Текст книги "Осенние сны"

Встреча

Перед заданием они разрешили нам встретиться. Встреча была назначена в небольшом кафе на тихой улице недалеко от центра, где я иногда бывал. Как и было условлено, я пришел на четверть часа раньше, устроился за столиком у стены, заказал пиво и принялся читать газету. Я курил уже вторую сигарету, когда вошли они. Она была с сопровождающим, коренастым мужчиной с цепким, ничего не выражающим, взглядом оперативника. Они прошли к свободному столику, мужчина сел спиной, а она – вполоборота ко мне, и я хорошо ее видел. Я как ее увидел – мне все лицо будто обожгло, и голова стала медленно распухать, а в висках застучали молотки, вот так: тук-тук-тук. Я хотел затянуться сигаретой, но не мог, горло сдавило, будто ошейником, и я сидел и смотрел на нее а сигарета дымилась у меня в руке. К ним подошел официант, они сделали заказ и стали о чем-то беседовать, она улыбалась, на ней был серый шерстяной жакет и юбка до колена и еще прическа, какой я у нее никогда не видел, а в остальном – все такая же, как раньше, нисколько не изменилась. Так я сидел и смотрел на нее, горло немного отпустило и молотки стали стучать тише, и я закурил новую сигарету. Им принесли кофе, она оглянулась на дверь, сделала маленький глоток и оглядела зал, но меня не заметила и что-то спросила у своего спутника. Он ей ответил и накрыл ее ладонь своей, она вздрогнула, будто от озноба, и медленно, не сразу, посмотрела в мою сторону. Мы встретились взглядами.

У меня будто граната в голове разорвалась, и она снова начала распухать и наливаться жаром, и застучали молотки: тук-тук-тук. Все вокруг стало заволакивать туманом, и вскоре я видел только ее лицо, и она смотрела только на меня, неподвижно и неотрывно, и лицо у нее было такое грустное, как будто я умираю. Я боялся, что она расплачется, но она только нахмурила брови, будто сердилась и все смотрела на меня. Мужчина встал, я краем сознания отметил его движение к стойке, и теперь мы были только вдвоем – я и она. Я курил, вокруг все было в сплошном тумане, голова превратилась в огненный шар, и молотки стучали все сильнее и сильнее…

Не знаю, сколько это продолжалось. Потом мужчина вернулся, но не сел, а наклонился и что-то ей сказал, а она растерянно посмотрела на него, потом на меня и встала. Она шепнула, едва заметно, но я сумел прочитать по губам: «На добрую память». Она вышла, опустив голову, не оглядываясь, и он за ней. Они ушли, а я долго еще сидел, ждал, пока рассеется туман, голова станет на место, и замолчат молотки. Потом я пошел к стойке.

Водки у них, конечно, не было, и я заказал коньяк, который, на удивление, оказался неплохим, и я попросил флегматичного усатого бармена налить еще рюмку. После третьей я спросил у него о новостях с Восточного фронта, а после четвертой рассказал о недостатках Ме-262. «Двигатель у него хреновый», – сказал я ему. Бармен был не очень-то разговорчив, но немного оживился, когда заговорили о танках. «Ты пойми, – объяснял я, – „пантера“ – хорошая машина, очень хорошая, но что может сделать тысяча тяжелых танков против армады „тридцатьчетверок“? Вам не выстоять, мы вас просто сомнем – вот так». Я показал ему, как – сжал кулак и подержал у него перед носом. Думал, он вспылит, и я врежу ему слева, но он молча протирал стакан. Тогда я сказал ему: «А ракеты у вас – говно, ими только кухарок пугать, на большее не годятся, сырое изделие, его еще дорабатывать, так что, работайте над собой, клоуны, только времени-то у вас почти не осталось». Он все полировал свой чертов стакан, а потом сказал, не глядя на меня: «На вашем месте я бы пошел домой». Мне очень понравились его слова, и я подумал – почему бы и нет? Что меня тут держит?

