Текст книги "Осенние сны"

Черный автобус

Он понесет тебя, легкую, сквозь ночные фонари, по черной стрела-дороге, по опустевшему городу, и тени косые заскользят по лицу, а ты будешь лежать тихая, покойная, и светлый ангел неслышный полетит над тобою, воспев, богородице-дево-радуйся-благодатная-марие-господь-с-тобою, и все: легковые и грузовые, ночные такси и патрули дорожно-постовой службы будут уступать дорогу, потому что исполнено, ты свободна и впереди – свет, свет небесный…

Одна женщина умирала в автобусе.

Женщину звали Анна, она работала продавцом игрушек в магазине у Гознака, а автобус, на котором ей нужно было умереть, ходил дальше – на Мильчакова. Две остановки на любом транспорте. Женщина не стала его ждать – ей захотелось пройтись пешком в последний раз – тем более, было совсем не холодно, шел слабый снег, и она никуда не спешила. На мосту, над железной дорогой, она остановилась и долго стояла так – над путями, исчезающими во тьме. Под ней прошел поезд дальнего следования. Анна смотрела вниз, на пролетающие крыши вагонов, и думала о том, что там, внутри, в плацкартах и купе, люди устраиваются, предъявляют проездные билеты, получают белье, пьют чай и укладываются спать. Утром они проснутся, умоются в очередь в железных тесных туалетах, заварят чай из титана в свои кружки, достанут домашнюю снедь и станут разговаривать и смотреть в окно на зимний пейзаж. А за окнами все так же будут плыть леса и перелески, бесконечные белые поля, заснеженные полустанки, товарные и узловые станции. И ничего не изменится, все останется по-прежнему – только без нее.

Подождав, когда последний вагон растает в холодной темноте, она пошла дальше, до своей остановки, где стала ждать автобус. Прошли несколько машин – три белые, желтая и красная, но ей они не подходили. Анна ждала и вспоминала, как много лет назад, когда она была еще девочкой, покойная мать показала ей на черный автобус и сказала: «Вот доченька, когда совсем занеможешь – садись в его, он отвезет куда надо». С тех пор прошло много лет. Анна окончила школу, получила среднее специальное образование, вышла замуж, родила дочь. Она пережила много бед, которые ей было претерпеть легче оттого, что она знала: всегда есть последняя надежда – черный автобус. Наконец он пришел. Анна зашла внутрь, заняла место в конце салона у окна, надела защитную маску, оплатила проезд по карте, позвонила мужу и сказала, что едет домой на черном автобусе и попросила встретить. Тот ответил – он будет ждать на Целинной и любит ее. «Я тоже тебя люблю», – ответила Анна. Потом она убрала телефон, крепко прижала к себе сумку, чтобы не уронить, прислонилась головой к оконному стеклу и потеряла сознание.

Автобус шел по вечернему городу, через Рыночную площадь, по Пушкина, где у входа в инфекционную больницу застыл караул медгвардии в белоснежных комбинезонах с белыми карабинами, на штыках которых тускло отсвечивали фонари, свернул на Островского, обогнул высокую стену тюрьмы, поднялся по дамбе к цирку и спустился вниз, до площади Восстания. Он проследовал по старому тракту, мимо деревянных одноэтажных домишек, вдоль которых сто лет назад отступали разбитые белоколчаковские части, повернул направо и медленно пополз в гору, на Вторую Вышку, где в панельной многоэтажке, в раздельной двухкомнатной квартире Анна проживала вместе с мужем и несовершеннолетней дочерью Анастасией.

Наверху на въезде, навстречу выплыл ярко освещенный плац, на котором маршировали мальчишки, кадеты суворовского училища. Оттуда, сквозь снег, доносились отрывистые команды и барабанная дробь – город готовился к параду по случаю воинского праздника. Но Анна ничего этого не видела – она оцепенела в беспамятстве, прижавшись головой к холодному стеклу.

На остановке ее ждал муж. Он заглянул в переднюю дверь и сказал кондуктору:

– Здравствуйте! Там у вас у меня жена должна умереть, такая – в белой куртке и синих джинсах.

Кондуктор сделала знак водителю, чтобы он обождал, прошла к женщине и проверила пульс.

