Текст книги "Осенние сны"

Альбом

Мой альбом невелик – в нем чуть больше тридцати фотографий. Странно, что их набралось так немного, и все они поместились в небольшом альбоме с прозрачными карманами и девочкой, собирающей цветы, на обложке. Там даже осталось много чистых листов. На первой фотографии – женщина в белом халате, держащая на руках маленькое, похожее на крохотного старичка, существо. Трудно поверить, но это действительно я. На второй – другая женщина, это моя мать, она кормит меня грудью и спокойно смотрит на фотографа. На третьем он снял меня ползающим по кровати, а на четвертом, я считаю этот снимок одним из самых ценных, я иду, сам, подняв согнутые ручки, без поддержки, расширив от радости и ужаса глаза, это мои первые в жизни шаги, хорошо, что фотограф оказался рядом. На будущее я даже просил его обязательно присутствовать на самых важных событиях моей жизни, особенно, на свадьбе и похоронах, и он не подвел меня: вот я с молодой женой возле машины с лентами, счастливые, улыбающиеся, конец лета, время свадеб, фотографу тогда было некогда, его рвали на части – я ведь у него не один – но он молодец, все равно пришел.

К сожалению, я не знаю ни дня, ни года своей смерти, поэтому, просил его звонить или заглядывать иногда, и, если наступят тяжелые времена, например, болезнь или война, то пусть он держится ко мне поближе, чтобы ничего не пропустить. Но пока я здоров, война далеко, живу себе потихоньку, вот еще одна из детства – плачущий мальчик. Тут мне около семи. В тот день нам нужно было куда-то идти, а я играл и не хотел никуда уходить, и мать меня наказала. С тех пор я не мог никогда играть, так самозабвенно, как будто что-то жестокое и сильное навсегда вырвало меня из игры, разом сделав взрослым, а на другой – грустный шестиклассник, гуляющий возле дома. Мы тогда переехали на новую квартиру, родители целыми днями пропадали на работе, в новой школе у меня еще не было друзей, и я никогда больше не чувствовал себя таким одиноким, как тогда. Затем несколько лет совсем не снимался, а потом сразу две фотографии в течение года. На первой я вроде бы гуляю – снимок со спины. Неторопливый шаг, руки в карманах куртки, обычная фотография. Но я то помню, что случилось в тот день – я ушел, бросив товарища в беде, и много лет не мог себе этого простить – он меня простил, а я не мог, а на другой – моя первая любовь. У нее короткая стрижка и форменное школьное платье с белым фартуком, не помню уже как ее звали, все, что осталось в памяти – зеленые глаза и запах кожи, когда я целовал ее в шею.

А вот моя любимая. Простой черно-белый снимок: худой мужчина в белом мятом халате, со сверкающим диском на голове. Я очень люблю этого человека – он спас мне жизнь. Там было много врачей и все пропустили, а он нет, он проверил мне зрение и так и написал: годен к нестроевой в военное время, и я остался в городе и пропустил все – армию, Афган, войну – ничего не осталось. Ничего, кроме солдатского фото парня с короткой стрижкой, который вместо меня пришел в роту, принял мою машину и получил мою пулю в голову, когда колонна попала в ущелье под обстрел. А потом снова несколько лет не снимался – фотограф куда-то уезжал, то ли с полярниками, то ли с альпинистами, и я почти о нем не вспоминал.

Вернулся неожиданно, летом, в самую жару – на этом снимке мне двадцать два. Летний вечер, красный закат – это первая моя цветная фотография – я стою на крыше двенадцатиэтажного дома, смотрю вниз и думаю – броситься или нет. Я тогда передумал, и он с гордостью показывал мне снимок – смотри какое солнце и тени, а ты не хотел жить, вот что значит хорошая оптика, настоящая «Лейка», давно мечтал о ней, и как только увидел, сразу же взял, хотя за такие деньги можно было купить три «Зенита».

