Текст книги "В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь"

Люди просто хотят чаю

Когда супруги звонили у подъемной машины, они увидали, что в салоне танцевали под рояль. Англичане были по-прежнему во фраках и белых галстуках, но уже с сильно раскрасневшимися лицами и с растрепанными прическами. Англичанин, знакомый им по вагону, завидя их в отворенную дверь салона, подошел к ним. Лицо его было совсем малиновое. От него так и несло вином. Он вынул из кармана бережно завернутый в бумагу портрет-миниатюру, писанный на слоновой кости, и показал им.

– Кескесе? – спросил его Николай Иванович.

– Une miniature de XVII siècle… – отвечал он и продолжал ломаным французским языком: – Шестьдесят пять франков… Редкая вещь… Мне давеча после обеда один еврей сюда принес. Это портрет кардинала.

– Всякую дрянь скупает. Вот дурак-то! – пробормотала по-русски Глафира Семеновна и вошла в вагон машины.

Свисток – и супруги начали подниматься.

В коридоре их встретила опереточная горничная, вошла с ними в номер и стала помогать Глафире Семеновне раздеваться. Она уже приготовила ей туфли и кретоновый капот, который лежал на постели. Глафира Семеновна отклонила ее услуги и сказала ей, чтобы она пошла и велела приготовить им чаю.

– Как? Так поздно чай? Разве мадам больна? – удивленно произнесла горничная по-французски.

– Вот осел-то в юбке! Мы пришли из театра, хотим пить, а она спрашивает, не больна ли я, что прошу подать чаю, – перевела по-русски Николаю Ивановичу жена.

Тот вспылил.

– Te… Te… Дю те… Чаю! Чтобы сейчас был здесь те! Te и боку де ло шо!.. – топнул он ногой и прибавил: – Вот эфиопы-то!

Горничная скрылась, но вслед за ней явился лакей с бакенбардами в виде рыбьих плавательных перьев и объявил, что теперь чаю подать нельзя, так как кухня и все люди заняты приготовлением ужина по случаю суаредансам, а если мадам и монсье желают ужинать, то в двенадцать часов можно получить ужин из четырех блюд за пять франков.

– Вон! – закричал на лакея взбешенный Николай Иванович, когда Глафира Семеновна перевела ему французскую речь. – Ведь это черт знает что такое! Люди просят чаю, а они предлагают ужин. Мерзавцы! Подлецы! И это лучший английский отель! Нет, завтра же вон из такого отеля! Переедем куда-нибудь в другой. Да и не могу я видеть эти фраки и натянутые лакейские морды! А горничная так словно балет танцует! Пируэты какие-то перед нами выделывает. Два раза сегодня чай требуем, и два раза почему-то его нельзя нам подать!

– Не горячись, не горячись! – остановила его жена. – Тебе это вредно. Сейчас я приготовлю чай… Хоть и трудно это, но приготовлю.

– Как ты приготовишь?

– Чайник у нас есть, чай есть, сахар тоже… Есть и две дорожные чашки. Вода в графине… Сейчас я вскипячу воду в металлическом чайнике на спиртовой машинке, на которой я грею мои щипцы для завивания челки, и заварю чай…

– Душечка! Да ты гениальный человек! Вари, вари скорей! – воскликнул Николай Иванович, бросившись к жене, обнял ее, потрепал по спине и прибавил: – Молодец баба! Действуй!

И вот Глафира Семеновна, переоблачившаяся в капот, занялась кипячением на спиртовой машинке воды. Стук в дверь. Вошедшая горничная в удивлении посмотрела на приготовление кипятку, улыбнулась и сообщила, что если мадам и монсье хотят пить, то можно подать вино и шипучую воду.

– Проваливай! Проваливай в свой кордебалет! – закричал ей по-русски Николай Иванович и махал рукой.

Горничная быстро произнесла «доброй ночи», положила на стол лоскуток бумажки и исчезла. Николай Иванович взял лоскуток и прочитал. На нем карандашом написано по-французски: «Чай и кофе от 8 часов до 10 часов утра, в 1 час дня завтрак, в 6 часов вечера чай, в 8 часов обед».

– Смотрите, пожалуйста, косвенный выговор делают, как смели спросить в непоказанное у них время чай, и прислали письменный приказ, как нам жить следует! Ах, скоты! Нет, вон из этой гостиницы. Ну их к черту! Не желаю я жить по нотам.

