Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Русская шкура что угодно выдержит

– Батюшки, посвятили! Матушки, посвятили! Карапет! Смотри: в турка меня посвятили! Вот если бы жена-то видела! – восклицал Николай Иванович, очутившись в чалме. – Теперь мне стоит только кобыльего молока попить – и совсем я буду турок.

– Турки, дюша мой, кобылье молока не пьют, – отвечал Карапет.

– А какая же еще турецкая присяга есть? Ах да… Феска… Купи мне завтра турецкую феску.

– Купим, купим, все тебе купим, эфендим, и феску купим, и кальян купим, и ковер для удовольствия купим. А теперь пойдем в жаркая баня греться. Хочешь в жаркая баня?

Карапет поднялся с каменного приступка, на котором лежал, и опят влез на котурны. Николая Иванович отвечал:

– А разве есть еще жарче этой бани? Тогда, разумеется, хочу.

По сделанному Карапетом знаку Николай Ивановича подняли и повели к двери, сделанной в стене мыльной. Надетая на него юбка из полотенец свалилась с него, но он уж не позволял больше банщикам одевать его…

– Надень, дюша мой, деревянная сапоги… Там ты, как овечье мясо, без сапоги изжариться можешь, – советовал ему Карапет.

– Не изжарюсь. Это только турки жарятся, – похвалялся Николай Иванович.

Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули в маленькую келью с каменным полом и стенами и опять захлопнули ее. В дверях было окошечко со стеклом. Банщики подошли к окошечку и кричали по– турецки, спрашивая, хорошо ли их клиенту, жарко ли. Карапет тотчас же перевел вопросы, а Николай Иванович, стоя у окошка, отрицательно покачал головой и во все горло заорал из кельи:

– Йок!

Через две минуты его выпустили из кельи всего красного.

– Есть еще больше горячая комната, – сообщил ему Карапет. – Хочешь туда, эфендим?

– Веди. В лучшем виде хочу.

– Надень, дюша мой, юбку, надень деревянная сапоги. Ей-богу, там никакой человек без деревянные сапоги не выдерживает.

– Это ты, может быть, про турецкого человека говоришь? Так. А русский выдержит. Уж у нас по четвергам татары в бане как парятся! Так наддают на каменку, что волос крутится, а для меня это первое удовольствие. Веди.

Карапет перевел банщикам по-турецки. Те улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича к двери в противоположной стене и впихнули его за эту дверь тем же порядком, как и раньше.

– Эфендим! Дюша мой! Неужели тебе не жарко без сапоги? – кричал ему через минуту Карапет, подойдя к окошечку второй кельи.

– Йок! – раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича на самом деле сильно припекало, потому что он сейчас же стал стучаться, прося, чтобы его выпустили.

Ему отворили, и он вышел. Армянин всплескивал руками и говорил:

– Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… – покачал он головой, осматривая со всех сторон тело Николая Ивановича, и воскликнул: – Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендим!

– Русская шкура самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержит! – бодро отвечал Николай Иванович, тяжело дыша и обливаясь потом.

Банщики подскочили к нему с сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.

– Окатиться бы теперь холодненькой водицей, Карапеша, – бормотал он.

– Ну, здесь этого, дюша мой, нет. А ты иди, дюша мой, в ту комнату и ляг там в холодненьком месте, пока я греться буду.

По приказанию Карапета банщики закутали Николая Ивановича в мохнатые полотенца и стали укладывать на мраморный полок в предбаннике, но там он лежать не захотел, а проследовал в раздевальную, где и улегся на мягком диване. Банщики стояли над ним и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.

– Чего смотрите, черти! Дико вам, что русский человек большой жар выдерживает? – говорил он им. – Это оттого, что русская шкура выделана хорошо и самая выносливая в мире. У вас вот только жар один, а мы в придачу-то к жару еще вениками хлещемся. Да…

Разумеется, банщики слушали и ничего не понимали.

– Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, – продолжал Николай Иванович, нежась на диване. – А вот покурить надо! Трубку! Чубук… Люле… Тютюн покурить… Табак… Наргиле… – отдал он приказ банщикам, мешая турецкие и русские слова и еще показал жестом, приложив палец ко рту.