Он тогда даже зашел на четверть часа, чего никогда не делал раньше – всегда спешил, отдаст снимки, спрячет деньги и сразу уходит, ссылаясь на дела. Впрочем, и после он никогда не приходил, это был единственный раз. Он выпил чашку кофе, выкурил сигарету и рассказал мне немного о своей работе. Работа тяжелая, но интересная, да и платят неплохо, особенно если принесешь что-нибудь ценное, да они и сами знают, когда выписывают командировку, да вот только тебе ничего не говорят. Тебе только известно – когда и где – а что случится, не знаешь, так что приходится быть готовым ко всему и ждать, а чего ждешь, ты и сам не ведаешь. Только и они ведь не дураки – знают кого куда посылать. Он, к примеру, ничего не понимает в искусстве и вообще не любит всякие шоу и тусовки, зато землю носом будет рыть, чтобы привезти хороший снимок с места трагедии. Помнит, как-то осенью, всю ночь сидел под дождем у тех чертовых гаражей с фотоаппаратом наготове, промерз до костей, простыл, конечно, зато когда он взорвался, прямо в воздухе, он успел это снять, он один, а вот еще был случай…

Он докурил сигарету, потушил окурок и замолчал как-то сразу, как будто что-то вспомнил и начал прощаться. Я пошел проводить его до двери и уже в прихожей спросил, каким будет мой последний снимок. Он остановился и посмотрел в сторону, как будто не хотел отвечать и я еще раз спросил, скажи, пожалуйста, мне это очень важно, что будет на последней фотографии, ведь ты знаешь. И он молча покачал головой – нет, он не знал, а может просто не хотел говорить. И тогда я спросил у него в третий раз, ну хоть намекни, может быть, это должен быть какой-то особенный кадр. Может, нужно к нему как-то подготовиться, там, сходить в баню, парикмахерскую, надеть чистое белье и лучший костюм, пригласить самых близких людей? И он еще раз покачал головой – нет, он так не думал…

Хотя, конечно, можно, но это не главное, не самое главное… Наверное, хотя он не мог утверждать этого наверняка, на этой фотографии должна проявиться твоя суть, твое существо, что-то такое, ради чего ты жил и ради чего умер. Он сказал это уже в дверях, а потом попрощался и ушел, быстро, как будто боясь дальнейших расспросов. А может, он действительно спешил. С тех пор он ко мне больше не заходил, ни разу, будто пожалев, что сказал что-то лишнее. Хотя, насколько я знаю, он был постоянно занят.

Обычно, он звонил накануне вечером, и мы договаривались встретиться на следующий день где-нибудь в городе. Он никогда не опаздывал, но всегда спешил, поэтому, я старался приходить пораньше, чтобы его не задерживать. Он приезжал к назначенному часу на своей белой «Волге», минута в минута, коротко здоровался, отдавал снимок, забирал деньги и тут же уходил, а я ехал домой и убирал его к другим фотографиям, в альбом с девочкой, собирающей цветы, на обложке. Иногда, по выходным, когда не нужно было никуда идти, я открывал его и разглядывал их: черный джип, сбивший женщину на Блюхера, нож, которым весенней ночью зарезали незнакомого парня у нашего дома, самолет, взлетевший без меня, когда я попал в пробку по пути в аэропорт, красавец – теплоход, затонувший на водохранилище прошлым летом, поезд, на который я, сам не зная, почему, внезапно сдал билет, деревенский дом, сгоревший в последнюю засуху… И еще какие-то дома, машины и люди, которых я не знал и даже никогда не видел.

На Новый год он прислал мне фотографию красивой девушки с пшеничными волосами, которая, улыбаясь, протягивала бокал, наполненный, кажется, темным пивом – баристы ночного клуба, в который я собирался на вечеринку в одну из суббот. Я тогда не пошел туда, хотя уже купил билет. Зуб разболелся, всегда тяну до последнего и иду к врачу, когда уже совсем невтерпеж. Вот и в этот раз, полгода собирался в стоматологию, а накануне заболел зуб, да так, что и анальгин не помогал, и я никуда не пошел, хотя люблю темное пиво и девушка с пшеничными волосами мне очень понравилась, наверняка я подошел бы к ней, чтобы заказать бокал. Но я никуда не пошел, и к ней подошел кто-то другой, чтобы заказать пиво в высоком бокале, кто-то, кто потом станет пить его маленькими глотками и смотреть на сцену, на танцующих артистов, и на сидящих в зале мужчин и женщин.

