход, и на укрепления Николаю Ивановичу:

– Видишь, дюша мой? Это вашего руски Черного море.

– Вижу, вижу! Матушка-Русь православная! – восторгался тот. – Вот надо бы перед Черным-то морем русской водочки выпить, да ведь здесь ее на пароходе достать нельзя…

– Нельзя, нельзя. Да ты, эфендим, не туда смотришь.

– Как не туда? Я в лучшем виде все вижу.

Но Николай Иванович был уже пьян и ничего не видел. Глаза его ушли под лоб, и сам он изрядно покачивался на ногах, язык его заплетался. Карапет был тоже пьян, но выглядел бодрее своего товарища. У него только сузились глаза и лицо побагровело еще более.

– Канледже! – закричал матрос внизу. – Канледже! – выставил он с лестницы свою голову в феске, заглядывая на верхнюю палубу.

Еще две-три минуты, и пароход ударился бортом о деревянную палубу и заскрипел своей обшивкой. На верхней палубе стоял слуга с подносом, рюмками и бутылками и кланялся.

– Принес? Отлично! – воскликнул Николай Иванович. – Исправный слуга. За это получишь потом хороший бакшиш. Ну, господин ага, пожалуйте!.. Же ву при, мосье бей… Выпьемте! – обратился он к евнуху. – Мы теперь пьем за Азию. Легонькое… с лимонадцем… Дамское… Даже дамы пьют.

Евнух кланялся, прикладывая руку к чалме и к сердцу, и благодарил, но Николай Иванович не отставал и лез к нему со стаканом. Евнух взял стакан, пригубил из него и поморщился.

– Залпом, залпом, Мустафа Махмудыч… Вот так… За Азию! Люблю Азию!

И Николай Иванович, и Карапет выпили свои стаканы. Евнух еще пригубил и отставил стакан, поместив его около себя на скамейке.

– Эх! А еще дамский кавалер! – крякнул Николай Иванович. – Ну да ладно. Все-таки с евнухом пил и сегодня напишу об этом Василию Семеновичу в Питер.

А пароход отваливал от азиатского берега и направлялся к европейскому, к последней пристани перед Черным морем, где рейс его уже кончается и от которого он должен идти обратно в Константинополь.

Вот и пристань. Стаканы опять наполнены. Перед этой пристанью Николай Иванович уж закричал «ура» и залпом опустошил стакан. Евнух захихикал и тоже пригубил из своего стакана.

На восторженное ура с нижней палубы на верхнюю стали подниматься турки в чалмах, спрашивали, в чем дело, и, получив от евнуха ответ, удивленно осматривали Николая Ивановича, бормоча между собой что-то по– турецки… Слышались слова: «урус… московлу… руссиели». Расхаживающий по палубе в шапке на затылке Николай Иванович стал их приглашать выпить.

– Урус и османлы[84]84
  Турок (тур.).


[Закрыть] – друзья теперь, а потому надо выпить, – говорил он им. – Карапет! Переведи.

Армянин перевел. Турки скалили зубы и только улыбались. Но один из них, старик с подстриженной бородой, взял стакан и стал пить. Николай Иванович пришел в неописанный восторг и лез к нему целоваться.

– Карапеша! Друг! Какой человек-то он душевный! Не похоже, что турок! – восклицал он. – Ах, как жалко, что мы их били в прошлую войну! Скажи ему, Карапеша, по-турецки, что я жалею, что мы им трепку задавали.

Армянин перевел. Турок радостно закивал и допил свой стакан. Николай Иванович жал ему руку, увидал четки на руке его и стал их просить на память, тыкая себя в грудь. Турок дал. В обмен Николай Иванович презентовал ему брелок со своих часов с какой-то скабрезной панорамой.

