Текст книги "Осенние сны"

Вечерние новости

Скорый фирменный поезд номер 17 «Слепая стрела» проходит по понедельникам, средам и пятницам в 8—02 утра. Состав обычно следует по двенадцатому – последнему – пути и, чтобы попасть под него, нужно пройти длинным, плохо освещенным тоннелем до шестой платформы. Билет на «стрелу» лучше приобрести заранее – они продаются в кассе 13 в здании вокзала. Там же оплачивается страховка от несчастного случая. Обычно берут билет до ближайшей узловой станции, так выйдет дешевле. Она находится в тридцати километрах, и местные предпочитают добираться туда электричкой, так что кассиры знают – пассажир, берущий билет на «семнадцатый» до Освенцево – не жилец, и если отходя, неожиданно обернуться, можно увидеть, как пожилая кассирша украдкой крестит тебя. Затем (если берешь билет непосредственно по прибытии), нужно спуститься из кассового зала по каменной лестнице и проследовать по тоннелю, о котором я уже говорил. Он имеет полукруглый свод и стены, облицованные белой грязноватой плиткой, впрочем они сплошь заклеены яркими плакатами, и грязь почти не заметна. Некоторые из них, такие как «счастливого пути», «слава железным дорогам», «сила самсунга», висят годами, другие, вроде «прости малыш», «купи сяоми» или «хуаньняо наш» сменяются время от времени. Часто (но не всегда) в тоннеле звучат песни. Сейчас это кавалерийский марш – город празднует 100-летие освобождения от Колчака.

Независимо от праздников, ежедневно ровно в полдень объявляется минута молчания в память о жертвах железнодорожных катастроф. Впрочем ритуал никогда не нарушает рабочего ритма – расписание прибытия поездов составлено именно так. Обычно в это время родные ушедших проходят к шестой платформе, чтобы возложить цветы – для этого прямо напротив выхода устроен небольшой зал с полукруглой стеной, облицованной розовым мрамором, на которой золотыми буквами высечены списки ушедших – тысячи имен. Имена расположены по алфавиту и вы без труда найдете там нужное. Первым номером значится Анна К. – молодая женщина, не вынесшая ударов судьбы и наложившая на себя руки много лет назад, но именно в этом месте. В центре зала стоит памятник Ушедшей в виде вагонной оси и фигуры коленопреклоненной девушки со свечой в руках. Справа и слева от него застыли в почетном карауле часовые в парадной форме спецназа Железнодорожных войск – они сменяются каждые два часа, а непосредственно перед памятником горит Постоянный огонь, выполненный в виде паровозной топки. Говорят, что она настоящая и сохранилась от того самого паровоза, впрочем, скорее всего, это просто красивая легенда. Под сводами зала звучит негромкая музыка – обычно Бах, Бетховен или Брамс, иногда Бадаламенти, но никогда – Штраус, Шопен или Шнур. Многие останавливаются именно здесь – возложив белые гвоздики у стены и постояв у огня под под печальные звуки органа, они возвращаются в город. Немногие идут дальше.

Чтобы выйти на шестую платформу, нужно пройти досмотр личных вещей и подписать «Соглашение о добровольном уходе», без которого процедура с некоторых пор невозможна. Прямо за турникетом находится камера хранения, куда можно сдать багаж, документы, деньги и даже драгоценности, указав в записке имя получателя. Это совершенно бесплатно (все расходы берет на себя Железная Дорога) и абсолютно конфиденциально, так что, если вы (к примеру) напишете на обороте квитанции «Прощай, любимая, будь счастлива», то можете не сомневаться – никто кроме той твари не увидит этих слов, и записка, вместе с бумажником, паспортом, телефоном, ключами от квартиры и фотографией ребенка с заклеенным скотчем уголком, будет передана адресату. Рядом с камерой есть крохотная часовня, где священник за небольшую плату отпустит вам грехи и благословит в последний путь. Впрочем, если в храме бываешь только на отпевании, то можешь выходить наверх, оставив при себе сигареты и зажигалку. Все остальное проносить на шестую платформу запрещено.