И он выпьет его весь, до дна, до последней капли, прежде чем вспыхнет потолок, погаснет свет, и они побегут к выходу.

Дождь

Одиночество хорошо чувствуешь по вечерам, когда идет дождь, особенно, если он идет не первый день и, кажется, не собирается останавливаться, и на улице – только сумерки и дождь, а в доме ты – один на один со своими мыслями. Так бывает – думаешь о чем-то одном и тут же о другом, и что-то третье уже вертится на уме, а вспомнить не можешь. Надо признать, ты задумался об этом довольно поздно, так как в молодости искренне считал, что у всех так: смотришь в окно, как идет дождь, и ловишь себя на том, что уже какое-то время думаешь про ткачев, и машинально поправляя себя – про ткачей – вдруг ясно представляешь ядовито-зеленое в свете прожекторов футбольное поле. И, пытаясь осмыслить эту картинку (ты не любитель футбола), уже почти не удивляешься числу «171», появившемуся невесть откуда. Но, поскольку, к числам у тебя особое, уважительно-отстраненное отношение, хорошо понимаешь, что оно может не иметь никакого отношения к тебе лично. Привычка внимательно относится к числам у тебя с того дня, когда была лотерея, и никто не мог угадать – сколько горошин в банке, а ты угадал, вернее, ты просто знал – восемьсот четыре – столько их было, желтоватых маленьких шариков в стеклянной банке, и с тех пор верил, что число – это не просто так – каждое что-нибудь значит.

Итак, куришь, смотришь, как дождь бьет в мокрые листья и мостовую, превращаясь в тонкую водяную пленку, стекающую по улице, полого уходящей вниз, так что пожарный «ЗиЛ», идущий мимо, расплескивает всеми шестью своими колесами красивые пушистые брызги по сторонам, пытаясь связать в уме ткачей (тогда уж, наверное – ткачих), футбол и странное число-перевертышь – читай хоть так, хоть эдак, все будет – сто семьдесят один, когда к этой мешанине внезапно добавляется бром. Ну, это просто – строчки сами всплывают в памяти:

«Мы доверяли только морфию,

По самой крайней мере – брому.

А те из нас, что были мертвыми, —

Земле и ничему другому…»22
  Константин Левин


[Закрыть]

Так, теперь нужно обязательно вспомнить автора, иначе полночи будешь ворочаться, курить в темноте, смотреть на дождь и ругать того, кто сочинил эти стихи, дождь, что идет всю ночь (а до этого шел день и еще ночь), и свою дурацкую привычку все додумывать до конца – иначе не уснешь. Ты закуриваешь еще одну сигарету, недоуменно обозревая в себе пустое футбольное поле с четкими линиями разметки, пока «шестьдесят шестой» – тоже красный, но с желтой полосой (да что они там тушат в такой ливень), не прерывает твои сомнения, расставляя все по своим местам, и ты довольно улыбаешься и киваешь головой, мысленно прослеживая всю цепочку. И сразу вспоминаешь все: испанцев в желто-красной форме, беснующихся на поле, празднующих победу (да, что ни говори, а испанцы – это команда), итальянский форвард – огромный негр с боксерским носом, плачущий (страшно – не мигая, со стиснутыми зубами) в стороне, голубые майки итальянской сборной, индеец Бромден (вот откуда бром) из книжки, которую перечитал в начале лета – немой великан в такой же голубой, как у итальянцев, больничной пижаме, монотонный гул ткацких станков, девушка (я же говорил – ткачихи!), подошедшая поболтать с футболистом, зашедшим на фабрику, ее красная юбка и смуглое бедро, ее быстрый шепот: «Увези меня из этого города, большой…»

