Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Церемония закончилась

После чаю и кофе присутствующих начали обносить фруктами. В двух больших вазах были красиво уложены крупные иерусалимские апельсины, мандарины, груши дюшес и яблоки.

– Боже мой, да мы совсем в гостях у султана! Нам даже и врать не придется, если мы будем рассказывать в Петербурге, что пользовались гостеприимством султана, – сказала Глафира Семеновна мужу, взяв апельсин и очищая его от кожи. – Одно только, что не во дворце он нас принимает.

– Ну а я сегодня буду писать в Петербург Федору Васильичу, так напишу, что мы угощались у султана во дворце, – отвечал Николай Иванович. – Напишу даже, что мы с одним пашой выпили вместе по рюмке померанцевой…

– Как с пашой по рюмке померанцевой? Ты забыл, что мы в Турции, в Константинополе. Ведь здесь вино и водка запрещены по закону. И наконец, с пашой…

Николай Иванович почесал затылок.

– Да… И я-то тоже… Забыл… – сказал он улыбнувшись. – Ну, напишу, что выпили с пашой по чашке кофею и выкурили по трубке. Пусть Федор Васильич рассказывает там всем нашим.

У другого окна две английские леди, одетые в клетчатые триковые платья с необычайно узкими юбками и огромными буфами на рукавах, чопорно кушали вилками с тарелки очищенную и нарезанную на кусочки грушу и лениво переговаривались с пожилым кавалером, очень смахивающим на орангутанга во фраке. Англичанин, спутник супругов по вагону, уничтожил большое яблоко и принялся его запивать прохладительным питьем с вареньем, перепробовав содержимое всех графинов.

Проводник Адольф Нюренберг вертелся тут же.

– Афанасий Иваныч, долго еще султан пробудет в мечети? – спросила его Глафира Семеновна.

– О, наш султан аккуратен и более двадцать минут в мечети не молится, – отвечал тот. – Минут через пять– семь он уже обратно поедет.

И точно, не прошло и получаса со времени приезда султана в мечеть, как с лестницы со ступеньками, покрытыми красным ковром, был дан сигнал, что султан выходит. Какой-то почтенный паша с седой бородкой махнул платком генералитету и придворным, и все опять начали строиться в шеренгу. В шпалерах войска также раздалась команда, и солдаты начали равняться. К лестнице с ковром подали шарабан, запряженный парой лошадей золотистой масти в английской упряжке и без кучера. На лестнице показался султан, сошел вниз, сел в шарабан, взял в руки возжи и, сдерживая лошадей, медленно и совершенно один стал выезжать со двора мечети, кивая кланяющейся ему шеренге пашей и придворных.

При выезде султана за ограду военные хоры грянули турецкий гимн, солдаты закричали приветствие своему падишаху, и он, пустив лошадей рысью, скрылся из глаз публики, завернув за угол.

Сейчас же начали подавать экипажи и генералитету. К каретам султанских жен привели лошадей и стали впрягать их. Когда площадка перед каретами опросталась от стоявших на ней сановников, от толпы халатников в чалмах, поднявшихся уже с колен, отделилось десять – двенадцать человек, и они, вынув из-за пазух какие-то бумаги, бросились к окнам карет султанских жен, протягивая свои бумаги. Но на халатников в мгновение ока налетели заптии и стали их гнать прочь от карет. Некоторых отталкивали прямо в шею, а с одного так заптий даже сбил чалму.

– Вот это так… Вот это ловко! – смеялся Николай Иванович. – Не особенное же здесь уважение к духовенству и к паломникам.

– Турецкие попы и вот эти самого богомольцы, которого собираются ехать в Мекку, самого нахального народ в Константинополе, – отвечал Нюренберг. – Наши дервиши очень нахального, а эти еще больше.

– Чего им нужно? Чего они лезли к каретам?

– Прошенья разного хотели подать султанским женам.

Но вот лошади впряжены, и кареты с султанскими женами стали выезжать за ограду. При отъезде от мечети султанские жены держали себя уже смелее. Они спустили свой тюль с лица на подбородок, так что лица их совсем были видны для наблюдающей за ними публики. А одна из жен даже для чего-то выглянула из окна кареты.