Банщики поняли. Со всех ног бросились к буфетной стойке и вернулись оттуда с кальяном и бокалом лимонаду.

В это время вернулся из бани Карапет. Он был совсем малиновый и, кряхтя и охая, в изнеможении повалился на диван.

– А я совсем в турецкого пашу преобразился, Карапет Аветыч, – сказал ему Николай Иванович. – Видишь, в чалме и с кальяном. Вот Глафира Семеновна посмотрела бы на меня теперь! То-то бы диву далась! Похож я теперь на пашу, Карапет? – спросил он, потягивая в себя дым кальяна.

– Совсем султан! Совсем падишах! Не хватает тебе только два жена, – откликнулся армянин и спросил: – Угощаешь ты меня, дюша мой, этой баней?

– Сделай, брат, одолжение… Пожалуйста.

– Тогда вели подать кофе, лимонад и шербет…

– Пожалуйста, заказывай.

– Можно и мастики?

– Да разве здесь подают вино?

– Что хочешь подают. Спроси отца с матерью и то подадут, дюша мой.

– Закажи уж и мне рюмку мастики. И я с тобой этой мастики выпью.

– Мы с тобой даже коньяк выпьем.

– Да будто здесь есть такая роскошь!

– Еще больше есть. Всякая штука есть, – подмигнул Карапет и стал приказывать банщикам подать угощение.

Через пять минут на столике около дивана Карапета появился целый поднос с напитками, а к мастике подана была и закуска в виде маринованной моркови.

Карапет предложил выпить мастики, и они выпили.

– Какая прекрасная вещь! – проговорил Николай Иванович, смакуя мастику. – Вот за буфет хвалю турецкую баню. Похвально это, что здесь можно и вымыться, и выпить, и закусить. А у нас в Питере сколько ни заводили при банях буфеты – ни один не выжил.

За мастикой был выпит коньяк, и Карапет и Николай Иванович принялись одеваться при помощи банщиков. Последние оказались в этом деле истинными мастерами. При их помощи ноги в мгновение ока влезали в носки, руки сами продевались в рукава рубахи, сапоги, как по щучьему велению, оказались на ногах. Не прошло и минуты, как одевание уж кончилось, и банщики кланялись и просили бакшиш.

– Сейчас, сейчас… – кивнул им Николай Иванович. – Вот этот черномазый дяденька даст вам, – указал он на армянина и спросил его: – Сколько за все про все следует?

– Давай серебряный меджидие, эфендим. С него тебе еще сдачи будет, – отвечал Карапет и, приняв деньги, принялся рассчитываться.

– Как здесь все дешево! – дивился Николай Иванович. – Ведь серебряный меджидие стоит двадцать пиастров, а двадцать пиастров – полтора рубля.

– Вот тебе еще полтора пиастра сдачи, – протянул ему Карапет.

Но Николай Иванович сунул сдачу в руки банщикам и вместе с Карапетом направился к выходу. Банщики, кланяясь и ударяя себя ладонью по лбу в знак почтения, проводили их до двери, напутствуя благими пожеланиями.

– Какой милый народ эти турки! – проговорил Николай Иванович.

Чаепитие после бани

Дома Николая Ивановича ждал самовар, взятый у турка-кабакджи и уже кипевший на столе. Грязный, нечищеный, он все-таки доставил ему неисчислимое удовольствие.

Входя в комнату, он воскликнул:

– Браво, браво! Наконец-то мы по-человечески чаю напьемся!

Глафира Семеновна сидела уже около самовара и пила чай.

– Знаешь что? – встретила она мужа улыбаясь. – Вся здешняя обстановка и этот самовар напоминают мне ту комнату на постоялом дворе, в которой мы ночевали, когда ездили из Петербурга на богомолье в Тихвин.