Через полчаса супруги пили чай. Николай Иванович с жадностью пил горячую влагу вприкуску и говорил жене:

– И право, так лучше… Какой прелестный чай… Один восторг, что за чай!.. Ведь я у себя в складах и в кладовых, в Петербурге, всегда такой чай пью, чай, заваренный прямо в большом чайнике. Артельщик пойдет в трактир и заварит. Ты и завтра утром, душечка, приготовь такой же… – сказал он жене.

– Хорошо, хорошо. Но каково жить в гостинице первого ранга и самим себе приготовлять чай на парикмахерской машинке!

Через четверть часа Глафира Семеновна укладывалась в постель, а Николай Иванович, продолжая еще сидеть около стакана, принялся писать письмо в Петербург своему родственнику, заведующему его делами. В комнате было тихо, но с улицы раздавался заунывный и несмолкаемый лай собак. Некоторые собаки, не довольствуясь лаем, протяжно завывали. Изредка слышался и жалобный визг собаки, очевидно попавшей в свалку и искусанной противниками.

Николай Иванович писал:

«Добрейший Федор Васильевич, здравствуй! Пишу тебе из знаменитого турецкого города Константинополя, куда мы приехали сегодня утром и остановились в лучшей английской гостинице. Ах, что это за дивный город! Что это за прелестные виды! Сегодня мы этими видами любовались с высоты знаменитой башни Галаты. На башню триста ступеней. Она выше Ивановской колокольни в Москве, и оттуда город виден как на ладони. Глафира Семеновна еле влезла, но на половине лестницы с ней сделалось даже дурно – вот как это высоко! А наверху башни пронзительный ветер и летают какие-то страшные дикие птицы, которые на нас тотчас же набросились, и нам пришлось отбиваться от них палками. Одну я убил. Она так велика, что каждое крыло у ней по сажени. Говорят, они питаются трупами здешних разбойников, которых турки за наказание кидают в море. А башня эта стоит на берегу моря. А морей здесь несколько: виднеется Черное море, и вода в нем кажется черной, виднеется Мраморное, и вода бы мраморная, потом пролив Босфор – и вода голубая, а затем Золотой Рог, и струи его при солнце блещут как бы золотом.

Сегодня же видел я и султана во всей его красе и величии, когда он во время турецкого праздника Селамлика показывался народу и въезжал в мечеть. Ах, какой это был великолепный парад! Смотрели мы на него из султанского дворца и удостоились даже турецкого гостеприимства. Нас приняли от имени султана двое настоящих турецких пашей и угощали чаем, кофеем, фруктами и шербетом. Да и вино здесь пьют, а только по секрету, и с одним пашой я выпил по рюмке мастики, турецкой водки. На вкус не особенно приятная, но крепче нашей. Принимали нас во дворце с большим почетом, и султан, узнав, что мы русские, когда проезжал, отдельно от всех нам поклонился и даже махнул рукой. Видели и султанских жен, когда они проезжали в карете, видели евнухов, видели весь генералитет. С пашой одним я подружился, и он звал меня в гости и обещал показать свой гарем. Побываю у него и напишу. А затем все. Очень устал. Хочу ложиться спать.

Будь здоров, поклонись жене. Глафира Семеновна тебе и ей также кланяется. Сегодня она целый день опасалась, чтобы ее здесь не накормили лошадиным мясом, а теперь спит.

Желаю тебе всего хорошего. Твой Николай Иванов».

О пользе калош

Наутро супруги еще спали, а уж проводник их стучал в дверь и кричал из коридора:

– Эфендим! Десять часов! Вы хотели мечети ехать смотреть! Экипаж ждет у подъезда. Самого лучшего экипаж достал. Вставайте.

– Сейчас, сейчас! Да неужто десять часов? – откликнулся Николай Иванович и принялся будить жену. – Афанасий Иванович! Вы подождите нас внизу и приходите так через час. Мы должны умыться, одеться и чаю напиться.

Глафира Семеновна поднялась не вдруг.

– Целую ночь проклятые собаки не дали спать. Воют, лают, грызутся, – жаловалась она. – Уж светать начало, так я настоящим манером заснула. И удивительное дело: днем голоса не подают, а ночью целый собачий концерт устроили.

Началось умывание. Закипел опять на парикмахерской спиртовой лампочке металлический чайник. Супруги окончательно решили не требовать больше чаю из буфета гостиницы. Глафира Семеновна начала вынимать платье из сундука.

– Здесь совсем весна. Солнце так и палит. Надо по– весеннему одеться. Надену и кружевную шляпку с цветами, которую купила в Вене, – говорила она.

– А я останусь в своей барашковой скуфейке. Правду Нюренберг говорит, что она придает мне больше солидности при здешних фесках и французских шляпах котелком.

