Текст книги "Осенние сны"

Светлая память

Дон Себастьян, который приезжал к нам каждую пятницу по вечерам, говорил, что наше дело правое и бояться нам нечего, но мне все равно было страшно. А когда не знаешь, чего ждать, всегда бывает немного не по себе. Но никто не думал, что они пойдут вот так, все сразу, и если бы не Алехандро, который никогда не падал духом, да еще и нас поддерживал – ничего-ничего, говаривал он, теперь только вперед, прорвемся, назад дороги нет. Алехандро на меня всегда действовал успокаивающе, одним своим видом, но я все равно боялась, особенно по утрам, когда просыпаешься и сразу вспоминаешь, что нужно идти туда, к ним, и прежняя работа, где все было спокойно и даже скучно, кажется теперь чуть ли не райским местом, хотя платили там меньше, а вот Хосе было все равно, он как узнал, что можно будет выставить свои работы, так сразу же согласился. Хосе – фотограф. Больше всего на свете он любил снимать и больше всего он любил снимать свою девчонку, которая и впрямь была недурна. Я видела ее однажды, когда она заходила к нам в контору – фигурка точеная и одета с иголочки, а так – ничего особенного, обычная девушка с Побережья, но попробуй, скажи это Хосе. Он с нее пылинки сдувает и снимает со всех ракурсов: девушка анфас, девушка в профиль, в платье и без, в одном нижнем белье, почти на всех фотографиях одна она, да еще пушистый, огненно-рыжий кот, которого ему подарили друзья из Росарио.

Контора открывалась в десять, но мы всегда приходили раньше – до начала приема нужно было разобрать бумаги и все приготовить, чтобы когда они пойдут, уже ни на что не отвлекаться. Еще в мои обязанности входило покупать мате, кофе, сахар и табак для парней, Хосе курил «Житан», а Алехандро – крепкие кубинские сигареты без фильтра, я брала все это в лавочке на углу, и если был свежий сыр, брала и его. Так вот, они шли и шли, один за другим, к концу первой недели было подано уже больше ста тридцати прошений, и с каждым днем их прибывало. Обычно, уже до обеда начинались недоразумения из-за какой-нибудь истеричной сеньоры или ветерана-инвалида, начинавших скандалить по незначительному поводу – не хватало какой-нибудь справки или очередь двигалась слишком медленно, но, в общем, большинство вели себя вполне прилично, особенно вначале. Заходили по одному в кабинет, здоровались, усаживались на освободившееся место, выкладывали на стол стандартный пакет документов: паспорт, заявление, акт-описание встречи в трех экземплярах, медицинское заключение. Да, поначалу они вели себя тихо, оно и понятно – тысяча песо на дороге не валяются, только попробуй их получи, но это они уже потом поняли, а вначале, когда прошел слух, что в Сан-Тельмо есть контора, где дают денег – просто так и почти каждому, нужно только наплести какую-нибудь историю, все ринулись сюда, в «Светлую Память». Многие даже не удосуживались прочитать правила получения и размеры пособий, которые были размещены тут же, на стене у двери кабинета в рамке под стеклом:

– Подробное описание встречи с близким человеком (при наличии не менее 3-х основных признаков светлой памяти) – 1000 песо.

– Подробное описание встречи с близким человеком (при наличии не менее 2-х основных признаков светлой памяти) – 700 песо.

– Подробное описание встречи с близким человеком (при наличии основного признака светлой памяти) – 500 песо.

– Краткое описание встречи при наличии косвенных признаков светлой памяти (не менее 2-х) – 250 песо.

– Описание встречи-расставания с любимым домашним животным – 100 песо.