Наверху уже ждет группа поддержки: пара санитаров с носилками, полицейский наряд, женщина-медэксперт в светлом плаще и крепкий парень в спортивном костюме – инструктор службы спасения, в обязанности которого входит показать (при необходимости) как быстро и правильно лечь на полотно. Не всегда (но сегодня да) присутствует медиа – дежурная по городу, миловидная женщина из «Вечерних новостей» и оператор с камерой на плече – поезд прибывает с минуты на минуту. Из пассажиров кроме меня – только молодой бедолага в очках, с ноутбуком на коленях, занявший единственную на перроне скамейку. Он быстро печатает, сгорбившись над клавиатурой. Издалека доносится длинный гудок – это наш поезд. Закуриваю последнюю сигарету – у меня еще есть пара минут и оглядываю провожающих. Санитары возятся с большим черным мешком – кажется, у него заело молнию, полицейские оценивающе таращатся, эксперт отвернулась в сторону – она не хочет меня запоминать, спасатель – видимо, чтобы не мешать – отходит. Дежурная достала микрофон, подалась вперед и что-то говорит, кивая головой. Только оператор, спокойный, как гранатометчик в засаде, выбрасывает окурок и направляет камеру. Пассажир на скамейке схлапывает ноут, вскакивает на ноги, делает несколько шагов к краю платформы и смотрит на меня – в его глазах растерянность и страх. Выбрасываю сигарету, в три прыжка достаю его, валю на перрон, наваливаюсь сверху, вдавливаю в бетон перекошенное лицо – к черту вас с вашими вечерними новостями, надо жить, а не рельсы на кишки наматывать, бомжара – очки отлетают в сторону, крик заглушает пролетающий поезд: четырнадцать черных вагонов, четырнадцать черных вагонов, четырнадцать черных вагонов, четырнадцать черных вагонов, четырнадцать черных вагонов, четырнадцать черных вагонов…

Меня поднимают на ноги крепкие руки, бьют по голове, раз и другой, защелкивают на запястьях наручники, ощупывают карманы, оттаскивают от края платформы, разворачивают лицом к солнцу – оно красиво расплывается в глазах, сегодня будет жаркий день. Я вижу перед собой спокойное уверенное лицо офицера и зачем-то пытаюсь сосчитать звезды на погонах, пока он веско произносит: «Капитан Лысенко, Служба Безопасности Движения. Вы задержаны за попытку воспрепятствовать уходу».

Белые всадники

Они вошли в город с севера в полдень – он казался пустым. Легко опрокинув пехотный заслон у Вороньего моста, перешли широкую холодную Славу – по берегам грязными ломтями еще лежал лед, по проспекту Последней Победы выдвинулись к площади Предателей и встали там – летучая конница маршала. Четыреста всадников – четыреста сабель и четыреста боевых коней. Они заняли городскую ратушу – охрана сдалась без боя, стражники были разоружены и отправлены по домам. Городское правление бежало в полном составе, в пустых кабинетах с распахнутыми окнами весенний ветер шевелил бумаги на столах. Потом они разделились. Черная сотня ушла на Железный вокзал. Красная сотня захватила Арсенал. Серая сотня развернулась у Цепного рва на выезде из города. Белые всадники остались на площади. Они прочесали окрестные улицы, расклеили на стенах домов листы Воззвания. После вернулись на площадь и глашатай зачитал его вслух:

«Горожане! Городское правление низложено. Вся власть переходит к Временному Военному Совету. Из дома никому не выходить, ждать особого распоряжения. Порядок в городе контролируется силами Кавалерийских войск. Нарушители будут наказаны. Слава Кавалерии! Маршал кавалерии Белокрылый».

Трубач протрубил отбой, улицы были пусты, жители опасливо выглядывали в окна. Во дворах еще лежал снег, ветер гнал по мостовой прошлогоднюю пыль. Утром в окно серые сумерки.