Пароход давно уже шел обратно в Константинополь, заходя на пристани европейского и азиатского берегов. Стаканы то и дело пополнялись. То и дело слышались восклицания: «За Европу! За Азию!» Николай Иванович был уже так пьян, что путал берега и пил «за Азию», когда они были в Европе, и наоборот. Турок не отставал от него и от армянина и был уже тоже изрядно пьян. У пристани Буюкдере он указал на летний дворец русского посольства и пожелал выпить за русских. Когда армянин перевел желание турка, Николай Иванович опять закричал «ура!».

Подъезжая к Константинополю, близ пристани Кендили, турок сидел уже в барашковой шапке Николая Ивановича, а тот в феске турка и называл его Махмудом Магометычем.

Вечерело. Садилось солнце и косыми своими лучами золотило постройки на берегах. Становилось сыро. Евнух давно уже ушел в каюту, но тройственная компания ничего этого не замечала. Карапет и Николай Иванович забыли даже про Глафиру Семеновну, но перед самым Константинополем она напомнила им о себе, и только что пароход отчалил от пристани Скутари и направился к европейскому берегу, показалась на палубе в сопровождении евнуха. Увидав бутылки и стаканы, стоявшие перед мужем, она вспыхнула и стала швырять их в море. Турок разинул рот от удивления и не знал, что ему делать. Видя ее в сопровождении евнуха, он ее принял сначала за турецкую даму и заговорил с ней по-турецки в строгом тоне, но когда армянин объяснил ему, что это жена их собутыльника, умолк и поклонился.

– Глашенька! Глашенька! Матушка! Голубушка! Зачем так строго? – бормотал коснеющим языком Николай Иванович, испугавшийся рассвирепевшей супруги.

– Надо строго! Иначе нельзя с пьяницами! – отвечала она, схватила опроставшийся поднос и его швырнула в море.

Николай Иванович умолк. Присмирел и турок. Он тотчас же отдал барашковую шапку Николаю Ивановичу, а от него взял свою феску, отвел армянина в сторону и спрашивал его по-турецки:

– Неужели всегда так поступают русские дамы со своими мужьями?

Армянин сообщил турку что-то в оправдание Глафиры Семеновны и сообщил его вопрос Николаю Ивановичу. Тот отвечал:

– Переведи ему, что по-русски это называется: удила закусила.

А пароход входил уже в залив Золотой Рог.

– Можешь ли на своих ногах дойти хоть до верхней площадки моста? – строго спросила мужа Глафира Семеновна.

– Душечка, я хоть по одной половице пройду… Даже хоть по канату… Я ни в одном глазу.

Он поднялся со скамейки, покачнулся и снова шлепнулся на нее. Жена только покачала головой.

Перед армянином стоял слуга и требовал рассчитаться.

– Давай сюда, дюша мой, золотой меджидие, – обратился армянин к Николаю Ивановичу и, получив деньги, стал рассчитываться со слугой.

Слуга кланялся и просил бакшиш у Николая Ивановича.

– Дай ему серебряный меджидие, и пусть он поминает петербургского потомственного почетного…

Николай Иванович не договорил своего звания. Язык отказывался ему служить.

Вот и Константинополь. Причалили к пристани у Нового моста.

– Ну-с… Ползите наверх, – обратилась Глафира Семеновна к мужу. – А вы, господин хозяин, можете нанять нам извозчика и доставить нас к себе на квартиру? А то прикажите матросу.

– Я, мадам, барыня-сударыня, все могу… Я, дюша мой, совсем не пьян, – уверял Карапетка. – Я, сердце мой…

Он взял Николая Ивановича под руку и стал выводить на пристань.

Через минуту они ехали по мосту в коляске. Армянин сидел на козлах. Супруги ехали молча. Николай Иванович дремал. Но перед самым домом, где они жили, Глафира Семеновна сказала армянину:

– Завтра мы уезжаем в Россию, но сегодня вечером, если только вы хоть на каплю вина будете соблазнять моего мужа, я вам глаза выцарапаю. Так вы и знайте! – закончила она.