Казалось бы, чего проще – проверил все документы, прочитал описание и начисляй пособие, как положено, не из своего же кармана платишь, программа государственная, деньги идут из федерального бюджета, или отказывай, если не хватает какой-нибудь бумажки, да вот только все оказалось не так просто. И дон Себастьян каждый раз повторял: «Пожалуйста, будьте внимательны, тут ошибок быть не должно, программа на контроле у министра культуры, пособие начисляйте только тем, кто действительно достоин, а остальных отсеивайте, жестко, нам добрыми быть нельзя… Я потом мыла посуду в комнате для персонала, а дон Себастьян и Алехандро курили у открытого окна, и я слышала их разговор, точнее, обрывки разговора – зрение у меня неважное, а вот слух очень хороший, мне это еще в школе говорили, и я кое о чем догадалась по отдельным фразам, а последнюю – я как раз выключила воду и в комнате стало совсем тихо – услышала целиком. «Мы очень надеемся на Вас и таких, как Вы, че», – сказал дон Себастьян. Так он сказал и ушел.

На следующий день все пошло по-старому – обычная рутина и скандалы по пустякам – парни занимались просителями, а я готовила чистую бумагу и письменные принадлежности, да еще следила – в комнате для персонала всегда должны быть кипяток и кофе, чтобы они могли наскоро перекусить и выпить чашечку кофе в перерыве, нелегко им приходилось, бедняжкам. Дело в том, что отказывать просто так было нельзя, а только письменно, на стандартном бланке с синей печатью и заключением двух экспертов. Правда, со временем парни приспособились и отработали процедуру отказа до мелочей, начинал обычно Алехандро, в своей обычной спокойной манере, в вашем описании встречи отсутствуют признаки светлой памяти, само описание недостаточно убедительно, мы вынуждены Вам отказать, а темпераментный Хосе размашисто приписывал ниже, да-да, я тоже так думаю, эксперт прав, и ещё много ошибок, очень много ошибок…

Они реагировали по-разному, оно и понятно, люди ведь тоже разные, одни просто молча забирали документы и уходили, другие начинали спорить, некоторые даже шутили, хотя я видела, что они были расстроены. Помню одного старика-еврея, который поднял крик прямо в кабинете. «Хамы! Хамы!» – продолжал он бушевать, даже когда его вывели в коридор. А один мальчишка, тот вообще послал Алехандро, матом, молокосос, а тот и бровью не повел, только выставил его за дверь. Вообще, на мой взгляд, те, кто ругались и кричали, были не так уж и опасны. Настоящая опасность исходила от других, вроде той самоуверенной девицы в белой бейсболке, из «Независимых Профсоюзов», которая заявлялась чуть ли не через день со своим блокнотом, и вежливо выясняла, почему тем или иным лицам не начисляются пособия. Или молодого метиса, что прочитав отказ, ничего не сказал, только стиснул зубы и так посмотрел, я думала, он его сейчас ударит, только Алехандро такими взглядами не проймешь, нервы у него железные, извините, ничем не могу вам помочь, донья Марина, пригласите, пожалуйста, следующего посетителя, я уверена, это он потом первым бросил камень, только, поди теперь докажи. Попадались и просто странные типы, вроде того лысоватого сутулого строителя, что приходил уже во второй раз, с одной и той же трагической историей о любимой женщине, которую он потерял при восхождении на вершину в Северной Канаде. Я даже всплакнула когда читала, в том месте, где он достает ее из ледового завала. Но Алехандро связался, с кем следует, и выяснил, что этот портеньо никогда не бывал севернее Кордовы, где его придавило плитой перекрытия на реконструкции стадиона, да так неудачно, что и голову повредило, а когда ушла жена, он и вовсе умом тронулся. Но, вообще большинство, хотя и были недовольны, вели себя вполне цивилизованно, только говорили, что не согласны с заключением экспертов и будут жаловаться. «Это ваше право, это ваше полное право», – скороговоркой отвечал Хосе, у него прямо от зубов отскакивало, выходило и вежливо и, в тоже время, твердо. В общем, со временем, все наладилось. Парни писали отказы и начисляли пособия, в основном (по настоянию дона Себастьяна), по фактам потери домашних животных, а я ходила за кофе, готовила бутерброды и следила, чтобы утром всегда были в достатке писчая бумага и бланки, и все шло своим чередом.