Зофья живет в высоком старом кирпичном доме, на углу Гончарной и проспекта Последней Победы. Она давно одна. Муж погиб на войне, дочь вышла замуж и теперь на другом конце города, в Фабричном районе. По праздникам Зофья едет к своим на трамвае с подарками для внука. Раньше ходила конка – маленький вагончик, запряженный парой лошадей, с кучером на передке, потом ее отменили. Пустили трамвай, он большой, гремит железом. Сначала страшно было, после привыкла, так даже быстрее до работы добираться на почту. Сегодня воскресенье, почта закрыта, она собиралась съездить к дочери. Купила в игрушечной лавочке набор оловянных конников для маленького Януша – он любит играть в солдатики. Он вырастет и поступит в уланы, как дедушка Анджей. Дедушка погиб на Последней войне, он герой. Маленький Януш тоже хочет побыстрее вырасти и стать героем-всадником. Зять говорит, что времена всадников прошли, скоро лошади останутся только в деревнях и цирке, их заменят машины. Говорит, что отдаст сына в механическое училище, когда тот подрастет. Он работает механиком на фабрике. От него пахнет потом и машинным маслом, они с Зофьей не любят друг друга.

Но сегодня она не поедет в гости – всадники вошли в город. Зофья стоит у окна и, раздвинув занавески, смотрит сверху как они идут – строгой колонной, шеренгами по четыре с длинными пиками, в красивой форме и крыльями на седлах – крылья вздымаются у них за спинами и поют на ветру. Зофья улыбается, жаль Анджей не дожил. Когда началась война, перед отправкой в войска он заехал домой на один день. Такой же красивый – стройный, в военной форме, ремнях, высоких кавалерийских сапогах. Она надела свое новое платье, и они целый день провели вместе – ходили по городу, на набережную, в городской сад, долго сидели в кафе, потом пошли домой и лежали обнявшись в постели до рассвета, не могли уснуть, словно чувствовали, что расстаются навсегда.

А через месяц приехал незнакомый поручик, сослуживец мужа. Он привез похоронное письмо, медаль, маленький серебряный крестик и портсигар – все, что осталось от Анджея. И рассказал, как эскадрон уланов на марше наткнулся на колонну вражеских бронемашин. Отступать было поздно, и ротмистр скомандовал атаку. Они бросились на броневики с саблями наголо и почти все погибли под пулеметным огнем. Поручик был ранен и остался жив только потому, что лежал за телом убитого коня, тот заслонил его собой от пулеметов.

Наутро кавалерийский горн и цокот копыт по мостовой – белые всадники расклеивают на домах новые листы. Это второе Воззвание. Глашатай на площади прокричит его в тумане:

«Горожане!

В настоящее время в городе сложилась чрезвычайная ситуация. Свирепствует лошадиный грипп, массово умирают лошади. Только за три месяца этого года погибло более двухсот лошадей, более тысячи заражено. Несмотря на это, городские власти ничего не делают для спасения лошадей. Более того, данные о заболевании бессовестно замалчиваются. Преступное бездействие властей привело к возникновению эпидемии. Ежедневно в городе умирает несколько десятков лошадей, еще больше заболевает. Лошади издревле были нашими помощниками в мирном и ратном труде. Они носили на себе княжеских всадников-ратников, вместе с которыми противостояли набегам половецких и монгольских орд. Они насмерть бились с железными тевтонскими рыцарями. Вместе с королевской гусарией сражались против шведов. Вместе с драгунами и кирасирами покрыли себя бессмертной славой на полях отечественной войны. Вместе с казаками и конными егерями умирали на фронтах германской войны. Тысячи лошадей со своими всадниками погибли на полях Последней войны под огнем орудий и пулеметов, отдав свои жизни ради того, чтобы мы с вами могли жить. Вклад лошадей в историю победы нашего оружия невозможно переоценить. И сейчас, в это тяжелое время, мы не можем оставаться в стороне. Мы протягиваем руку помощи нашим братьям, нашим боевым товарищам, чтобы спасти их от неминуемой гибели.