– Смахивает, смахивает, – согласился Николай Иванович. – Только там ковров не было, а были простые холщовые половики. Стены тоже похожи. Там литографированный портрет митрополита висел, а здесь армянского патриарха и также засижен мухами. Вот и часы на стене с мешком песка вместо гири. Там тоже были такие часы. Но все-таки эта обстановка мне лучше нравится, чем комната в английской гостинице с верзилами лакеями, разыгрывающими из себя каких-то губернаторов. Ну, наливай, наливай скорей чайку стакашек! – воскликнул он, отирая свое красное потное лицо полотенцем и, перекинув его через шею, подсел к столу.

– Ну, как баня? – спросила Глафира Семеновна.

– Наша лучше. У нас пар, а здесь жар. Да и жара-то настоящего нет.

И Николай Иванович начал рассказывать жене о бане, как он лежал на софе в турецкой чалме на голове и курил кальян и т. п. Но когда дело дошло до ресторана в бане, она воскликнула:

– Вот уж никогда не воображала, что в мусульманской земле даже в бане коньяку можно выпить! Просто невероятно!

Пришел хозяин-армянин, красный как вареный рак, без сюртука и без жилета.

– Давай, барыня-сударыня, и мине чаю, – сказал он, садясь.

В дверях стоял турок-кабакджи, уступивший самовар. Он улыбался, кивал на самовар, бормотал что-то по-турецки и произносил слово «бакшиш».

– Сосед кабакджи за бакшиш пришел. Давай, эфендим, ему бакшиш за самовар, – сказал Николаю Ивановичу Карапет.

– Да ведь мы тебе за него заплатим.

– Все равно ему нужно, душа мой, дать бакшиш.

– Однако бакшиш-то тут у вас на каждом шагу, – покачал головой Николай Иванович, давая два пиастра.

– Турецкий царство любит бакшиш, – согласился Карапет.

Разговор зашел о том, что завтра смотреть в Константинополе, и Карапет, осведомившись о том, что супруги уже видели, решил, что надо осмотреть турецкий базар, а затем проехаться на пароходе взад и вперед по Босфору, заехать в Скутари и побывать на тамошнем кладбище.

Армянин-хозяин и Николай Иванович пили по шестому стакану чаю и готовы были выпить и еще, но Глафира Семеновна начала зевать. Армянин это заметил и сказал:

– Ну, теперь будем давать для мадам спокой. Мадам спать хочет.

Он встал, взял с собой самовар и откланялся.

Глафира Семеновна стала ложиться спать, а Николай Иванович продолжал еще пить чай, допивая оставшееся в чайнике. Через четверть часа он достал из чемодана бювар и дорожную чернильницу, вынул из бювара листок почтовой бумаги и принялся писать письмо в Петербург.

Вот что писал он:

«Любезный друг и приятель Василий Семенович.

Подаю тебе о нас весточку из турецкого далека. Я и жена в Константинополе. Узнав, что мы русские, приняли нас здесь великолепно, и в первый же день мы удостоились приглашения к султану во дворец, где пользовались султанским угощением и смотрели из окон на церемонию «Селамлик», то есть приезд султана в придворную мечеть. От султана к нам приставлен переводчик в красной феске, который ездит с нами всюду на козлах по городу, и мы осматриваем мечети, а турецкие городовые отдают нам честь. Вчера осмотрели знаменитую турецкую мечеть Ая– София, переделанную из православного xpaмa, и видели на стенах замазанные лики угодников, а затем спускались в подземное озеро. Лежит оно под землей на глубине нескольких десятков сажень, и нам пришлось спускаться более трехсот ступеней. Страх и трепет обуял нас. Спускались мы с факелами. Со всех сторон налетали на нас громадныя летучие мыши и вампиры и кровожадно скалили на нас зубы, но мы отбивались от них факелами, хотя один вампир и успел укусить мне ухо. Глафира Семеновна два раза падала в обморок, и ее приводили в чувство, но мы все-таки преодолели все преграды и спустились к озеру. Озеро простирается на несколько верст и находится под сводами, поддерживаемыми несколькими колоннами. Но здесь опять ужас. Смертные скелеты султанских жен древней эпохи, казненных за измену. В древности это было такое место, куда сажали из гаремов турецких женщин, пойманных в неверности пашам или оказывающих им сопротивление при желании выйти замуж по любви. Страшное впечатление! Глафира Семеновна опять упала в обморок. Я зажмурил глаза от страха, схватил ее на руки, и вместе с проводником мы вынесли ее на воздух.