– Пожилые, совсем пожилые! – воскликнула Глафира Семеновна, когда кареты султанских жен проехали мимо того окна, у которого она сидела. – Пожилые и даже некрасивые! Ну, признаюсь, жен султана я себе совсем иначе воображала. Я думала, что они какой-нибудь неописанной красоты, а они самые обыкновенные женщины с обыкновенными лицами.

Николай Иванович дернул жену за рукав и сказал:

– Чего ты кричишь-то? Чего голос возвышаешь! И вдруг какие слова! За эти слова здесь арестовать могут.

– Ну вот!.. Кто здесь понимает по-русски? – отвечала Глафира Семеновна, а сама опешила и прибавила:

– Да ведь я не браню их, а только говорю, что пожилые. Мне казалось почему-то, что султанские жены должны быть самые молоденькие и красавицы. Ну все? Можно уезжать? – спросила она Нюренберга.

– Вся церемония Селамлика кончилась. Пожалуйте садиться в экипаж, – отвечал тот.

Супруги стали уходить из комнаты. В прихожей, получив свое верхнее платье, Николай Иванович сказал:

– Надо бы людям-то дать на чай.

– Пс… Не извольте беспокоиться, – протянул Нюренберг свою руку кверху. – Бакшиш направо, бавшиш налево! Всем дал, все будут довольны, и потом представлю вам самого подробного счет. Об вас теперь здесь все думают как о самого богатого русского генерал.

Когда супруги сходили с крыльца, на площади стояли те самые двухколесные арбы, которые перед церемонией привезли песок для посыпки. Теперь песок этот сгребали и вновь складывали в арбы. Это удивило Николая Ивановича, и он спросил Нюренберга:

– Послушайте, неужели здесь так дорог песок, что его надо сгребать и увозить обратно?

– О, такого красного песок у нас нет в Константинополь. Этого песок привозят из-за двести – триста километров по железнова дорога. А теперь у нас при дворе падишаха везде самый большого экономия.

Подан экипаж, и супруги сели в него. Нюренберг вскочил на козлы и сказал Николаю Ивановичу:

– Еще только третьего час, а экипаж у меня нанят на целого день, до шести часов. Если вы, эфендим, и вашего супруга не устали, то можно что-нибудь в городе посмотреть.

– Везите, везите. Показывайте… Заодно уж… – отвечала за мужа Глафира Семеновна.

Люди и собаки

Коляска ехала обратно по тем же улицам, по которым супруги Ивановы проезжали и в мечеть. Теперь толпы народа плыли еще теснее, так как на Селамлик собирались постепенно в течение нескольких утренних часов, а по окончании церемонии все двинулись сразу, и так как толпа в большинстве случаев состояла из турок, то все направлялись к мосту, чтобы через него попасть в Стамбул, в турецкую часть города. Вагоны конки были переполнены до невозможности, но на подножки их все-таки вскакивали и ехали, держась за поручни. Пассажиров тащили уж шагом. Кондуктор трубил безостановочно. В некоторых местах и экипажу супругов Ивановых приходилось ехать шагом. Собаки, согнанные с тротуара пешеходами, шныряли под ногами лошадей в еще большем количестве, и Глафира Семеновна то и дело кричала: «Стойте, стойте! Не задавите собаку!»

– Не беспокойтесь, мадам, здешнего собаки умнее людей… – отвечал с козел Нюренберг. – Они сами себя берегут, держат своего ухо востро, и никогда не случалось, чтобы экипаж задавил собаку.

– Однако их так много здесь искалеченных. Есть хромые, есть в ранах и даже вовсе без ноги, на трех ногах.

– Это они от драки за своего собачьего дамы или оттого, что какого-нибудь собака в чужого улицу забежала – вот на нее и набросились.

– Как в чужую улицу забежала? Я читала, что здесь собаки бродячие, никому не принадлежащие.

– Да… Но у каждого собачьего компания есть своего улица и своего район, а если оне в чужого участок забегут, им сейчас трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызут. Это еще хорошо, если какого собака только без ноги в своя улица вернется.