А дождь все идет, нет ему конца, по мостовой уже поток, несущий ветки, палки, куски пенопласта, надувные игрушки, пустые бутылки и ты понимаешь, что это не просто дождь – не простой дождь и нужно что-то делать, хотя бы просто оторвать мясо от стула и что-нибудь сделать. Пока ты перетаскиваешь наверх скатанную в рулон постель, одежду и обувь (не забыть штормовку и резиновые сапоги), продукты, немного посуды и весь запас спиртного и табака (не забыть про спички), пластиковые пятилитровые бутыли с питьевой водой, репшнур, нож, топор и фонарь – начинает темнеть. Выглянув в окно во двор, ты видишь, что вода добралась уже до первой ступеньки крыльца, и удовлетворенно киваешь – потрудился не зря и теперь можно спокойно устроиться с бутылкой коньяка у окна и не спеша курить и смотреть на несущийся внизу поток под дождем. Пока не отключают электричество – свет гаснет не только в доме, но и в окнах на другой стороне улицы и на площади – ты развлекаешься тем, что разглядываешь вывеску магазина «Вина Кубани», перечитывая ее так и так, меняя ударении в первом слове; получается странно (при чем тут вина), но еще более странно, если кто-то захотел бы выйти из дому в такую погоду за бутылочкой красного и вспоминаешь скуластую казачку, у которой ты часто покупал молодой коньяк и, иногда, сладкие вермуты – тебе всегда нравилось смотреть на ее плечи, когда она серьезно и точно (под самое горлышко) наполняла прозрачные бутылки из кранов в стене, а потом так же аккуратно и серьезно, как будто это важно, наклеивала на них маленькие этикетки. Когда глаза привыкают к темноте (видимо, отключили целый район), ты замечаешь, что не так уж и темно – светит луна и, глотнув еще коньяка (пятизвездочный бутылочный из супермаркета будет, пожалуй, получше, чем этот, но там – ни такой девушки с загорелыми плечами, ни кранов в стене), без особой связи, по своей обычной привычке думать сразу обо всем и, ни о чем, вспоминаешь жену.

Раньше, до нее, ты полагал, что все люди чувствуют и думают одинаково, и жена была первой, кто рассеял эту, непонятно на чем держащуюся веру, состоящую в том, что с тобой жизни всегда и все именно случалось, они сами приходили к тебе – победы и поражения, друзья и женщины, болезни и беды, подчиняясь чьей-то фатальной, не зависящей от тебя, воле, так что тебе оставалось только терпеть и ждать. Жена доказала, что можно жить иначе, еще тогда, когда не была женой, хотя и вызывала поначалу у тебя чувство смешанного со страхом уважения своей привычкой замирать за столом с чашкой кофе, с остановившимся взглядом, погрузившись в свои (не расплывчато-туманные, как у тебя), а предельно-конкретные мысли. Она и потом сохранила эту свою привычку цепенеть за утренним кофе, впрочем, уже не пугая тебя своим замершим, будто в детской игре, видом. Ты уже знал, что она отомрет, окинет ясным взглядом карих глаз, навсегда околдовавшим тебя еще в юности, и выдаст план действий: «Пока ходишь за машиной, я приготовлю банки, проедем к Клавдии Васильевне, потом на рынок, а на обратном пути завернем в „Магнит“, но сначала в сад, – голова у нее работала холодно и четко, как у диверсанта на задании, – куда прешь, сворачивай, я же сказала – сначала в сад, еще спорит, как мне надоело с тобой воевать!» Она и к людям относилась, как на войне, деля их на своих и чужих, друзей и врагов и вполне серьезно могла спросить о твоем новом знакомом: «Что он за человек, хороший или плохой?», всегда ставя тебя в тупик подобными вопросами. «Ну что ты мямлишь, – терпеливо выговаривала она, выслушав твой ответ, – неужели трудно ответить – „да“ или „нет“, и сын такой же тюфяк растет, господи, как я устала с вами воевать». Она и из жизни ушла такой – непобежденной, с оружием в руках, даже в палате интенсивной терапии, в последний свой день, давая тебе ценные указания, похожая на смертельно раненого комдива из военного фильма, передающего полномочия начальнику штаба. С тех пор прошло одиннадцать лет, два микроинфаркта, полостная операция, одно большое наводнение и несколько малых, о которых даже вспомнить нечего, так, ерунда; дом – каменный дом с мансардой и высоким цоколем – был надежным убежищем, сын вырос и уехал на север, машина, белая «шестерка», давно продана, а ты один пьешь коньяк у окна дождливой летней ночью, смотришь на бурлящий мутный поток и почти не удивляешься, когда видишь автомобили – белый «фольксваген-пассат», зеленую «десятку» и чуть подальше – черный седан (кажется, «хонда»), плывущих по воде. Они двигаются медленно, как отравленные тараканы, видно, что их просто тащит потоком. Перед площадью «пассат» переворачивается и как мертвое насекомое – брюхом вверх – уплывает в темноту. Ты встаешь, подходишь к другому окну и видишь, что вода затопила крыльцо и низ двери. Неужели они открыли шлюзы? Да нет, быть такого не может, тогда бы предупредили, город небольшой – десятка патрульных машин хватило бы объехать за пару часов, объявить о затоплении, а там уж пусть каждый сам решает – отсиживаться дома или бежать, тут уж, как говорится, хозяин – барин. А потом, сосед, что умер от перитонита прошлой весной, рассказывал, что там и шлюзов-то никаких нет – глухая плотина и отводная труба с отверстием, как в ванной. Значит, размыло земляную дамбу – прорвало дамбу и вода пошла на город. И телефон не работает. Раньше было хорошо – в каждом доме радио. Но почему нет связи?