– Живая еще! – крикнула она. – Но скоро уже. Вы, мужчина, ждите.

– Сколько же мне ждать? – спросил муж, – вы когда обратно пойдете?

– Никогда, – обиделась кондуктор, – я с шести утра на ногах, у нас последний рейс. До конечной доедем и в парк потом.

– Как же мне быть? – опечалился он.

– Вы это, мужчина, знаете чо, давайте я ваш телефон запишу, а потом позвоню.

Мужчина согласился – он продиктовал номер, назвал свое имя – Николай – и автобус поехал дальше. А Николай долго стоял на пустой остановке, глядя ему вслед. Он сам был водителем и всегда привык работать – сидеть за баранкой грузовика или стоять на ремонте. А сейчас на душе у него было неспокойно и тяжело – как будто он попал в огромную автомобильную пробку, которая бесконечно тянулась в оба направления дороги.

До конечной автобус шел еще больше часа – это был длинный пригородный маршрут. Когда он закончился на безлюдном заснеженном пустыре, водитель выключил двигатель, и кондуктор пошла проверить пассажирку.

– Ну чо, все, не дышит, вызывай «скорую», – сказала она, вернувшись. Водитель набрал службу скорой помощи, назвал свой позывной, координаты и доложил – у него «двухсотый», «двухсотый», как понял меня, прием. Потом он закурил и стал смотреть в окно, как падает снег. Кондуктор сидела рядом и пила кофе из нержавеющего термоса.

– Смотри-ка, – она показала удостоверение личности, которое выпало из аниной сумки при движении. Она развернула паспорт и нашла в нем цветную фотокарточку девочки лет восьми в школьной праздничной форме с букетом гладиолусов в руках. – У, какая масенькая, букет-от больше ее будет. Гляди, тут деньги. Она вынула заложенные между страницами три красные новенькие купюры с нарисованным мостом через реку Амур.

– Не трогай ничего, положи все на место, – сказал водитель. Он много лет водил черный автобус и знал, что можно делать, а чего нельзя. Они дождались приезда медиков, полиции, дали необходимые показания, сдали по описи чужие вещи, документы, деньги и стали собираться домой – смена давно закончилась.

– Молодая совсем, восемьдесят четвертого года, – сказала кондукторша, глядя, как санитары грузят в карету «скорой» накрытое простыней тело, – и чо не жилось?

– Поехали, – ответил водитель, – тебя по пути заброшу, мне еще в гараж.

Он развернул тяжелую машину, и автобус помчался по ночному городу. Он летел на желтые мигающие огни светофоров, не останавливаясь и не снижая скорости, и все – ночные такси, запоздалые частники, редкие грузовики и даже дорожные патрули тормозили, пропуская черный автобус, потому что знали – так надо, пусть едет. Так будет лучше для всех.

Танец

Если идет дождь, меня выпускают позже, а так – в десять я уже на месте, стою, переступая с лапы на лапу, поводя мордой из стороны в сторону. Стоять нельзя, я это знаю и начинаю двигаться – сначала медленно, потом быстрее, и вскоре привычный ритм танца захватывает меня. Впрочем, танец – это громко сказано, скорее, просто движение под музыку, звучащую из репродукторов, установленных над входом за моей спиной: два шага вперед, два назад, поворот, остановка – тут нужно помахать им, даже если они не обращают на тебя никакого внимания – оглохшие и слепые, летящие мимо и вниз по своим делам. Но хозяин считает, что им это нравится, и я машу мохнатой лапой с вырванными когтями, и некоторые машут мне в ответ.

Когда зажигается зеленый, машины будто со старта срываются с места, заполняя нагретое асфальтовое полотно между мной и рядом желтеющих лип, с раскрашенными в разноцветные кольца стволами, что тянутся по центру проспекта от Башни смерти, высокий шпиль которой тускло отсвечивает на солнце. Правее, на другой стороне, сверкают огромные стекла «Аймекса», три бронзовых клоуна замерли у перекрестка, и еще дальше – угол торгового дома «Спорт» с нарядной синей полосой по фасаду. На углу проспекта, на этой стороне, еще можно разглядеть кованую ограду городского сада, сквозь которую иногда виден детский поезд, отчаяньем и свистом приветствующий меня два раза в час.