– Да что вы! – удивился Николай Иванович. – Стало быть, собака должна жить только в своем участке?

– Да, только в своего участок, где она родилась, – отвечал Нюренберг. – Вот вы вглядитесь в них теперь. Здесь в Пере и Галате есть собаки желтого, черного и белого. Здесь разного собак: есть и с тупого морда и с вострого, есть с большого хвост и с маленького. Они помешались от французского и английского домашнего собак. А в Стамбуле, на той стороне Золотой Рог, – ничего этого нет. Вот мы завтра поедем в турецкого часть города, мечети и базар осматривать, и вы увидите, что в Стамбул только самого турецкого собаки и все желтого, рыжего, как верблюд, с вострого уши и вострого морда. Турецкого люди не держат комнатного собак и помеси нет. Самого настоящего константинопольского собаки – это в Стамбул. И в Стамбул они здоровее, сытее, шуба ихнего лучше. Турецкого люди не держат в комнатах собак, но к этого уличного собаки добрее, чем здешнего франки из Пера или армянского человеки и греки из Галата. Здесь какого-нибудь повар и кипятком на них плеснет, армянского человек окурок папирос в шерсть заткнет, мальчишка зажженного спичку на спину кинет, а турецкого люди к ним жалость имеют.

– Турки, стало быть, добрее христиан? – удивленно спросила Глафира Семеновна.

– Да, мадам. Там в Стамбуле турки их кормят и никогда не бьют, никогда не мучают, и если турецкого человек увидит, что мальчишка кинул в собаку камень, он сейчас схватит его за ухи.

– Николай Иванович, слышишь?

– Слышу, слышу и удивляюсь! А ведь у нас сложилось такое понятие, что если турок, то бесчеловечный зверь, который и человека-то из христиан готов разорвать пополам, а не только что собаку.

– О нет, эфендим! Турки имеют много суевериев насчет своего турецкие собаки и никогда их не будут бить. На некоторого турецкого дворы в Стамбул есть цистерны с вода для собак, в некоторые турецкого дома у ворот есть этакого загородка с крышкой, где собака может родить своего щенки. Там они и лежат со щенки. Им бросают всякого остатки, и они едят, им дают пить. Турецкого люди в квартиру к себе собаку не впустят, а так они любят собаки и жалеют.

– Удивляюсь, совсем удивляюсь. Турок до приезда в Константинополь я себе совсем иначе воображала, – сказала Глафира Семеновна. – Чего-чего только у нас про турецкие зверства не рассказывали – и оказывается, совсем наоборот.

– А вот поживите, так увидите, какого это доброго и хорошего народ! – произнес с козел Нюренберг. – И здесь у нас в Константинополь редко когда турок вор… Армянин, грек, славянского человек – вот этого народ надо опасаться.

– Николай Иванович, слышишь? – дернула мужа за рукав Глафира Семеновна. – Просто удивительные вещи он рассказывает.

– Да, слышу, слышу – и вот сижу и удивляюсь: за что же мы это так трепали турок во время войны! Просто даже жалко теперь, – отвечал Николай Иванович.

Но тут экипаж, ехавший трусцой, принужден был остановиться. Около ларька турка, торговца съестными припасами, застряла целая толпа фесок и турецких женщин с ребятишками. Проголодавшись, находясь с утра на параде, толпа нарасхват раскупала у торговца хлеб, вареную кукурузу, бобы, фасоль, распаренный горох и винные ягоды. В толпе вертелся какой-то молодой длинноволосый оборванец халатник в скуфейке и с медной чашкой в руках, напоминающей наше лукошко. Он протягивал свою чашечку направо и налево в толпе и зычным голосом кричал: «Гу, гу! Гок! Гок!» – и при этом ударял в нее палкой. В толпе кидали ему в чашку медные монетки, пригоршни бобов, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супругов, он тотчас бросился к ней, вскочил на подножку и тоже, протягивая чашку прямо на колени Глафиры Семеновны, закричал: «Гу, гу! Гок, гок!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.