Страшно, но любопытно.

А сегодня был в турецкой бане, откуда час тому назад вернулся и пишу тебе это письмо. Пару у них в бане нет, но жар ужасающий. Пол раскален, и по нем ходят в деревянных башмаках, но я старался доказать силу и мощность русского человека, отринул деревянные башмаки и, к немалому удивлению неверных турок, ходил по полу босиком. И еще странность. Здесь такой обычай у турок, что иностранца, побывавшего в турецкой бане, сейчас же посвящают в чалму, что и на мне исполнили. Я был посвящен в чалму. На мою голову навили ее из полотенец двое турок и уложили меня в чалме на софу, сунув в рот кальян, в каковом положении и заставили пролежать четверть часа.

Ах, Василий Семенович, как жалею я, друже, что ты не с нами!

А за сим письмом прощай! Кланяйся жене.

Известный тебе твой благоприятель Н. Иванов».

Написав это письмо, Николай Иванович стал его запечатывать, улыбнулся и пробормотал себе под нос:

– Пускай читает у себя в рынке соседям. То-то заговорят!

Надписав адрес, он зевнул и стал раздеваться, чтоб ложиться спать.

Глафира Семеновна уже спала крепким сном.

Торг с Нюренбергом

Утро. Светит в отворенные окна яркое весеннее солнце. Супруги Ивановы опять сидят перед самоваром за утренним чаем. В открытые окна с улицы доносятся жалобные выкрики турецких разносчиков, продающих вареную фасоль, кукурузу, хлеб, апельсины. Кричит раздирающим уши криком заупрямившийся вьючный осел внизу около хозяйской лавки. Дочь Карапета Тамара прибирает комнату. Николай Иванович смотрит в книгу «Переводчик с русского языка на турецкий» и практикуется с ней в турецком разговоре.

– Тамара! Слушайте! Экуте! – говорит он.

Девушка вскидывает на него свои прелестные черные глаза и краснеет. Николай Иванович заглядывает в книжку и произносит:

– Босфор вапор не вакыт гидер?[80]80
  Когда отходит пароход по Босфору? (тур.)


[Закрыть]

Девушка дает какой-то ответ. Николай Иванович не понимает его и опять спрашивает:

– Постахане кангы соканда дыр?[81]81
  Где здесь почта? (тур.).


[Закрыть]

Опять ответ по-турецки, который он не понимает.

– Да брось ты! – останавливает его Глафира Семеновна. – Ведь что бы она ни ответила, ты все равно ничего не понимаешь.

– Постой, я ей закажу обед. Барышня! Мамзель Тамара! Обед на сегодня… Ойле емейи… Первое… Суп… Сорба…

Девушка кивнула.

– Не стану я ихнего супа есть, – проговорила Глафира Семеновна. – Пусть жарит, по-вчерашнему, бифштекс.

– А курицу с рисом будешь есть? – спросил муж.

– Ну, вареную курицу, пожалуй…

– На второе… Икинджи… – загнул Николай Иванович два пальца и прибавил: – На второе курица – таук… вареная… Постой, как варить-то по-турецки? Циширмек. С рисом… Где тут рис? – перелистал он. – Вот рис… Пириндж… Итак, с пириндж… На третье… Угюнджю…

– Да лучше же мы закажем ее отцу обед, а он ей переведет, – опять остановила мужа Глафира Семеновна. – Ведь она все равно ничего не понимает.

– Вздор. Все понимает. Видишь, смеется!

Стук в дверь. Вошел Нюренберг.

– А! Где это вы пропадали?! – воскликнул Николай Иванович. – Что ж вы вчера-то?.. Принесли счет? Нам нужно посчитаться.

– Я, эфендим, был вчера, но вы такого сладкого сон спали… – начал Нюренберг.

– А подождать не могли? Ну-с, давайте считаться… Я вам выдал шесть золотых по двадцати франков и четыре раза давал по серебряному меджидие…

– С вас, эфендим, еще следует сорок франков и десять с половиной пиастры. Ну, пиастры, аллах с ними! Я на этого сумма делаю скидку, – отвечал Нюренберг и махнул рукой.