Исходя из вышеизложенного, на основании пунктов 1 и 3, части второй пункта 12 «Устава Кавалерийских войск» приказываю:

1. Объявить в городе военное положение до полного устранения чрезвычайной ситуации, но не менее, чем на 30 дней, начиная с 00 часов сегодня.

2. Использовать все имеющиеся силы и средства, в том числе любое городское имущество, для устранения эпидемии лошадиного гриппа.

3. Беспощадно карать лица, которые своим действием или бездействием способствуют дальнейшему распространению заболевания среди поголовья лошадей.

Жизнь каждой лошади бесценна! Защитим наших братьев! Слава Кавалерии!

Маршал кавалерии Белокрылый».

Холодно. Как холодно. Снег уже давно растаял, но деревья не распускаются – холодно. Пустынные улицы, прохожих почти нет – в городе карантин. Все сидят по домам. Ходить по городу без пропуска запрещено. Всем, кроме всадников и ветеринаров. Все закрыто. Работают продуктовые лавки, выходить можно только за едой. Почта тоже закрыта, никто никому не пишет. Дважды в день – утром и вечером, поет труба, и по улице проезжает глашатай, крича всегда одно и то же – оставайтесь дома, так нужно, изоляция спасет тысячи лошадиных жизней, выходите при острой необходимости, за продуктами или выгулять псов. У Зофьи нет собаки, да и ехать некуда – трамваи отменили. Зато запасов полная кладовая. Мука, пшено, сахар, гречневая крупа, рис, масло, консервы, овощи и соленья. До зимы хватит. Без запасов нельзя, учили родители, они войну пережили, никогда не знаешь, когда придет черный день. Да она и ест-то совсем мало. Утром напечет лепешек, выпьет чаю с консервированным молоком и сидит у окна, вяжет шерстяные носки и варежки – наверно, к осени карантин снимут. Или смотрит на проезжающих всадников, она любит смотреть, как они идут на рысях, красиво привставая в стременах. Иногда ведут кого-то – два конника, а между ними человек, тогда совсем медленно идут. Перед сном молится: за внука, за дочь, за себя, за больных лошадей, чтобы они все выздоровели. Ночью просыпается от звука моторов – грузовики, крытые брезентом, едут по проспекту, фары потушены, впереди всадник с фонарем. А утром идет в лавочку купить свежего хлеба – пекарни еще работают, новости послушать, в очереди все знают. Ипподром оцепили колючей проволокой, никого не пускают, свезли всех больных лошадей, лечат их там. У кого лошадь заболела, тем пособие выплачивают в размере двойного городского заработка, надо только прошение вовремя подать. Вчера начальника трамвайного депо белые всадники забрали, он не сообщил, что на конюшне больная лошадь. И всех лошадей переписали – список у маршала в кабинете. Мертвых лошадей вывозят по ночам за город, в овраге засыпают землей, чтобы других не заразить. А еще говорят, что вакцина на исходе, если не подвезут вовремя, то и люди начнут болеть, какой ужас, когда это кончится…

В начале лета позвонили в дверь. Зофья открыла и вздрогнула – на пороге Анджей стоял. Потом поняла, что обозналась – молодой офицер-гусар с писарем пришли. Откозырял вежливо, извинился, сказал, что списки погибших кавалеристов составляют – она вдова, имеет право на пособие, попросил расписаться. Когда ушли, долго не могла отойти, сердце ломило, надо же так ошибиться. Зофья сидит на стуле у стены, держась за сердце и шепчет, Святая Мария, молись о нас. Смотрит на портрет Анджея на стене – там ему двадцать три, а ей пятьдесят на Рождество будет, он ей в сыновья годится, Святая Дева над девами, молись о нас, вот и жизнь пролетела. Проходит месяц, холодное городское лето, нет ему конца.