– Прочь! Чего лезешь! – замахнулся на него Николай Иванович, но тот и ему ткнул чашку чуть не в лицо и крикнул свое: «Гок, гок! Гу, гу!» – Нюренберг! Да что же это такое! – обратился Николай Иванович к проводнику.

– Это дервиш! Нищий – дервиш! Надо дать что-нибудь, а то не отстанет! – отвечал Нюренберг с козел и стал говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.

Дервиш соскочил с подножки, но стоял с протянутой чашкой, бормотал что-то и при этом закатывал под лоб глаза и потопывал голыми ногами по мостовой. Нюренберг полез в карман, вынул оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету с дырочкой и кинул ему в чашку. Дервиш не отошел и продолжал бормотать и стоять в той же позе.

– Ах, нахального человек! – возмутился Нюренберг. – Получил от вас монету и теперь от ханым, то есть от вашего барыня требует.

В чашку брошена вторая монета – и тогда только дервиш отбежал от экипажа.

– Дервиш… Мусульманского монах нищий… Вот хуже этого нахального человек в Константинополь нет люди! И полицейского заптий ничего не может с ними делать. Ударить его по шее или в полицейского дом взять – сейчас турки за него заступятся и отнимут, да и самого заптия приколотят, потому они его считают за святого человек, – пояснил Нюренберг и прибавил: – Самого скверного люди. Смотрите, какого сильного, красивого человек, а ленивый и работать не хочет.

Экипаж, окруженный жующей толпой, двинулся вперед.

Боюсь насчет конины

– Однако я ужасно как есть хочу, – шепнула Глафира Семеновна мужу. – Ведь, кроме этих маленьких буше, которые были поданы в гостинице к чаю, я ничего сегодня не ела.

– Да, и у меня в желудке так пусто, что даже воркотня началась, как будто кто-то на контрабасе играет, – отвечал Николай Иванович.

– Вот видишь. А между тем ты-то главным образом и съел те буше, что были поданы к чаю.

– А много ли их было подано-то? Всего и было-то пятнадцать – двадцать штук с трехкопеечную монету. В ресторан заехать, что ли? Ведь до обеда еще долго. В гостинице объявили, что там табльдот для дине будет в семь часов, а теперь только три. Скажем, чтобы проводник свез нас в ресторан.

– С удовольствием бы поехала и съела чего-нибудь кусочек, но боюсь, что нас кониной накормят.

– Ну вот… При проводнике-то! Афанасий Иваныч! Куда мы теперь едем? – обратился Николай Иванович к Нюренбергу.

– А вот видите эта большого башня, что стоит впереди? Я ее вам показать хочу, – отвечал Нюренберг. – Это знаменитого башня от Галата, построенного в самого древнего времена генуэзцами. Это остатки крепости. От нее идут остатки старого крепостного стена.

– Да что в башне внутри-то? Есть что-нибудь замечательного? – допытывался Николай Иванович у проводника.

– Внутри ничего. Но оттуда самого лучшего вид на Босфор, на Золотого Рог, на Мраморного моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь город и его окрестности.

– Да ведь туда лезть надо, взбираться?

– Да, это очень высоко. Но мадам может подниматься не сразу. Это большого примечательность от Пера и Галата.

– Глаша, полезешь? На Эйфелеву башню в Париже лазили.

– Бог с ней. Я есть хочу. Ведь видим мы ее отсюда. Большая круглая башня, сначала снизу не отделенная ярусами, а потом вверху четыре яруса с арками – вот с нас и довольно.

– Нет, я к тому, что вот он говорит, что это большая достопримечательность. А вдруг в Петербуге кто-нибудь из бывалых в Константинополе спросит нас: «Были вы на башне Галаты?»

– А ты отвечай, что были. Были, мол, и видели все окрестности города. Вид, мол, великолепный и весь город как на ладони. А то еще лазить наверх! Скажи ему, чтоб он лучше свез нас в ресторан. Если я кушанья никакого есть буду не в состоянии, то хоть кофею с булками напьюсь.

– Послушайте, Нюренберг, – обратился Николай Иванович к проводнику. – С нас довольно и того, что мы посмотрели эту башню снаружи. Свезите-ка нас лучше в какой-нибудь хороший ресторан. Мы хотим закусить до обеда.