Ты еще жмешь на кнопки, когда видишь в бешеной воде, клокочущей внизу, плывущего человека, голова его то появляется, то исчезает под водой. Он что-то кричит, но из-за шума воды слов не разобрать. Пловец проносится мимо, еще раз уходит под воду и больше не появляется. Ты какое-то время еще смотришь ему вслед, потом залпом допиваешь коньяк, берешь фонарь и идешь на лестницу – она затоплена до половины, но вода, вроде, больше не прибывает. Ты долго стоишь с зажженным фонарем, потом плотно притворяешь дверь и закрываешь ее на замок, на два оборота, добираешься до дивана и ложишься, накрывшись одеялом с головой. Перед тем, как заснуть, ты вспоминаешь, что забыл отключить телефон и поднимаешься, чтобы сделать это – наутро он может понадобиться, может кто-нибудь станет тебя искать.

Хотя, кому придет в голову искать тебя – утром, в затопленном городе, залитым ночным дождем.

Послание

Им нужны были деньги. Тридцать тысяч крон. Сразу. И еще двенадцатая часть от всех работ. Я послал их. Они что-то кричали мне вслед, когда я уходил. Отец говорил: «Мы в ответе за тех, кого посылаем». Но и они в ответе за то, что заставили произнести меня эти слова, которые уже никого не спасут, слова, после которых нужно драться или уходить. На пороге я остановился, чтобы запомнить их лица. Они что-то почуяли и тоже замолчали. Так мы стояли и смотрели друг на друга. Потом я ушел.

Не знаю, сколько прошло времени, когда я понял, что иду по Вацлавской площади в противоположную от дома сторону, что болят ноги и уже вечер. Я взял пару «козела», папиросы, и сел на скамейке в тени. Я пил пиво, курил и смотрел, то на растущие тени деревьев, то на раздавленные гильзы папирос у себя под ногами. Когда стало смеркаться, и ненависть сменилась тоской, я пошел на мост и долго стоял там, глядя на темные воды Влтавы. Интересно, доплыву до берега, если спрыгну? Вода в реке уже остыла, с другой стороны, я неплохо плавал, в юности был лучшим пловцом в отряде катеров…

– Здесь нельзя останавливаться.

– Что? – я не сразу понял, что обращаются ко мне и, оглянувшись, увидел полицейского.

– Нельзя останавливаться на мосту. Продолжите движение или вернитесь назад.

– Но почему?

– Это предписание властей.

– Простите, я вовсе не собираюсь нарушать предписание властей. Я только хотел понять его смысл.

– Это опасно. «Опасно шествие на ту сторону, опасна дорога, опасен взор, брошенный назад, опасны колебание и остановка». Параграф девятый Правил движения. Что тут еще понимать?

Я извинился еще раз и пошел обратно, так и не пройдя мост. На последнем трамвае я доехал до дома, взял в ночной лавке бутылку сливовицы, хлеб, банку сардин и поднялся к себе, в темную маленькую квартиру, в которой меня никто не ждал. Я разжег камин, открыл вино, распечатал консервы, нарезал хлеб и долго сидел так, глядя на огонь. Когда вино кончилось, и огонь потух, я достал аккордеон. Эту песню я слышал от одного летчика в пивной «У Флеку»:

«Я свободен, словно птица в небесах,

Я свободен, я забыл, что значит страх.