Два свиста – один час. Четыре свиста – два часа. Через шесть мне прикажут спуститься с помоста, снимут шкуру, разрешат сходить в туалет, покормят и дадут воды. А еще через шесть придет клетка и заберет меня. Так пройдет еще один день. Но это потом. Сейчас я танцую, пот заливает глаза, останавливаться нельзя.

Говорить тоже нельзя. Когда я больше не могу танцевать, то встаю на колени и стою так, пока не подойдет охранник и разрешит сойти вниз. Раньше они били меня по пяткам дубинкой, приказывали встать. Но после того, как я упала с помоста и разбила локоть, за меня заступился хозяин. Я слышала как он кричал на охранника: «Ты знаешь, сколько стоит эта шкура!» Если я не танцую, то мою полы в «Гостином дворе». Это легкая работа – гораздо легче, чем танец. Спускаешься с помоста – скорее это даже не помост, а большое фанерное крыльцо в четыре ступени с метровой площадкой наверху, обитой резиной, чтобы не скользили лапы – снимаешь шкуру, сдаешь охраннику, у него же получаешь ведро и швабру и вперед. Моешь полы на этажах, пока не приедет клетка. Она приходит всегда в одно и то же время. Клетка собирает танцующих по точкам и везет домой. Это в лесу, за городом, на правом берегу. Когда едем через мост, я слышу как шумит ветер, и стучат стыки плит под колесами.

Когда выходишь из клетки, успеваешь посмотреть на небо. Потом даешь себя обыскать, скрещиваешь руки за спиной и по длинному коридору, затянутому железной сеткой, проходишь в камеру.

В камере мы вдвоем с Ольгой. «Ничего, – часто говорит она, – потанцуешь годиков пять, а потом на УДО, делов-то». Она говорит, что на воле первое время боишься людей и тоскуешь по шкуре – хочется закрыть лицо и все время тянет танцевать. Ольга знает все. У нее вторая ходка. Она была воспитателем в детском саду и убила детей. Напоила просроченным йогуртом всю группу. Двое не выжили. Теперь она самурай. Танцует у «Хонды» с флагом. А за что сидела первый раз, не говорит.

Я рассказала ей свою историю. В Долгино приехали три года назад из Волгограда. Мужу предложили хорошую работу, купили квартиру, новую машину. Он все время ездил по командировкам, а я не работала, сидела с близнецами – они тогда еще не ходили в школу. Никогда не пойдут. Они сейчас на небе с ангелами. Так лучше для всех. Он подолгу не бывает дома. Говорит, что командировки, что много работы. Я ему не верю. У него кто-то есть. По праздникам уезжает на машине в Волгоград. Говорит, навестить родителей. И врет, все время врет. Он не любит меня, больше не любит. Волгоград – город воинской славы. Там наши остановили фашистов. Они разбили их наголову и прогнали прочь. Нам это еще на уроках истории говорили. Я знаю, что надо делать.

Он снова в командировке. Я гуляю с близнецами. Сижу на лавочке, курю и смотрю, как они возятся в песочнице. Надо бы сказать, чтобы берегли одежду, не пачкали, но бесполезно – тут же забывают. Надо их сегодня искупать. Бросаю сигарету, зову детей, медленно иду к дому, они бегут за мной. У Кирилла запачканы руки, все колени в грязи. Да и Юра не лучше. Долго ждем лифт, едем – нам на восьмой. Интересно, что там выше. Никогда не поднималась наверх. Дома набираю в ванну горячей воды, раздеваю детей, веду их купаться. Они лезут в воду, достают кораблики – пускают их, плещутся – брызги летят во все стороны. Смотрю на них некоторое время, потом прикрываю дверь, захожу в комнату, подключаю удлинитель, разматываю его, втыкаю в него фен, включаю, открываю дверь, бросаю фен в ванну… Гаснет свет. Близнецы сразу затихают. Вытаскиваю фен, убираю провода, включаю маленькие зеленые клавиши на электросчетчике. Надо было заклеить их скотчем, сразу, сейчас уже ничего не хочется. Одеваю детей, варю им кашу, кормлю, укладываю их спать. Потом долго сижу на кухне, курю сигарету за сигаретой и смотрю в окно. Так темно. Он вернется завтра. Он почти не разговаривает со мной. Приходит поздно, ест, говорит, что устал и идет спать. И денег не дает, все покупает сам – продукты, одежду, игрушки сыновьям. Когда дает деньги на сигареты, я покупаю сразу два блока. Иногда мне хочется выкурить столько сигарет, чтобы умереть. Чтобы он вернулся домой и увидел меня мертвую. Я хочу это видеть.