– С удовольствием, эфендим… – оживился проводник. – В какого ресторан вы желаете: в турецкого или в французского?

– Глафира Семеновна, да пойдем в турецкий ресторан? – обратился к жене Николай Иванович. – Надо ведь нам и турецкий ресторан посмотреть. Европейские-то рестораны мы уж видали да и перевидали. А вон Нюренберг столько хорошего про турок рассказывает.

– Поехала бы, но, право, боюсь насчет конины. Ведь турки хоть и добрый, и честный народ, а конина-то у них, как у магометан, первое блюдо.

– Нюренберг, вот жене и хотелось бы побывать в турецком ресторане, но она боится, как бы ее там не накормили кониной… Понимаете? Лошадиным мясом, – сказал Николай Иванович проводнику.

– Пхе… Что вы, мадам… – улыбнулся тот. – Я пятнадцать годов живу в Константинополь, а не слыхал, чтобы в турецкого ресторан с лошадиного мяса кормили. Разве по особого заказу кто потребует.

– Ну вот… Магометане даже у нас в Петербурге лошадиное мясо едят, и первый это для них деликатес. Опять же кумыс… Могут и его подмешать. А подадут что-нибудь на лошадином масле вместо коровьего? – заволновалась Глафира Семеновна.

– Нет-нет. Ничего этого здесь нет, и вы не бойтесь. Только бычьего мясо в турецкого ресторан дают. Бычьего, бараньего и куриного. Хм… Лошадиного! Здесь лошадь большого цена имеет.

– Да ведь старых и искалеченных-то лошадей бьют.

– Это мясо покупает бедного люди, носильщики, разносчики, нищего народ. А я вас свезу в самого лучшего турецкого ресторан, где турецкого офицеры и полковники обедают.

Нюренберг стал что-то говорить кучеру по-турецки. Тот обернул лошадей.

– Куда это вы? – спросил Николай Иванович.

– Надо через мост ехать в Стамбул. Там самого лучшего турецкого рестораны, а здесь в европейского часть нет, – отвечал проводник.

– Да ведь это ужасная даль будет. Тогда свезите нас в европейский ресторан, – сказала Глафира Семеновна.

– Нет-нет! – поспешно воскликнул муж. – Согласилась, так уж поедем в турецкий ресторан. Нюренберг! Вали в турецкий!

Лошади помчались обратно, сделали с четверть версты, свернули в другую улицу и стали подъезжать к Новому мосту.

– Только уж вы, пожалуйста, Афанасий Иванович, объясните там в ресторане и последите, чтобы нам чего-нибудь такого очень уж турецкого не подали.

– Будьте покойны, мадам, что вы будете кушать самого свежего, самого лучшего провизия… Турецкого кушанья очень хорошего кушанья, но они очень жирного кушанья и с много лук, чеснок, переца и паприка, но я скажу, чтобы этого приправа положили вам поменьше.

– Нет-нет, не надо. Попробуем уж настоящий турецкий вкус! – воскликнул Николай Иванович. – С чесноком я даже очень люблю.

– О, чеснок и паприка очень хорошего вещь! – причмокнул на козлах Нюренберг.

– Любишь? Впрочем, тебе-то еще бы не любить! Вам, Нюренберг, нельзя не любить чеснок, вы из чесночного племени. Цибуля и чеснок, – шутя заметил Николай Иванович. – А вот что я его люблю – это удивительно.

– Да, может быть, эфендим, и вашего прадедушка или дедушка…

– Что? Еврей? Врешь! Шалишь! Чистокровный славянин с берегов Волги Ярославской губернии, Любимовского уезда был мой дедушка. И ты этого не смей говорить. А вот люблю, чтобы в щах блюдах чесночок был припущен. Баранина с чесночком – прелесть, свежепросольный огурчик с чесночком – один восторг.

Николай Иванович говорил, смакуя, и даже облизывался.

– А я так только колбасу с чесноком люблю, – проговорила жена.

– Ну, вот видишь, видишь… Стало быть, и турецкие кушанья тебе будут по нутру.