Я свободен, с диким ветром наравне,

Я свободен, наяву, а не во сне…»33
  Валерий Кипелов


[Закрыть]

Соседи застучали снизу по батареям, они кричали что-то неразборчиво, но сердито, и я решил их не злить. Я убрал инструмент, выкурил две папиросы у открытого окна, глядя на высокие башни городских замков, совсем черных в синем ночном небе, и лег спать.

Утром я ушел из города. Никто меня не провожал. Стояло раннее воскресное утро. Улица была пуста, только дворник шаркал метлой по булыжнику, белая пушистая кошка умывалась на подоконнике, да несколько голубей, нахохлившись, сидели на карнизе. Никто из них не обратил на меня внимания. На перекрестке я остановился, чтобы пропустить трамвай. Хорошо помню тот день.

Это было три года назад, – столько я живу на болотах. Я живу на болотах четвертый год, меня зовут Йозеф, они так и прозвали меня – Йозеф Болотный, сначала в насмешку, а потом, чтобы заглушить страх, который я им внушаю. Ходят слухи, что по ночам в город приходит чудовище с болот и жрет людей. В этих слухах, половина которых – просто бабьи сплетни, есть, однако, одна маленькая истина. Чудовище действительно убивает людей, но оно живет в городе и притворяется человеком, внешне оно выглядит как человек. Если уж кто похож на чудовище, то это я – обросший, в рваной одежде, с закопченным лицом, пропахший запахом болот, – но только снаружи. Мне здесь гораздо лучше, я сразу полюбил болота, их неброскую красоту, скромных болотных жителей, так непохожих на наглых лесных хищников и ленивых домашних животных. Старый эсминец, по палубу утонувший в трясине, служит мне одновременно убежищем, домом и крепостью. Здесь никто не мешает, мне не приходится выслушивать надменные отказы, равнодушные ответы и вздрагивать от косых взглядов, я не цепенею от зависти при виде победителей, и не сгораю от стыда, найдя свое имя в конце списка, здесь никто не стучит по батареям, и не приказывает мне убраться с моста. Я допоздна сижу на корме, у орудийной башни, смотрю на вечернюю зарю, слушаю пение жаб и играю на губной гармонике, почти всегда одну и ту же песню:

«Так бесконечна морская гладь,

Как одиночество мое.

Здесь от себя мне не убежать,

И не забыться сладким сном.

У этой жизни нет новых берегов,

И ветер рвет остатки парусов…»44
  Валерий Кипелов


[Закрыть]

Гармонику я нашел в капитанской каюте вместе с кортиком и двумя фотографиями в кленовых рамках, они были под стеклом и хорошо сохранились. На одной из них – молодая женщина в темном платье, невеста, жена, а может, мать капитана, – на войне морские офицеры быстро делали карьеру и, возможно, ему не было и тридцати лет. На другой – группа матросов в белой тропической форме, молодые, смеющиеся, только один, с краю, даже не улыбнется. Наверно, их всех убили, а женщина, если еще жива, уже старуха, часто по вечерам, я подолгу смотрю на эти фотографии, лежа внизу, у огня, возле котлов, на ложе из снарядных ящиков, покрытых брезентом. Я перебираюсь сюда осенью, когда заряжают дожди, и в капитанской каюте становится сыро и холодно. К счастью, топки в порядке, а угля нам хватит на много лет, – кроме меня здесь живет черная корабельная крыса, которую я зову, когда мне хочется поговорить.