– Сколько? Сколько с меня следует? – вспыхнул Николай Иванович.

– Сорок франков. Двух золотых.

– За что?

Нюренберг приблизился к столу и заговорил:

– Я, эфендим, себе считаю только по десяти франков в день… Это у нас такса для всех проводников. Три дня – тридцать франков. Третьего дня, вчера, сегодня…

– Но ведь сегодня-то еще не началось, да мне сегодня вас и не надо. Меня будет сопровождать по городу здешний хозяин.

– Здешнего хозяин? – сделал гримасу Нюренберг и прибавил: – Берите хоть десять здешнего хозяин. Пусть вас надувают. Но сегодня я своего день все-таки потерял, кто ж меня теперь в одиннадцатого часу возьмет!

– Ну хорошо, хорошо. Тридцать франков… Но куда же остальные-то деньги вы растратили? – спросил Николай Иванович.

– Экипаж от первого ранга с лучшего арабского лошади… Билеты, купленного у турецкого попы для мечетей, – перечислял Нюренберг. – Четырех мечети по меджидие – четыре меджидие. Двух персон – восемь серебряного меджидие.

– Чего? Двух персон? Да ведь сам же ты мне рассказывал, что сколько бы персон ни было – все равно в мечеть за вход одно меджидие.

– Пхе… фуй… Никогда я такого глупости не говорил.

– Однако ты, полупочтенный, говорить говори, да не заговаривайся! Я глупостей тоже не говорю! – крикнул Николай Иванович на Нюренберга. – Ведь ты ограбить меня хочешь.

– Я ограбить? О, нет такого честного человек, как Адольф Нюренберг! Вот моего счет. Турецкого ресторан, где мы были, стоит один и с половиной луидор… Вино… Бакшиш направо, бакшиш налево. Турецкого портье на Селамлик… Портье от консул… Турецкого полицейский на статьон железного дорога… Театр… Турецкого… Эх, эфендим! Мы в городе Константинополь, где на каждого шаг бакшиш! – воскликнул Нюренберг.

– Ну, так подсчитывай же сколько. Какие бакшиши были? Считай! – перебил его Николай Иванович, начинавший терять терпение.

Тут Нюренберг начал читать такой пространный список бакшишей, упоминая про турецких попов, турецких дьяконов, турецких дьячков и сторожей, что даже Глафира Семеновна ему крикнула:

– Довольно! Надоели! Николай! Да рассчитайся с ним, и пусть он уходит! – обратилась она к мужу.

– Весь твой счет – вздор, пустяки и одна надувальщина! Брось его и говори, сколько я тебе должен по-настоящему, – строго сказал Нюренбергу Николай Иванович.

– Двадцать пять франков давайте – и будет нашего счета конец, – произнес Нюренберг.

– Ах, еврюга, еврюга! Еще пятнадцать франков спустил, – покачал головой Николай Иванович. – Вот тебе серебряный меджидие – и пошел вон!

Крупная серебряная монета зазвенела на столе. Нюренберг взял ее и сказал:

– Какого вы скупого господин! А еще русского человек!

– Вон!

Нюренберг не уходил.

– Дайте бакшиш, эфендим. Я бедного, семейного человек, – произнес он, кланяясь.

– Вот тебе два сербских динара и проваливай!

Нюренберг поклонился и медленно вышел из комнаты, но через минуту опять заглянул в дверь и поманил к себе Николая Ивановича улыбаясь.

– Эфендим, пожалуйте сюда на два слова.

– Что такое? – вскочил Николай Иванович. – Говори.

– Не могу так. По секрету надо.

Николай Иванович вышел к нему в другую комнату. Нюренберг наклонился к его уху и прошептал:

– Вы хотели турецкого гарем видеть. За десять золотого монет могу вам показать гарем. Если захотите посмотреть, пришлите только в нашего готель за Адольф Нюренберг.

– А ну тебя в болото!

Николай Иванович махнул ему рукой и ушел, хлопнув дверью.