Это случилось в самом конце марта, накануне Дня ветеранов, в обычный четверг. Мы давно уже заметили, что они, вернее, некоторые из них, возвращаются, но не входят внутрь, а толпятся у входа на улице, их голоса, глухой ропот, были слышны каждый день, иногда даже приходилось закрывать окна, чтобы они не мешали работать. Так было и в тот раз. Когда я закрывала створку, она заскрипела, и они, как по команде, подняли головы и посмотрели на меня – серьезно и отчужденно. Мне стало не по себе от этих взглядов, я подняла шпингалет, отошла от окна и сказала Алехандро – он как раз проводил последнего посетителя, что пора заканчивать, можно пойти выпить кофе, я сейчас приготовлю, и тут зазвенело разбитое стекло, и в комнату влетел камень. Я даже не успела испугаться, только вздрогнула, а Алехандро сразу же вскочил с места и запер дверь на задвижку, а потом еще на ключ, на два оборота и вытащил из ящика стола револьвер – тяжелый черный револьвер – он никогда не говорил, что у него есть оружие. А потом разбилось еще одно стекло и еще, и камни летели в окна, один из них попал Хосе прямо в лицо, и он закричал, и я тоже закричала, и они кричали, там за окном, и наши голоса – голоса боли, ненависти и страха – сливались в один протяжный вой.

Остров

Они cледят за мной. Там, за стеной. Смотрят сквозь дверь. Не дают курить. Кормят, как животное. Слепят по ночам. Они ждут. Ждут, когда я устану. Устану от крашеных стен и решеток на окнах. От вони в углу. Ночного света. Устану, без курева и человеческой еды. Устану от одиночества и отчаянья. Тогда они навалятся на меня, сразу все, чтобы сломать окончательно. Но они ошибаются. Не знают – я не такой, как остальные. Не знают, что у меня тоже есть оружие. Что у меня есть Остров…

А я вижу их насквозь. Все их уловки. Все, что будет дальше. Придет утро. Солнце плюхнется в угол камеры, как яичный желток. Лязгнет стальная дверь, и в проем заглянет низкорослый сержант с монгольским лицом.

– На выход.

На допрос всегда выводят утром. В кабинете еще стоит полумрак. Лампа на столе освещает кусок стены и силуэт человека. Он пишет. Я не вижу его лица, только руку, которой он заполняет протокол допроса. Он дописывает, поправляет лампу, так, чтобы свет бил мне прямо в лицо, и спрашивает. Он всегда спрашивает одно и то же.

– Где ствол?

Ствол я выбросил, когда подъезжали к городу. Знал, что на вокзале меня ждут. Ствол – это сто пятая. А может, что и похуже.

– Кури.

Он ставит передо мной пепельницу со спичками и единственной сигаретой. Я беру ее, долго разминаю, медленно прикуриваю. И выдаю себя – жадно затягиваюсь. Раз, другой. Он стирает с лица зловещую усмешку. Поймал меня. Знает, что не могу без курева. Как мне тяжело без него. Обычно, он дает одну сигарету. Но может и забыть. Тогда я не курю двое суток. Но, если я даю показания, может дать две. Сегодня я расскажу, как угнал «Форд» со стоянки у гипермаркета, и получу свою вторую сигарету.

– Подпиши. – Он наклоняет лампу, и я вижу его лицо – худое, с сизыми, гладко выбритыми щеками и глубокой морщиной над переносицей. – Дежурный!

Мама говорила, не кури. Курение убивает. Это происходит незаметно, день за днем. Сначала желтеют ногти и кончики пальцев. Потом зубы. Кожа на лице. И постепенно ты весь становишься черным и ломким. Как будто ржавеешь изнутри. И однажды ты просто рассыпаешься в прах, превращаешься в кучку серого пепла. И какой-нибудь инвалид-уборщик смахнет тебя своей шваброй, вернее то, что от тебя осталось. Не кури, сынок. Твой отец никогда не курил. Так говорила мама. Мама, прости меня, мама. Я обманул тебя. Не оправдал твоих надежд. Я курю. Много. Пачки едва хватает на день. А если не курю целый день, то начинается ломка, и жизнь превращается в настоящий ад. И они знают об этом, мамочка. Знают, где самое больное место. И давят на него. Остаток дня и ночь меня не трогают. Только сунут в дверное окошко миску баланды с куском черного хлеба, да кружку воды – и все. Больше не беспокоят. Дают, как они говорят, «подумать». Это значит, что я могу спать, смотреть сквозь решетку на небо и медленно сходить с ума. Или перенестись на Остров.