«Эй, Йозеф! – кричу я. – Выходи, я расскажу тебе о пути созидающего!». Он никогда не отказывается от приглашения, еще бы, банка тушеной свинины и пригоршня галет, которые я выставляю возле его норы, лучше любых слов. Он принимается за угощение, а я подбрасываю угля в огонь, устраиваюсь на своем ложе и беседую с ним. «Не собрался ли ты, брат мой, отправиться в уединение? Не хочешь ли ты искать пути к самому себе?» – спрашиваю я, и крыса одобрительно смотрит на меня и трясет усатой мордой, разгрызая галету, – помедли еще немного и выслушай меня. «Кто ищет, тот легко теряет самого себя. Всякая уединнность есть вина», – так говорит стадо. А ты долго принадлежал к стаду. И в тебе еще будет звучать голос стада. И если ты скажешь: «У меня с вами уже не одна совесть», – то это будет плач и страдание»55
  Фридрих Ницше


[Закрыть]

Меня даже радует, что он не умеет разговаривать, не выношу возражений, я прихожу от них в бешенство и могу наговорить лишнего, а Йозеф только кивает и молчит. Обычно он управляется с едой раньше, чем я – со своей речью, и он никогда не уходит, зная, что получит что-нибудь еще. Я могу рассчитывать на его верность, поскольку камбуз забит мясными и рыбными консервами. А воду для питья я беру из бочек, расставленных под корабельными надстройками, ее всегда бывает вдоволь после дождя.

Так прошло много дней, и ничего не напоминало мне о городе. Однажды прилетел вертолет. Я услышал его издалека и поднялся на капитанский мостик, чтобы встретить по всей форме. Он завис прямо надо мной, так низко, что я хорошо различал фигуру пилота за прозрачным обтекателем. Я ждал, что он подаст мне какой-нибудь знак, но он только смотрел на меня, а потом машина накренилась и ушла в сторону. Он выполнил разворот и обсыпал меня какой-то белой хренью, от которой у меня всю ночь слезились глаза, и борода стала вылезать клочьями. В оружейной, в промасленной мешковине, я давно припрятал ручной пулемет и два цинка с патронами. Я разобрал его, очистил от смазки, промыл в керосине, собрал, и снова смазал. Заправил ленту и дал очередь в небо. Лягушки и жабы дружно попрыгали в воду, а я вытер слезы и улыбнулся: теперь у меня тоже было оружие. Он вернулся следующим вечером. Он снова прошел надо мной и обсыпал этой хренью, теперь я знал, что она не убьет меня, а только сделает сильнее. Я кричал, плакал и стрелял. Я выпустил в него всю ленту. Вертолет потерял высоту, и упал кабельтов в десяти норд-ост. В ясную погоду в бинокль можно разглядеть его обломки. Больше ко мне никто не прилетал, а борода отросла и стала гуще прежней. Так прошла осень.

Однажды утром я проснулся от постороннего звука. Я сел, отбросив бушлат, и прислушался. Это был звук авиадвигателя, но не вертолета и не «кукурузника». Это военный самолет, одномоторный истребитель. Я узнал его и вскочил на ноги, сразу став молодым и сильным, как в те времена, когда расчеты, сбивая башмаки о железные трапы, бежали к орудиям под вой сирены, а маленькие самолеты с ревом падали с неба, и вокруг корабля вставали и опадали водяные деревья, я вспомнил все это сразу, всем телом, и бросился наверх.

Я выскочил на палубу и зажмурился от яркого света, – она вся была завалена снегом. Я ошибся. Это был штурмовик. Когда глаза привыкли к свету, он уже заходил в атаку. Вот и все. Сейчас он прошьет меня очередями из пушек и пулеметов, а потом сбросит бомбы и сделает снимки. Назавтра в городских газетах появятся фото останков корабля, портрет летчика и заголовки – «Конец чудовища» или «Смерть вампира», а тот, другой, все так же будет выходить в ночь с ножом и веревкой…

Самолет прошел на бреющем, так и не выстрелив, он что-то сбросил, я видел, что это не бомба и побежал туда. Я поднял из снега саперную лопатку с привязанным к ней пакетом из серого картона. Пакет был перехвачен крест-накрест капроновым шнуром, тонким, но очень прочным, я не мог разорвать его. Кроме того, я боялся повредить пакет, ведь неизвестно, что в нем. Может там письмо, известие, ультиматум или приговор – пусть даже суровый, я заранее дорожил им, ведь это было первое послание за все эти годы из города. Мне нужен был нож. Я не сразу вспомнил, что вчера бросил его на кучу угля, когда щипал лучину, чтобы разжечь огонь, – по ночам уже было холодно.