– Что такое? Об чем это такие секреты? – спросила мужа Глафира Семеновна.

Тот сначала замялся, но потом нашелся и ответил:

– Предупреждает… Да что! Глупости. Говорит, чтобы я смотрел в оба, а то армянин здешний меня надует.

В дверях стоял Карапет и говорил:

– Торопись, эфендим! Торопись, дюша мой, мадам! Пора одеваться. Сейчас на турецкого базар пойдем, феску и ковер для эфендим покупать.

Сам Карапет был уже в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и в черной косынке, туго намотанной на шее. Феска на голове его была новая, не линючая.

Турецкий базар

И вот супруги Ивановы шествуют по улицам Стамбула в сопровождении их квартирного хозяина армянина Карапета, направляясь к турецкому базару. Карапет важно идет впереди, опираясь на толстую палку, сталкивает лежащих на тротуаре собак, разгоняет мальчишек, загораживающих дорогу, оборачивается к супругам и рассказывает, как называются улицы и дома, по которым они проходят. Попадаются им лавки ремесленников с сидящими на порогах хозяевами и непременно что-нибудь мастерящими. Вот портной в серебряных очках на носу и в феске, повязанной по лбу тряпицей, сидит поджав ноги на коврике и шьет суконные синие шаровары. Два-три тоже шьющих черноглазых турчонка сзади него. Вот кузнец или слесарь точит топор на точиле, а в глубине лавки виднеется маленький горн с тлеющими в нем угольями. На дверях висят заржавленные клинки сабель, ятаганов без рукояток, засовы для дверей, замки и еще подальше войлочных дел мастер. Его прилавок поставлен совсем в дверях, и на нем он расправляет красные фески, вздетые на металлические колодки.

– Вот фески продают! – воскликнул Николай Иванович. – Надо мне купить одну на память, – сказал он Карапету, останавливаясь около лавки. – Карапет Аветыч, пожалуйста, сторгуй.

– Можно… – отвечает армянин. – Тут сам мастер, сам и продает, а потому дорого не возьмет. Снимай шапку, дюша мой, эфендим.

Турок-фесочник инстинктивно понял, что для эфендима требуется, и, прежде чем Николай Иванович снял с себя барашковую скуфейку, вынул уже из-под прилавка картонку и стал выкидывать из нее фески. Карапет щупал их и плохие откидывал. Николай Иванович стал примерять отобранные. Карапет поправлял их на его голове, надвигая на затылок, и говорил:

– Вот как богатый эфендим феска носить должен. А на лоб феска – так это значит, что у эфендим долги много. Гляди на нас, дюша мой. Гляди в мои глазы. Хорошо, совсем Николай-бей выглядишь.

– Послушай, Николай… На что тебе феска?.. Оставь. Не покупай… – сказала Глафира Семеновна мужу.

– Нет-нет… Я желаю, душечка, купить на память. В Петербурге я буду в ней на даче по саду гулять, на балконе сидеть… Почем? – спросил Николай Иванович армянина.

– Давай серебряный меджидие… Он тебе еще сдачи даст.

Николай Иванович подал турку меджидие, но турок требовал еще. Армянин сдернул с головы Николая Ивановича феску и кинул прямо в бороду турку, сказав своему постояльцу:

– Пойдем, дюша мой, в базар. Там дешевле купим.

Они взяли деньги и стали отходить от лавки. Турок выскочил из-за прилавка, схватил Николая Ивановича за руку и совал ему феску. Но оказалось, что турок соглашается отдать феску за меджидие, а армянин требует с меджидие сдачи два пиастра, вследствие чего армянин вырвал из рук Николая Ивановича феску и опять кинул ее турку в бороду. Они сделали уже несколько шагов от лавки, но турок нагнал их, вручил снова феску и при ней серебряный пиастр. Карапет стоял на своем и требовал не один, а два пиастра сдачи, но Николай Иванович сунул турку меджидие, и феска была куплена.

– Карапет! Глаша! Я надену теперь феску на голову, да так и пойду на базар, а шапку спрячу в карман, – сказал Николай Иванович. – Ведь можно, Карапет Аветыч?