Попасть на Остров проще простого. Нужно только лечь на нары, наполнить грудь воздухом и на выдохе прошептать считалку:

«Не моргай. Не зевай, не моргай,

Тетка удила цыплят,

Гуси по небу летят…

В целой стае три гуся…

Летят в разные края,

Кто из дому, кто в дом,

Кто над кукушкиным гнездом…

Гусь тебе кричит: води…

Два, три, выходи».66
  Кен Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»


[Закрыть]

Когда голова раздуется, как огненный шар, и запоют кукушки, нужно резко сесть – там, где лежишь. И окажешься на Острове. Остров в море весь, абсолютно весь, покрыт зеленью, только с северо-запада белеют известняки Скалы, почти отвесно падающей вниз. Отсюда Остров похож на слона. По спине слона, плавно спускающейся к южной части Острова, идет дорога. По ней можно проехать на машине. Но лучше подниматься пешком, чтобы насладиться видом на море. Еще есть фуникулер с многоместными комфортабельными кабинами. После того случая, когда мы устроили короткое долгое замыкание – засунули кактус в силовой щит – их стали оснащать биотуалетами. Мы живем в центре Скалы, в зарослях, на спине у слона. Здесь очень уютно. Тепло, даже зимой. Солнце светит круглый год. Небо синее. Работать не надо. Наверное, это и есть счастье. Да и много ли нужно для него? Съел пару бананов – и сыт. Разобьешь о камень кокос, скушаешь белые сладковатые дольки – и хорошо. А то еще идешь на дорогу. Или на стоянку, где туристы оставляют машины и угощают нас апельсинами и сигаретами. Они совсем как дети. Приходят в восторг, если ешь или куришь при них. Достают камеры, фотоаппараты и снимают нас, пока не кончится пленка. И еще с собой дают еды и сигарет. Иногда и сигары дают. Одна американка отвалила мне целый блок «Мальборо» и еще одноразовую зажигалку в придачу. А на ночь заберешься на дерево, закуришь всласть и смотришь на небо. Или звезды считаешь, если не спится. Потом привяжешь покрепче пакет с сигаретами, чтобы ветром не сдуло, зевнешь, свернешься калачиком, да и уснешь себе. Красота. Век бы здесь прожил.

Но гремит стальная дверь, и монгол смотрит в камеру.

– На выход.

Сегодня следователь ведет себя не так, как всегда. Не слепит лампой. Не угощает сигаретой. И ничего не пишет. Смотрит в глаза.

– Где ствол?

– Ствола не было, гражданин начальник.

– Свидетель Ивакина показала, что ты выбросил его в окно.

Я трахнул свидетеля в тамбуре. Никогда не брал женщин силой, они отдавались мне сами. А я платил им, чем мог. Эта не стала исключением. Вагон был пустой, и нам никто не мешал. Но у меня не было ни денег, ни билета – ехал зайцем. Я не расплатился, и она меня сдала.

– Курить будешь?

– Буду.

Он долго роется в столе, достает пачку «Золотой Явы», крутит ее в руках, трясет, бросает на стол.

– Пустая. Вот черт, а? Извини. Ты знаешь, что? Ты подумай, а если что вспомнишь, завтра мне расскажешь. А я сигареты куплю. Целую пачку. Лады? Дежурный!