К одиннадцати часам супруги были уже одеты, выходили из своей комнаты и в коридоре столкнулись с Нюренбергом.

– А что ж вы мне счет-то, почтеннейший? – спросил его Николай Иванович.

– Поздно теперь, эфендим. Пора ехать мечети осматривать. Счет расходов я вам уже сегодня вечером представлю сразу за два дня, – отвечал Нюренберг. – А уж теперь позвольте мне на расходы два золотого монета. Теперь мы поедем в такого место, где везде бакшиш. Бакшиш направо, бакшиш налево.

– Берите… Только я боюсь, как бы нам не сбиться…

– О, все записано! Каждого вашего пиастр записан. Адольф Нюренберг честного человек и представит вам самого подробного счет.

Лишь только супруги спустились вниз на подъемной машине, как к ним подскочил прилизанный обер-кельнер с таблетками и с карандашом.

– Et déjeuner, monsieur?.. – обратился он к Николаю Ивановичу.

– Какой тут дежене, если мы едем мечети осматривать! – воскликнул тот по-русски. – Когда мы есть хотим, вы нам есть не даете, а когда нам некогда, с дежене лезете.

– А обед, монсье? В восемь часов у нас обед. Прикажете вас записать на сегодня? – догнал Николая Ивановича обер-кельнер уже у дверей.

– Нет-нет! И обеда вашего не надо! – замахал руками тот. – Керосиновым светом только, фраками да хорошей посудой кормите, а супу по полтарелке подаете, да рыбку величиною с корюшку. Я у вас и жить-то не хочу в гостинице, не только столоваться! Надоели вы мне хуже горькой редьки своими лощеными харями во фраках!

Обер-кельнер отскочил в недоумении. Супруги вышли к подъезду и стали садиться в экипаж, но к ним ринулся швейцар с развернутыми веером какими-то билетами и говорил по-французски:

– Сегодня, монсье, у нас в салоне в девять часов большой концерт…

Услыша слова «салон» и «гран концерт», Николай Иванович и на швейцара закричал:

– Пошел прочь! Какой тут концерт! Ну вас к лешему! Уж и без того заставляете постояльцев жить по нотам.

Экипаж помчался, а швейцар так и остался стоять с развернутыми веером билетами.

Спускались вниз по Большой улице Перы, по направлению к мосту, чтобы переехать в Стамбул, где, главным образом, замечательные мечети вместе со стариннейшей из них – Святой Софией – и сосредоточивались. Нюренберг, сидя на козлах, обернулся к супругам и сказал:

– Если я вам покажу прежде всего нашего знаменитого мечеть Ая-София, то вам остальные мечети будет неинтересно уж и смотреть. А потому посмотрим сначала Ени-Джами, или Валиде-Джами, как хотите ее называйте. Это тоже старинного и замечательного мечеть. Она будет сейчас, как только мы переедем Нового мост. Этого мечеть построила мать Магомета Четвертого в семнадцатого столетие. Я мог бы вам прочесть от этого мечеть целого ученого лекция, но зачем? Скажу только, что Ени-Джами почти копия с византийского стиль Ая-София. А с Ени– Джами есть опять хорошего копия мечеть Сулеймание. А с Сулеймание еще копия мечеть Мехмедие. В которого годы они построены и какого султаны их строили, вам говорить не надо?

– Нет-нет! Бог с ними! Ведь мы все равно забудем, – махнул рукой Николай Иванович.

– Так вот сейчас будет Ени-Джами. О, это замечательнаго постройка! Вся внутренность ее из пестрого персидского фаянсового изразцы. Ах, бог мой! Я и забыл сказать вам самого главного. Надели ли вы на себя ваши калоши? – воскликнул Нюренберг.

– А что? – спросила Глафира Семеновна. – Я в калошах.

– И очень хорошего дела сделали, мадам. Тогда вам не придется надевать старого скверного туфли, когда вы войдете в мечеть… В сапогах в мечеть входить нельзя. Нужно или снять своего сапоги, или надеть туфли, которые вам подадут. А так как вы в калошах, то вы снимете своего калоши, и это будет считаться, что вы сняли сапоги.

– А мне, стало быть, придется туфли надевать? – задал вопрос Николай Иванович. – Я без калош.

– Туфли, туфли. Соломенного туфли. А в них так неловко ходить, что вы будете на каждого шагу спотыкаться. Ах, зачем вы не надели калоши!

– Но ведь вы не предупредили меня.