– Ни за что на свете! Пусть турок изжарит мне кусок мяса вроде бифштекса – буду есть, а потом кофеем запью. А турецких блюд – ни-ни. Я еду в турецкий ресторан только посмотреть турецкую обстановку, чтобы знать, какие турецкие рестораны бывают.

Экипаж ехал по мосту, направляясь через Золотой Рог в Стамбул.

Гаремы

– Вот нашего знаменитого Ая-София во всей своего красота на горе стоит, – указал Нюренберг с моста супругам, когда экипаж чуть не шагом пробирался среди пестрой толпы, спешившей с Селамлика домой на турецкий берег Золотого Рога.

Гигантская мечеть, окруженная минаретами, высилась во всем своем величии над Стамбулом.

– Завтра ее можно будет осмотреть? – спросил Николай Иванович.

– Непременно. Завтра, эфендим, мы осмотрим все лучшего мечети, – отвечал Нюренберг. – Прежде на этого случая нужно было доставать билет и давать бакшиш направо, бакшиш налево каждого турецкого дьячку, а теперь ничего этого не надо. За осмотр каждого мечети такса… Вы приезжаете в мечеть, берете билет, которого стоит двадцать пиастров, и без всякого хлопот смотрите что вам угодно. Как в театре; покупаете билет для входа и можете гулять и смотреть что хотите. Каждого мечети стоит двадцать пиастров.

– Да ведь это теперь заведено и в Париже в соборе Нотр-Дам-де-Пари, – заметила Глафира Семеновна мужу. – Помнишь, мы также взяли билеты и осматривали всю ризничью и другие замечательности.

– И все-таки монахи, показывавшие нам достопримечательности, протягивали руку пригоршней, и мы давали им по франку, – отвечал тот.

Въехали на турецкий берег и потянулись по длинной улице, по которой также скользили одноконные вагоны железной дороги. Улица была с каменными домами полуевропейской постройки, с тротуарами, газовыми фонарями. Нижние этажи домов были заняты отворенными настежь лавками, с выглядывающими из них турками в фесках, в европейском платье и в турецких куртках и шароварах. Лавки были исключительно со съестными припасами или торгующие топливом. Виднелись дрова в вязанках, каменный и древесный уголь. Попадались пустыри со складами строительного материала – досок, бревен, кирпича, камня, бочек с цементом. Проехали мимо маленького, упраздненного, очевидно, кладбища с турецкими памятниками – тумбами, увенчанными чалмой, с несколькими старыми кипарисами, лезущими в небо и полуразвалившейся каменной оградой.

– Диван-Йолу… Самого лучшего турецкого улица в Стамбул, – отрекомендовал Нюренберг улицу. – Все равно что вашего петербургского Невский проспект, – прибавил он.

– Вот уж нисколько-то не похоже! – вырвалось у Глафиры Семеновны. – Скорей же эта улица смахивает на Большой проспект на Петербургской стороне, но тот все-таки куда шире! Не правда ли, Николай? – обратилась она к мужу.

– Пожалуй что так… Здесь так же, как и на Большом проспекте, попадаются садики из нескольких деревьев.

– Здесь на дворах садиков много, эфендим, – сказал с козел Нюренберг. – Но еще больше этого садиков из маленького улица, которые пересекают нашу Диван-Йолу. Там дома маленького, для одного семейства, деревянного дома и почти на каждого двора есть или садик, или пять-шесть кипарисного дерева. Сейчас мы свернем в такова улица, и вы будете видеть самого настоящего турецкого житье… Европейского человек там и на сто турок один нет.

Он пробормотал что-то кучеру по-турецки, и экипаж свернул в первую же улицу, пересекавшую Диван-Йолу, и поехал шагом по мостовой из крупного камня.