Я много думаю об отце. Пытаюсь представить себе, каким же он был. Я никогда его не видел. И фотографий не осталось, ни одной. Мама немного рассказывала мне о нем. Они были знакомы всего одно лето. Мама тогда жила на Острове. А он родился здесь. Они познакомились случайно и стали встречаться. Он приходил к ней по ночам, и они любили друг друга на черных простынях, а с рассветом он уходил, взбирался на крышу по водосточной трубе, легкий и ловкий, как циркач, уходил, чтобы вернуться следующей ночью. Мама говорила, что это были самые счастливые дни ее жизни. Он очень ее любил. Только ему не нравилось, что она курила, он очень сердился на маму, отбирал у нее сигареты, выбрасывал за окно зажигалки и пепельницы. А она смеялась над ним и все равно курила тайком. Она бросила после его смерти. Сразу же после того, как его убили. Застрелил инспектор полиции, когда отец ел финики в его саду. Я вижу, как он лежит на земле, с остановившимся взглядом, зажав в горсти финики, и черная кровь стекает по красивой рыжей шерсти. С того дня она не выкурила ни одной сигареты. Хотя еще не знала, что уже носила под сердцем меня…

Мама говорила, не верь. Не верь никому. Тебе улыбаются, говорят хорошие слова. Угощают вкусной едой, наливают вино… А сами только и думают о том, как бы тебя использовать. Не верь людям. Да, мама, да. Вина пока не дают, но стали хорошо кормить, и меня это настораживает. Баланду с черным хлебом больше не приносят, зато дают свежий белый и колбасу. И еще рис и кукурузу. Картофельные чипсы. И каждый день – кофе и шоколад. Кофе растворимый, а шоколад отдает соей, но это настоящие кофе и шоколад. И больше не дают воды. Вместо нее приносят кока-колу в больших пластиковых бутылках. Я не успеваю ее выпивать, стойкий привкус колы стоит во рту до самого утра. Они разрешили мне курить, прямо в камере, и я курю – каждый день по пачке. И редко вызывают на допрос. Зато каждое утро делают какие-то уколы. И раз в неделю берут кровь…

Солнце бьет в белую стену процедурной, кафельная плитка блестит под его лучами, будто обмазана жиром. Я сижу на кушетке, закатав рукав робы до локтя и смотрю, как сестра готовит шприц. Она поднимает его и тонкая струйка жидкости брызжет вверх. Поворачивается и идет ко мне, подняв шприц, как оружие. Белоснежный выглаженный халат делает ее похожей на куклу. Она склоняется надо мной и заговаривает с моей рукой:

– Кистью работаем.

Работаю кистью и смотрю на сестру, пока она разряжает в меня шприц. Я давно так близко не видел женщину. У нее белая кожа и яркие губы. Тесный халат обтягивает грудь. Быстро достает иглу и прижимает ватку к проколотой вене:

– Локоть сгибаем.

Сгибаю локоть. Поднимаюсь – рука согнута, кулак у плеча, будто грожу им кому-то. Я стал лучше слышать. Просыпаюсь рано утром и слышу, как поют птицы на воинском кладбище, что за тюремной стеной. Их много там, всяких. Поют на разные голоса. Начинает всегда одна – робко так, будто боится, что ее оборвут. А потом постепенно подключаются остальные. И поют уже все вместе – каждая на свой лад. Я люблю их слушать. Город еще спит. Еще немного и он проснется. Загудит шумом моторов, ежедневной суетой, своими утренними звуками и заглушит птиц. Но пока они поют. А то еще слышу, как далеко идет поезд – гэмэ-о… гэмэ-о… гэмэ-о – стучат колеса…

Солнце стекает в угол. Гремит дверь, и заглядывает сержант-монгол.

– На выход.

На допрос не водили уже недели две. Значит, что-то случилось. Полумрак, лампа на столе. Следователь протягивает мне лист бумаги.