– А отчего нельзя, дюша мой? – отвечал армянин. – Иды, иды… Первый почет тебе будет. – И он надел на своего постояльца феску.

– Николай! Полно тебе дурака-то ломать! Ну, тебе не стыдно! Словно маленький, – протестовала Глафира Семеновна, но муж так и остался в феске.

Они продолжали путь. По дороге попалось старое турецкое кладбище с полуразвалившеюся каменной оградой, кладбище, каких в Стамбуле много. Из-за ограды выглядывали две закутанные турчанки со смеющимися молодыми глазами. Они пришли навестить могилы своих родственников, сидели около памятника и ели из бумажного кулька засахаренные орехи, глядя на прохожих.

– Смотри-ка, как стреляют глазами в прохожих! Не хуже наших барышень, – указал жене Николай Иванович.

– Для турецкая дамы только одна прогулка и есть, дюша мой, что на кладбище. Никакого другой гулянья нет, – заметил Карапет.

– Нет, я к тому, что кокетки…

– Первый сорт. Они нам и свое лицо показали бы, дюша мой, но на нас с тобой фески, и они думают, что мы мусульман. А не будь на нас фески, они сдернули бы вуали и показали бы лицо. «Вот, смотри, какая я душка– турчанка!»

Но вот и знаменитый константинопольский турецкий базар. Супруги Ивановы очутились на нем как-то незаметно. Они перешли из узкой некрытой улицы с лавками направо и налево и торговцами-разносчиками, продающими с рук разную ветошь, в крытую улицу со сводами. И здесь были лавки, но торговцы уж сидели не на порогах, а на покрытых коврами прилавках, которые в то же время служили и прилавками для продажи товаров и диванами для хозяев. Некоторые, сидя, спали.

– Египетские лавки, – сказал Карапет. – Тут нет купцы с Египет, но всякий товар из Египта. Тут товар для аптеки, краски… Трава есть, гвоздика есть, перец есть.

– Москательные товары… – поправил Николай Иванович.

– Вот-вот, дюша мой… Москательный товар. Тут большого партий продают.

– Оптовые торговцы.

– Вот-вот, дюша мой…

Воздух был удушливый. Пахло мятой, серой и эфирными маслами.

– Карапет Аветыч, мне непременно нужно купить турецкие туфли, шитые золотом и без задков! Такие туфли, какие турчанки носят, – заявила Глафира Семеновна.

– Турчанки, дюша мой, мадам, теперь носят туфли на французский каблуки и самый модный фасон, – отвечал тот.

– Да что вы! Но ведь можно же все-таки найти настоящие шитые турецкие туфли?

– Совсем, барыня-сударыня, этот турчански манер у турчански дамы из моды вышел, но мы будем искать. Это дальше, в другие ряды, а здесь нет.

Пошли фруктовые и зеленные ряды. Лавки были мельче и уже. Груды апельсинов, яблок, груш, бананов, ананасов выглядывали из лавок и лавчонок. На порогах стояли открытые мешки и ящики с миндалем, орехами, фисташками. Над дверями висели гирляндами связки лука, чеснока, баклажанов и томатов.

Карапет указал на все это и торжественно сказал:

– Наш товар. Здесь и мы, дюша мой, покупаем для свой лавка. Большущего базар!

– Ну, это что! Такие-то ряды и у нас в Петербурге на Сенной площади есть, – сделал гримасу Николай Иванович. – А ты покажи, где ковры-то продаются. Я ковер купить хочу. Нельзя же из Константинополя уехать без турецкого ковра.

– Ковры, дюша мой, дальше, – отвечал армянин. – Ты знаешь, дюша мой, что такое турецкий базар в Стамбуле? По турецкий базар надо ходить целый день с утра и до ночи, и все равно, дюша мой, все не обходишь – вот что турецкий базар! Ну, идем ковер покупать.

Он свернул в сторону и потащил супругов по целому лабиринту узких рядов, где торговали стеклянной, фарфоровой и медной посудой. На порогах лавок стояли продавцы и зазывали покупателей, даже хватая за руки.