Декорация тотчас же переменилась. По правую и по левую стороны узкой улицы жались друг к другу небольшие, пестрой окраски домики с окнами без симметрии, прикрытыми деревянными решетчатыми ставнями-жалюзи, окрашенными в зеленый цвет. Редко где попадалось окно с отворенными ставнями, но оно уж непременно было изнутри завешано густым узорчатым тюлем. Дома были двухэтажные и даже трехэтажные, но такой странной постройки, что второй этаж выдавался вперед на улицу над первым, по крайней мере на сажень вперед, а над вторым этажом выдавался третий, так что у трехэтажного дома образовывались два навеса на улицу. Ворота между домами, ведущие во двор, узенькие деревянные, тоже пестрой окраски, настолько узки, что в них пройдет разве только вьючная лошадь. Из-за ворот, составлявших просветы между домов, торчали кипарисы и голые от листьев, но уже цветшие розовым цветом миндальные деревья.

– Вот эта улица самого старотурецкого жилье, – отрекомендовал Нюренберг. – Здесь на каждого двор есть сад и в саду фонтан.

– А во двор войти и посмотреть нельзя? – спросил Николай Иванович.

– Пхе! Нет, ни за что на свете! – отрицательно покачал головой Нюренберг. – Туда мужского персона может войти только с самого хозяин.

– Отчего?

– Да ведь это в каждого дома гарем.

– Да что вы! – удивленно произнес Николай Иванович и даже приподнялся со своего места в коляске, весь обратившись в зрение, устремленное на зеленые решетчатые ставни. – Глаша! Слышишь? Это гаремы. Вот они гаремы-то какие!

– Ну, так что ж из этого? – отвечала супруга, подозрительно-ревниво взглянув на мужа. – Чего ты петухом– то таким встрепенулся? Даже привскочил… И глаза заиграли, как у кота в марте месяце.

– Да я что же? Я – ничего… – несколько опешил Николай Иванович и продолжал: – Так вот какие гаремы– то в Турции бывают! А жены турок – вот за этими ставнями? – спрашивал он Нюренберга.

– Да, за этими ставнями, а то так на дворе, в саду.

– Но отчего же на улице никого не видать? Только одни собаки.

– А это турецкого-то кейф и есть. Теперь такого время, что турки после обеда отдыхают. Да и вообще здесь всегда тишина и очень мало прохожего люди. А женского жизнь вся на дворе. Вот, впрочем, турок с кувшинами воду несет. Вот турецкого дама в шелкового капоте из гостей идет.

– На всю-то улицу два человека!

– Два да нас четверо – шесть. Для здешнего самого турецкого улица это уже много. Тут только сами хозяева вот от этого домов ходят. А женщины из гарем ведь выходят очень редко на улицы.

– Бедные турецкие женщины! – вздохнула Глафира Семеновна. – В каком они стеснении! Разве это жизнь! Взаперти, в четырех стенах! Не смеют даже выглянуть в окошко.

– О, мадам!.. Теперь они все на нас смотрят сквозь жалюзи. Только мы их не видим, а они все у окон, – отвечал Нюренберг. – Как только нашего экипаж застучал с своего колесы по мостовой – они все бросились к своим окнам и смотрят. Здесь это большого эпоха, когда экипаж – все у окон. Я вон сквозь ставни вижу даже черного глаза…

– Да, да. И я вижу, – сказала Глафира Семеновна.

– И я, и я вижу! – воскликнул Николай Иванович. – Даже четыре глаза вижу… А вот еще…

– Тебе как не видать! Ты все увидишь! – огрызнулась на мужа супруга.

– Глаша, голубушка, за что же ты сердишься? Ведь на то глаза во лбу, чтобы видеть. Смотрят, смотрят. Действительно, из всех окон смотрят на нас.

Из одного дома сквозь ставни донеслись на улицу звуки рояля. Играли из оперетки «Дочь рынка». Немного погодя к звукам рояля пристали звуки скрипки.

– Это турецкого дамы музыкой забавляются.

– Бедные! Совсем как в курятнике куры! – опять произнесла Глафира Семеновна.

– И все-таки, мадам, теперь оной как больше свободы. А прежде-то что было! Теперь есть много молодого турки, которого совсем либералы и европейского люди, – отвечал Нюренберг.

– Да какой тут либерализм! Что вы! Держат жен в курятниках.

– Ну, теперь вы видели самого настоящего турецкого улицу и турецкого дома, а сейчас увидите самого настоящего турецкий ресторан, – проговорил Нюренберг и приказал кучеру обернуть лошадей.