– Мы задержали Пирожника. Он дал показания против тебя. Читай. Они взяли Пирожника. И тот дал показания. Да, тут все правильно написано, это было осенью, год назад. Только он клялся, что ствол «чистый». Сорок четвертый «магнум». Я как взял его в руку, так сразу понял, что никогда с ним не расстанусь. У меня еще не было такого оружия. Мой прежний «макар» – просто железа кусок против него. Но откуда я знал, что он проходит у них по пяти эпизодам? Я вообще не думал, что он – Пирожник. Маньяк. Погубил тридцать три женщины. Старшей еще не было сорока. Он душил их лентами от кондитерских коробок. Отморозок. И никто его не заподозрил. Идет по улице обыватель средних лет, шагает себе, не спеша, будто из театра возвращается, а у самого «магнум» в наплечной кобуре и коробка пирожных в руке, лентой перевязана. У него целый ворох этих лент нашли – красных, оранжевых, желтых, зеленых, голубых, синих…

– Где ствол?

– Я покажу, где.

День выдался солнечный и теплый, один из тех редких погожих дней, какие бывают в конце сентября. До места доехали на «уазике», но дальше нужно было идти пешком – железнодорожный путь шел через болото. Мы поднялись на высокую насыпь и пошли по шпалам – следователь, я, эксперт и монгол с автоматом. Идти было не далеко. Я хорошо запомнил место – по покосившемуся столбу и зарослям камышей, вплотную подходивших к насыпи.

– Здесь.

– Где именно?

– Вон там, в камышах.

– Сходи, посмотри.

Монгол поправляет автомат за спиной и начинает спускаться вниз. Не знаю, почему я побежал. Может оттого, что понял – сейчас все закончится. Бежать было легко, наручники почти не мешали, и даже крик позади не казался угрожающим. И когда сухая очередь распорола тишину, и свинцовые пальцы один за другим ткнули в спину, я еще не понял, что убит. Пробежал шесть шагов и упал. Очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Открыл глаза и увидел лицо с глубокой морщиной над переносицей.

– Эй! Ты живой! Скажи что-нибудь!

– Не ссы, начальник… все там будем…

– Ствол! Где ствол?!

– Без меня, начальник… ищи… без меня…

Перед тем, как вознестись, я посмотрел вниз, на распластанное тело в наручниках, склонившиеся над ним человеческие фигуры. Потом все исчезло…

Как только найду новое тело, сразу махну в Манчестер. Зиму проведу там. Попробую найти маминых родственников. Некоторые из них, должно быть, живы. А заодно, окончу курсы электриков. Сдам экзамены, получу разряд и группу по электробезопасности. И уже весной отправлюсь на Остров. Самолетом, я ведь никогда не видел Остров с воздуха. Хочу посмотреть, правда ли он похож сверху на наконечник стрелы. Я прилечу утром. Сойду по трапу в аэропорту. Постою у шлагбаума, посмотрю, как садятся самолеты. Не спеша прогуляюсь по Главной улице. Перекушу где-нибудь в баре. И целый день буду бродить по Острову. Пойду к церкви, к монастырю и, если повезет, увижу смену караула. Пройдусь по капонирам и огневым площадкам заброшенной батареи. Загляну в форт, но на канатке не поеду, а поднимусь наверх пешком. Покормлю в заповеднике маготов, угощу их сигаретами, погуляю в саду, полюбуюсь на подземное озеро в пещере, уйду на самый верх, к маяку, долго буду стоять там, смотреть в море – в хорошую погоду оттуда можно разглядеть берег на той стороне пролива. А вечером на фуникулере спущусь вниз. Посещу кладбище, где похоронен отец. Вряд ли удастся найти его могилу, но я должен прийти туда. Я приду с пустыми руками, без цветов, даже букетика банзалий с собой не принесу, просто постою у кладбищенской ограды на закате, вспомню отца. Не таким, каким он был, а каким я его представляю: суровым и сильным, замершим в высокой листве, одной рукой обхватившего ствол, а другой салютующего вертолету береговой охраны…

Я сниму комнату в маленьком трехэтажном отеле под красной черепичной крышей, с видом на бухту с длинными пирсами, у которых швартуются паромы и океанские лайнеры. И, может быть, останусь на Острове навсегда. Устроюсь электромонтером на швейную фабрику или в порт. В общем, я еще не решил, как буду жить на Острове. Знаю одно – я уже никогда не буду зверем.

И обязательно брошу курить.