– Да, я дурак, большого дурак. Впрочем, мы дадим турецкому попу бакшиш, и вы наденете туфли на вашего сапоги, – решил Нюренберг.

– Пожалуйста, Афанасий Иваныч, устройте. А вы сами-то в калошах?

– Я? По своего обязанности я даже в самого жаркого погода, в июле месяце, в резинкового калоши. Как мне быть без калоши, если я каждого день ступаю ногами на священного мусульманского пол! – отвечал Нюренберг.

Бойкие кони несли коляску по мосту. Нюренберг указал по направлению виднеющегося большого плоского купола, окруженного многими маленькими, такими же плоскими куполами, и произнес:

– Вот она, Ени-Джами. Она вся покрыта свинцом… Ее всегда узнаете по двум минаретам. У нее только два трехъярусного минареты.

Вот и конец моста. Начался старотурецкий Стамбул. Свернули на площадь, уставленную ларьками и крытыми лавками, в которых оборванные турки продавали разную рыбу, и перед глазами путешественников вырисовалась, хотя несколько и прикрытая домами, вся мечеть своим фасадом.

У ларьков шла перебранка. Турки, и продавцы и покупатели, как-то не могут обойтись без перебранки. Стояли ослы с корзинками, перекинутыми через спины и тоже наполненными рыбой, и по временам кричали самым пронзительным криком. Между покупательницами было заметно несколько негритянок в красных кумачовых платьях и с завязанными белыми платками ртами и подбородками.

– Балык-базар… Рыбного рынок, – отрекомендовал площадь Нюренберг и прибавил: – По-вашему, по-русскому, балык – соленого и сушеного спина от осетрина, а по-турецкому балык – всякого рыба.

Бакшиш направо, бакшиш налево

Экипаж подъехал к мечети Ени-Джами. В мечеть вела снаружи широкая гранитная лестница, прямая, без площадок, ступеней в тридцать. Нюренберг соскочил с козел, помог Глафире Семеновне выйти из экипажа и сказал:

– По этого главного лестнице я вас в мечеть не поведу. Если я вас поведу по этого лестнице – сейчас подай за вход серебряного меджидие и бакшиш направо, бакшиш налево. А я люблю, чтобы для моего клиентов было экономия. Мы этого мечеть и без меджидие посмотрим, а только дадим хорошего бакшиш здешнего дьячку. Пожалуйте за мной. Мы с другого хода.

И он повел супругов. Они обогнули мечеть, подошли к ней с другой стороны и остановились около громадных старых дверей, обитых железом. Двери были заперты, но висел деревянный молоток. Нюренберг взял молоток и стал дубасить им в двери. Долго никто не показывался, но наконец послышались шаги, стукнул запор изнутри, и дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась.

На пороге стоял старик турок в чалме с длинной белой бородой, в круглых серебряных очках и в темно-зеленом халате. Нюренберг заговорил с ним по-турецки. Переговаривались они довольно долго. Турок на что-то не соглашался, но наконец распахнул дверь и пропустил в нее супругов, прикладывая руку ко лбу, ко рту, к груди и кланяясь. Пришлось подниматься по светлой гранитной внутренней лестнице с мозаичными стенами из белых фаянсовых со светло-синим рисунком пластин, сильно потрескавшихся. Нюренберг следовал сзади и говорил:

– Мы теперь идем в комнаты султана. При здешнего мечети есть комнаты султана. Это был любимого киоск[69]69
  Слово «киоск» заимствовано из французского языка; первоначально имело значение «беседка, парковый павильон», обозначало постройку, имевшую декоративный характер.


[Закрыть]султана Магомет Четвертый, и здесь жила его любимого жена. И он так любил этого жена, что никогда с ней не расставался. Когда султан умер, мамаша его к этого киоск пристроила мечеть, и так пристроила, что киоск остался и окнов его все выходят в мечеть. Вот из этого окнов вы и будете видеть всего внутренность мечеть Ени-Джами. Кроме порцелянового[70]70
  Здесь: фарфоровые.


[Закрыть] стены, в ней нечего смотреть, а между тем у вас будет экономия на целого серебряного меджидие, потому что за вход в мечеть вы ничего не заплатите. О, Нюренберг никогда не продаст своего клиенты! – хвастливо воскликнул он.

В конце лестницы была опять дверь. Около двери стояло несколько плетеных из соломы туфель без задков, в каких иногда купаются в заграничных морских курортах. Турок в очках остановился и указал на туфли.