На праздники он снова уехал. Нас не взял. Сказал, что туда-обратно, заболела мать. Что детям будет тяжело в дороге. Я ему не верю. Забыла попросить у него денег на сигареты – осталось всего две пачки. Это на два дня – он вернется через три. Может, занять у соседки. Или самой принять ванну с феном. Только кто тогда позаботится о детях. Он точно не позаботится. Мы ему не нужны. Какая темнота за окном.

В то утро встали поздно. Покормила их сухими завтраками с молоком. Они дурачились, передразнивали друг друга. Почувствовала вдруг, как они мне надоели – все надоело. Когда пошли на прогулку, сказала, что идем не на площадку, а наверх. Пускать самолетики. Они сразу оживились, побежали вперед. Шли пешком, я едва за ними поспевала. Поднялись на самый верх, вышли на общий балкон. Ветер потянул в лицо, хлопнула дверь. Встали у кирпичного парапета, им не хватало роста, тянулись вверх, хныкали, что не видно. Я взяла одного за пояс, подняла, перекинула через парапет, он был очень легкий. Потом второго. Посмотрела вниз. Они лежали на асфальте. И еще кто-то закричал, там, внизу. Вернулась в подъезд, долго ждала лифт, потом очень долго ехала вниз, когда открылись двери, поняла, что нажала не свой этаж – это был первый. Пошла к двери мимо консьержки, вышла на улицу посмотреть – они были там. Вернулась назад, очень хотелось курить, навстречу попался мужчина, попросила у него сигарету, зажигалка у меня была. Он спросил: «Там ваши дети?». Не ответила сразу – прикуривала, он смотрел на меня, не уходил, я затянулась глубоко, ответила на выдохе: «Это я их выбросила»…

Суд помню плохо. Помню только, было много людей, все серьезные, многие в форме. Он тоже пришел. И все говорили обо мне. Меня это поразило – я ведь считала, что не нужна никому, а оказалось, что нет – все они собрались тут только ради меня одной. И очень подробно все расспрашивали: как я жила, о чем и с кем говорила, что делала, особенно, в последний день. Я отвечала правду и старалась отвечать подробнее – раз уж столько народу собралось из-за меня. Мешала клетка, я просовывала лицо сквозь прутья, чтобы лучше видеть. А потом меня попросили встать и женщина в черном балахоне прочитала речь, а потом все замолчали и посмотрели на меня – я не сразу поняла, потом поняла и сказала: «Да-да, конечно, признаю».

Когда танцуешь, главное – чувствовать, где край, не подходить к нему. В первый же день упала с помоста и очень ушиблась. И шкуру порвала. Потом научилась чувствовать край ногами. И к шкуре привыкла, хоть и жарко. А вот с головой просто беда. Она слишком большая, неудобная, давит на волосы, натирает лоб и виски до кровоподтеков. И видно плохо. Я пожаловалась, и мне выдали марлю. Теперь я каждое утро заматываю марлей лицо – так легче.

Охранники разные, меняются два через два. Один светловолосый, молодой, никогда меня не бьет. Когда обед, приходит, смеется, тянет за хвост, говорит: «Пошли хавать, зверюга». Другой толстый, с черной короткой стрижкой. Если остановишься, сразу подходит, лупит по икрам дубинкой: «Танцуй». И еще другие, временные, я их не запоминаю. Ольга меня научила: когда устаешь, стой себе на месте, просто покачивайся из стороны в сторону и поводи руками – и все. И на колени тоже она научила вставать. Когда чувствуешь, что больше не можешь – просто встаешь на колени. Тогда подойдет охранник и разрешит сойти вниз. Они больше меня не бьют, хозяин запретил. Он распорядился, чтобы я мыла полы. Мне это нравится больше – води себе шваброй по плитке, да смотри под ноги, чтобы посетителей ненароком не зацепить. Да воду меняй почаще. В магазине три этажа. Клетка приходит в семь. Если не будет дождя я снова надену шкуру, выйду на помост и потанцую еще: два шага вперед, два назад, поворот, остановка, музыка играет, уже осень, серое небо, липы с раскрашенными стволами желтеют с каждым днем, поезд в городском саду больше не свистит, и тонкий шпиль башни не сверкает на солнце, высокие стекла «Аймекса» чернеют на той стороне проспекта, три бронзовых клоуна и машины замерли на перекрестке…