К осени вдруг – пекло. Высокое солнце накаляет железо крыш, пыльные рамы, кирпичные стены домов, камень мостовой, сжигает чахлую городскую листву, вгоняет в душную тоску редких прохожих. В звенящей тишине, в утреннем мареве одиноко поет горн, голос глашатая звучит глухо, как из колодца: «Горожане! Мы долго ждали этот день, и он пришел! Сегодня исцелена последняя лошадь! Мы победили. Это стало возможно благодаря усилиям ветеринаров, всадников и сочувствующих жителей города. Беда миновала. Мы уходим. Но мы вернемся, если вдруг понадобится наша помощь. Слава кавалерии!» Они уходили вечером. Услышала и сразу узнала – играют кавалерийский марш. Подошла к окну, увидела военный оркестр, распахнула рамы и вспомнила – завтра же День Кавалерии. Внизу, отбрасывая тени в косых лучах солнца, по нагретой за день брусчатке проспекта шла колонна всадников. Впереди духовой оркестр, за ним – белые всадники, крылатые гусары, маршальская гвардия. Шелк полковых знамен, шлемы блестят на солнце, пики с разноцветными прапорцами смотрят вверх, крылья вскинуты за спиной, и белоснежные кони несут их вперед. А за ними другие – кирасиры, драгуны, уланы, егеря – колонна растянулась, насколько видит глаз. Зофья смотрит, как они едут, такие спокойные и надежные, плечом к плечу, и вдруг понимает, что все будет хорошо. Не может не быть, когда вот такая сила, красота и мощь прямо перед ней – на расстоянии плача. И она плачет, и молится, не утирая слез, молится за всех – за Анджея, за Бланку, за маленького Януша, за погибших всадников, за всю свою нескладную жизнь. И звучит музыка и синее небо над головой и ясно, так отчетливо ясно, что все будет хорошо, теперь все будет хорошо.

Прощание Эйлин О`Ши

Вчера они снова пришли. Приходят всегда в темноте, на рассвете, ступают неслышно, в мягких сапогах, лошади обуты в кожаные мешки. Но я все равно их слышу. Стучат в дверь рукоятками шпаг, негромко, но требовательно – именем мертвых, откройте! Дверь отворил Мерти, он поднялся рано, чтобы ехать на верфь, я проснулась от легкого прикосновения – Эйлин, вставай, пришли. Одеться не дали, я вышла босая, в ночной рубахе, чтобы прочитать распоряжение на обыск, их было семь или восемь – черные плащи, шпаги, маски, пустые глаза, гербовая бумага с печатью. Потом они разошлись по комнатам и долго рылись в вещах, уже рассвело, когда ушли. Забрали все: нежелательные и запрещенные рисунки, холсты, кисти и почти все краски. Оставили только сажу, белила и две большие беличьи кисти. Картины тоже все увезли, кроме акварели злых птиц, я рисовала их летом, в конце августа Тогда все утро шел дождь, прилетела целая стая, расселись на деревьях под окнами – черные, молчаливые, с пустыми глазами. Я успела набросать эскиз, прежде чем они сорвались и улетели на юг, обгадив весь двор. Все остальное уволокли – оранжевых фламинго, красных лебедей, розовых дельфинов, золотых рыб, белого единорога, которого я почти закончила. Это было во вторник, кончился дождь, вышло солнце, и внизу пела девушка: «Извини, мой друг, это не конец, я сделаю это без тебя, я сделаю это снова…»77
  Долорес О‘Риордан


[Закрыть]

Голос тоненький, как у ребенка, хотя ей уже двадцать пять, и сама как подросток – худая, с мальчишечьей стрижкой, в грубых мужских башмаках, пробежит мимо, даже не поздоровается никогда, только улыбнется и все. В детстве напугали, и теперь она смеется невпопад и считает себя королевой Лимерика, бедная мать. Мне нравится слушать ее по утрам: «И пусть зима приходит, засыпая все снегом, я вижу сияние в твоих очах, в очах твоих…»88
  Долорес О‘Риордан


[Закрыть]