– Из-за того, что вы, эфендим, не надели дома вашего калоши – пожалуйте теперь и надевайте на сапоги здешнего туфли, – сказал Нюренберг Николаю Ивановичу. – А мы с вашего супругой только снимем калоши и пойдем в своего сапогах.

Глафира Семеновна сбросила с себя калоши, Николай Иванович надел туфли, и турок в очках распахнул перед ними дверь. Они вступили в большую комнату, стены и потолок которой были из фаянсовых изразцов со светлосиним нежным рисунком, а пол был застлан несколькими великолепными персидскими и турецкими коврами. Ни один ковер по своему рисунку не походил на другой, и разостланы они были без системы в самом поэтическом беспорядке. Коврами был завешен и выход из первой комнаты во вторую, также с фаянсовыми стенами и разнообразными коврами на полу. Первая комната была вовсе без всякой мебели, но во второй стояла низенькая софа, длинная, широкая, опять-таки покрытая ковром и с множеством подушек и валиков. У софы два низеньких восточных столика, две-три мягкие, совсем низенькие табуретки – тоже под коврами.

– Все эти ковры и софа так от султана Магомета Четвертого и остались здесь и вот уже больше двести годов стоят, – рассказывал Нюренберг.

– Двести лет? Да как их моль не съела! – заметил Николай Иванович улыбаясь.

– Вы смеетесь, эфендим? Вы не верите? О, хорошего турецкого ковер может жить триста, четыреста годов, если за ним хорошо смотреть. Есть турецкого ковры пятьсот, шестьсот годов. Да, да… Не смейтесь, эфендим. И хорошего кашемирового шали есть, которого прожили пятьсот годов.

Всех комнат в киоске Магомета Четвертого пять или шесть, и все они похожи одна на другую по своей отделке, но одна с маленьким куполом. Окна двух комнат выходили во внутренность мечети. Турок в серебряных очках распахнул одно из них, супруги заглянули в него, и глазам их представился гигантский храм с массой света, льющегося из куполов, стены которого также сплошь отделаны фаянсом. В храме никого не было видно из молящихся, но откуда-то доносилось заунывное чтение стихов Корана нараспев. Внизу то там, то сям виднелись люстры с множеством лампад. Два служителя в фесках и куртках, стоя на приставных лестницах, заправляли эти лампады, наливая их маслом из жестяных леек. Множество лампад висело и отдельно от люстр на железных шестах, протянутых от одной стены к другой, что очень портило величие храма.

– Больше в здешнего мечеть нечего смотреть. Из окна вы видите то же самое, что вы увидали бы и войдя в мечеть, но тогда нужно платить серебряного меджидие, а теперь у вас этого меджидие на шашлык осталось, – сказал супругам Нюренберг. – После смотрения мечети мы все равно должны были бы прийти сюда и смотреть киоск, и давать бакшиш этому старого дьячку, а теперь вы за одного бакшиш и киоск, и мечеть видели. Вот какого человек Адольф Нюренберг! Он с одного выстрела двоих зайца убил.

Соломенная туфля с ноги Николая Ивановича свалилась, и он давно уже бродил в одной туфле.

– Ну, теперь все? Больше нечего смотреть? – спросил он проводника.

– Больше нечего. Теперь только остается дать бакшиш вот этого старого дьячку. Я ему дам пять пиастров – с него и будет довольно.

Нюренберг дал старику пять пиастров, но тот подбросил их на руке и что-то грозно заговорил по-турецки.

– Мало. Просит еще. За осмотр киоска просит отдельного бакшиш и за то, что окно отворил в мечеть, опять отдельного. Пхе… Адольф Нюренберг хитер, а старого турецкого дьячок еще хитрее и понимает дело, – подмигнул Нюренберг. – Надо будет еще ему дать бакшиш пять пиастров. О, хитрого духовенство!

Старику турку было дано еще пять пиастров, и он приложил ладонь ко лбу в знак благодарности, а когда супруги стали выходить из киоска на лестницу, порылся у себя в кармане халата, вынул оттуда маленький камушек и протянул его Глафире Семеновне. Та не брала и попятилась.

– Что это? – спросила она.

– Берите, берите. Это вам сувенир он дает, – сказал Нюренберг. – Кусочек фаянс от отделки здешнего киоск. Здесь им это ох как запрещено!

Глафира Семеновна взяла. Старик турок протянул руку и сказал: «Бакшиш».

Нюренберг сказал ему что-то по-турецки и оттолкнул его.

– О, какого жадного эти попы! Дал бакшиш направо, дал бакшиш налево – и все мало. Еще просит! – воскликнул он.

Супруги стали спускаться с лестницы.