Когда загорается зеленый, и машины срываются с места, летя вниз по проспекту мимо, я останавливаюсь и машу, машу машу большой усталой лапой, как будто прощаюсь с ними навсегда.

Группа

Всю зиму мы играли в «Опознание», «Процесс» и, конечно, в «Клетку». Они быстро всему учились и уже через месяц выбегали из двух минут, минута пятьдесят две – рекорд группы, – с того момента, когда Вадик кричал: «Горим!» и до того, как последний выскакивал наружу и падал к остальным на листы фанеры, которые Сан Саныч по моей просьбе вытащил из кладовой и разложил у выхода, чтобы они не валялись на снегу. Сан Саныч – золотой мужик, очень их любит, всю группу, и всегда мне помогает. Так и в прошлый раз, когда играли в «Школу» и все хотели быть бойцами или боевиками, он сразу же согласился, и мы сидели в группе втроем – я, он и Вася Михайлов, тихий мальчик, такой тихий, все сначала боялся, но я объяснила, что Заложником быть не страшно, надо только сидеть и молчать, не двигаться и ничего не говорить, тогда все будет хорошо. Я говорила, сиди и молчи, пока сидишь – живешь, пока молчишь – живешь. Встанешь – умрешь, слово скажешь – умрешь. Но если прикажут перейти в другое помещение – нужно выполнять. И если прикажут говорить – говори, только не смотри в глаза и не улыбайся, они этого не любят. И никогда не смейся – пристрелят. Запомни: ты никто и ничто. Но когда вас много, они могут торговаться, ваши жизни тоже чего-то стоят. И запомни еще: нас вытащат отсюда, через день, два или три, но обязательно вытащат, ни на секунду этого не забывай… Ему потом так понравилось, что он даже забывался и начинал смеяться и хлопать в ладоши и потом, когда играли в «Автобус» и в «Самолет», он уже сам просился в заложники.

На Новый год мы показали «Клетку» родителям, я боялась, что они растеряются или оденутся не так, как надо, но они меня не подвели, и вся группа пришла нарядная – мальчики в костюмчиках, а девочки в вечерних платьях, на каблучках и, конечно, почти все накрасились, хотя я строго-настрого запретила, но потом решила – ладно, играть – так всерьез, и все прошло как по маслу, не зря мы целый месяц старались. Правда, игру пришлось немного изменить, потому, что было холодно, и я не хотела, чтобы они выбегали раздетыми на мороз, а потом подумала, что так будет даже лучше – в реальных условиях никогда все не успевают покинуть клетку, многие гибнут – половина или даже больше, спасутся только те, кто не растеряются и бросятся к выходу первыми, выживут самые сильные и смелые, а дети и старики погибнут, и еще те, кто спасают других, – это я им объясняла уже наспех, перед самым представлением. Я говорила, беги, пока бежишь – живешь, за тобой тоже бегут. Остановишься – пропадешь, упадешь – тебя затопчут, упадут перед тобой – беги по ногам, по рукам, по головам, тогда есть шанс выжить. Главное – сохранить себя. У вас две минуты на то, чтобы покинуть здание…

Все получилось очень здорово – они добежали до входной двери и свалились в тамбуре, который Сан Саныч заранее выстлал поролоновыми матами, устроили там кучу-малу, а потом лежали неподвижно минуту, как мы договаривались, и звонили мобильники, – я попросила нескольких пап позвонить им одновременно, чтобы, все было, как тогда: они лежали у двери навалом, грудой безжизненных тел, а телефоны звонили и звонили… В общем, почти всем понравилось, только несколько бабушек куксились, и у Арсения мама сказала, что это безобразие и такие игры надо запретить, она возмущена, кукла крашеная, но в конце, когда они спели хором «Шоу маст го он», на – я особенно этим гордилась – английском, все хлопали, а потом Дед Мороз, он же Сан Саныч, раздал подарки, каждому достался подарок.