Кроме единорогов нельзя рисовать бабочек и стрекоз, золотых и серебряных рыб. Цветы и цветущие деревья. Зеленые луга и яркие верещатники. Целующихся и обнаженных людей. Бумажные змеи и воздушные шары. Можно: камни и скалы, крепости, коров и быков, овец и свиней, ночь и луну, кладбища и мертвецов. Мертвецов нужно рисовать правильно – верхом, в форме, с вооружением и знаками различия, под черными знаменами в пешем строю – такую картину можно хорошо продать. Когда кончаются деньги, я рисую камни, много камней, штормовые скалы и брошенный маяк, идет дождь, больная девушка поет внизу: «Ты видишь, что я начеку. Вознеси меня, ангел огня. Возьми меня туда, куда я хочу отправиться. Научи меня тому, что нужно знать!»99
  Долорес О‘Риордан


[Закрыть]

Интересно, что-то изменится, если я сожгу себя на площади у городской ратуши или прямо перед Мертвым замком, я еще не решила – хоть что-то это изменит? Рядом с лавкой художника, где я покупаю краски, продают керосин в больших бутылях черного стекла по два шиллинга за штуку. Одной хватит или понадобиться две? Не знаю, не знаю. Приходит осень, двенадцатая осень мертвецов, льют дожди, я рисую. Рисую разноцветные деревья, яркие цветы, цветущий вереск – это запрещено. Наверно, я плохо кончу, но так красиво облетает листва. И краски, яркие краски – черная и белая продаются свободно, ультрамарин и все оттенки коричневого, кроме самых светлых – остальные запрещены, но их еще можно купить с переплатой, надо только знать, где.

Ночью за окном плакал ребенок, Мерти поднялся, выглянул, закрыл окно. Откуда ребенок ночью? Утром догадалась – это приходила банши, плакальщица, они всегда появляются, когда чуют поживу. Такое уже было однажды, восемь лет назад, осенью, перед тем как отец в последний раз ушел в море. Больше мы его не видели, никто не вернулся, обломки шхуны выбросило на скалы, недалеко от маяка. Утром безумная девушка поет: «Ты помнишь, ты помнишь, ты помнишь? Я помню все. И теперь все кончено. Теперь все кончено…»1010
  Долорес О‘Риордан


[Закрыть] Я устала, устала ждать. Ожидание всегда приходит раньше беды, беда плетется следом. Я покупаю у керосинщика шесть больших бутылей. Это много для примуса, но сейчас смутные времена, и все делают запасы впрок, запасаются на год вперед.

Днем солнце. Синее небо, тепло, чудесная погода, я чищу выгребную яму. Бросаю медное ведро на веревке и вычерпываю дерьмо – много дерьма, яму не чистили с прошлого лета. Я разливаю его по деревянным ведрам и закрываю крышками, но все равно воняет. Разлитый вокруг керосин не может перебить вонь. Марлевая маска почти не помогает. Кожаный фартук, брезентовые рукавицы, башмаки – все изгажено, хорошо, что Мерти меня не видит. Он вернется с моря послезавтра, когда уже все кончится. Я набираю двенадцать ведер зловонной жижи – больше мне не нужно. Тащу наверх, в спальню, закрываю хорошенько шкурами, чтобы вонь не чувствовалась так сильно. Потом долго моюсь в деревянном просмоленном корыте, заранее нагрела воду, надеваю чистое белье и прибираю волосы – теперь все.

Теперь, когда они придут на рассвете, в мягких сапогах, я буду готова. Они слезут со своих лошадей под нашими окнами, и я вылью все дерьмо им на головы. Я вылью его столько, сколько успею. А когда застучат в дверь рукоятками шпаг, открою и выплесну последнее ведро прямо им в рожи – это будет мое прощание, пусть они узнают, что я чувствую, в моей голове, в моей голове, пусть они узнают это, пусть они почувствуют, мертвецы, мертвецы, если еще способны что-нибудь чувствовать. Я буду ждать.