После праздников мы играли в «Процесс», Сан Саныч согласился быть Хозяином; ну, артист, – я едва сдерживалась, чтобы не смеяться, глядя на него, такие он рожи корчил за решеткой, которую сам же и смастерил из черенков для метел, делал «честные» глаза и все повторял, что он тут совсем ни при чем – его и в городе-то не было, а потом – они же сами пришли, никто их не заставлял, и все просил прислать доктора – ну, прямо, бедная овечка – ему бы в театре играть, даром, что простой дворник, и еще мне очень понравился Ваня, когда он, серьезный и бледный от волнения, звонко произносил на всю группу: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!», было видно, что это для него не просто игра, больше, чем игра. Однажды они так разыгрались, что когда Сан Саныча выводили из зала суда, набросились на него всей группой, повалили на пол и стали рвать, остервенело, совсем как маленькие волки, мне даже пришлось на них закричать, чтобы они его оставили, и объяснить, что Сан Саныч – это не Хозяин, а Сан Саныч, мне кажется, они так ничего и не поняли, хотя слушали очень внимательно, совсем как взрослые.

Пока Сан Саныч был на больничном – в свалке ему повредили глаз – мы две недели играли в тихие игры – «Семью», «Плохую маму» и «Злую бабушку». Мне нравилось, когда они сами видели, что игре всегда есть место в жизни, когда кто-нибудь из группы говорил: «А у нас тоже так». Когда играли в «Пьяного папу» Оленька Первушина сказала, что у них дома все, как в игре, только наоборот – мама приходит домой пьяная и ругает папу, а потом бьет, а он никогда не защищается, только говорит, что не любит маму, не любит, не любит, никогда не любил, и мама уходит плакать в другую комнату, а однажды мама так напилась, что приезжала «скорая» и реанимация, а потом мама долго лежала в больнице, и соседка сказала, что маму «вынули из петли», но никто не знает, что такое «вынули из петли», ни бабушка, ни тетя Вера – никто, а когда маму выписали из больницы, папа ушел «к этой суке», а мама сказала, что он сам все разрушил своими руками, когда она вырастет, то запишется в секцию армейского рукопашного боя и сломает папе руку, правда, там берут только с двенадцати лет, но она подождет…

Когда Сан Саныч вышел на работу, я опасалась, что он откажется играть, и мы останемся без Санитара, но он только отмахнулся от меня – подумаешь, глаз, зажило как на собаке, и мы до самого лета играли в «Опознание». Эта игра им тоже понравилась, особенно девочкам, нужно было выбрать себе Близкого, а потом узнать его, мертвого, но сначала нужно было выбрать. Почти все выбирали Егора или Мишу, чаще Егора – иногда сразу две или три девочки хватали его за руки и каждая кричала, что она – первая, а когда первая была Марина, она всегда сразу узнавала Егора, не знаю уж, как ей это удавалось – я сама завязывала ей глаза, но она сразу же его узнавала, стоило ей только к нему прикоснуться, а потом падала ему на грудь и плакала, так плакала, что он однажды ее оттолкнул и сказал: «Ты что, дура?», не знала я, что девочки умеют так плакать…

В начале лета мы еще немножко играли в «Клетку», но это было уже не то, совсем не то, а потом они ушли на каникулы, а я в отпуск.

Я не люблю отпуска, не знаю чем себя занять, живу одна, у меня – ни родных, ни огорода, ни дачи, группа – это все, что у меня есть. Целыми днями я сижу дома и выхожу только в магазин, чтобы купить себе еды, весь день напролет смотрю телевизор, художественные фильмы о войне и, особенно, новости. Недавно на воде погибли люди, много людей, детей и взрослых, ведутся спасательные работы. Вечером я выхожу погулять перед сном, лето проходит, желтеют листья, я очень скучаю по группе и уже придумала новую игру, надо только будет достать надувной бассейн и длинный шланг, чтобы Сан Саныч смог наполнить его водой, – тогда мы всю осень, до самых холодов будем играть в «Теплоход».

Только бы повезло с погодой.