Я выпил еще, закурил и стал смотреть в окно. Уходить лучше через северную часть города, ночью. Бросить машину в пригороде и выходить к своим, без оружия, с поднятыми руками. Главное – перейти линию фронта. И еще – чтобы какой-нибудь придурок спросонья не засадил очередь в упор. А потом – в Особый отдел, там быстро во всем разберутся и первым же самолетом – домой…

Видимо, в какой-то момент я вырубился, потому что очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собой молодого обер-лейтенанта в форме военной полиции. Я сразу поставил его на место. «Руки, – сказал я, – перед тобой старший офицер СС, руки убери». Он отступил на шаг и попросил предъявить документы. За ним маячили двое солдат, и я понял, что это начальник патруля. Он долго разглядывал мое удостоверение, а потом, оглядев столик с пустыми бутылками, спросил, что я здесь делаю. Мне понравилось, как вежливо он это сделал. Но я не только не знал, что здесь делаю, я даже не помнил, как сюда попал. Я знал, что выполняю важное задание в тылу врага, но что это за задание и почему эти люди вокруг были моими врагами, вспомнить не мог, зато у меня было смутное ощущение чего-то хорошего, случившегося со мной. И еще я почувствовал, каким мертвым я был все эти годы.

Но надо было что-то отвечать, он ждал, и я выложил ему историю про разрушенный дом, про жену, сгоревшую в нем вместе с тремя дочерьми после авианалета союзников, про то, как я стоял у дымящихся развалин, под которыми были мои девочки, мои мертвые дочери, младшей было всего четыре – я увидел их как живых и не смог сдержать слез. Кажется, он мне поверил, потому что вернул удостоверение, отдал честь и сказал: «Извините, господин штурмбаннфюрер». И знаком приказал своим солдатам уходить. Я выкурил последнюю сигарету, выпил на посошок, расплатился, попрощался с барменом и вышел…

Когда я вернусь домой, война, наверное, уже кончится. В городе вовсю уже будет цвести весна. Очень хотелось бы прогуляться по знакомым улицам, зайти в Управление, встретиться с боевыми друзьями, а потом выйти к реке и долго стоять на набережной, курить, смотреть на воду и на облака, на мосты, на высокие стройные башни со звездами на шпилях. Вечером встретить жену с работы, не спеша пройтись с ней под руку по проспекту, перекусить в каком-нибудь тихом месте, поехать в универмаг, купить себе что-нибудь к лету. А в выходные махнуть в деревню, к своим, обнять мать, покурить на завалинке с отцом, постоять под яблоней, которую мы вместе посадили, когда я был еще мальчишкой, а вечером выйти в сад, долго смотреть на закат, слушать пение соловья и крик кукушки, не знаю, водятся ли они еще в наших местах.

Я давно там не был.

Волшебное слово

Накануне они разрешили ему встретиться с женой. Не знаю, кто принял такое решение, вряд ли он сам об этом просил. Они вообще, там, в своих кабинетах, плохо представляют, что происходит на местах, чем живем мы. Видимо, какая-то светлая голова решила просто его отметить, сделать ему подарок, так сказать, на добрую память. Ничего себе, подарочек, скажу я тебе, представляю, что он пережил. Видимо, у него уже тогда были не все дома, потому что даже любой гражданский на его месте сообразил бы – какая встреча, ну какая встреча… Город окружен, и со дня на день тут такое начнется. Но он пришел. Время и место были указаны в шифровке, он хорошо знал это кафе и пришел заранее. Она была не одна, и он не мог подойти, а лишь смотрел на нее издали. Он не знал главного – шифровку перехватили, и с ней был человек из гестапо. Когда тот отошел пропустить рюмочку, они, наконец, остались одни и, не таясь, могли смотреть друг на друга. Видимо, он совсем озверел от одиночества, потому что ничего не заметил. Хотя последний лох заподозрил бы неладное – какая жена, ну какая жена… Разумеется, это была загримированная актриса, конечно, очень хорошая. И она старалась вовсю: закатывала глаза, хмурила брови, улыбалась, а потом чуть не разревелась и ушла, вся поникшая, якобы убитая горем, словом, конкретно его развела. Ну, ты же знаешь, как женщины это умеют. И он повелся, и я понимаю, почему. Ох, как я его понимаю. Ты не поверишь – я иногда начинаю говорить сам с собой. Утром просыпаешься – серые сумерки, во рту горечь, суставы не гнутся. Подойдешь к зеркалу, а там – небритое опухшее лицо, взгляд тяжелый, под глазами мешки. Стоишь, смотришь на него, долго, а потом спросишь: «Так кто же ты такой, черт бы тебя побрал. Кто ты такой, на самом деле?» А он молчит. Всегда молчит. И идешь, умываешься, бреешься, пьешь утренний кофе, куришь, надеваешь, когда-то ненавистную, а теперь привычную, форму, одним словом – приходишь в себя. Выгоняешь машину из гаража, едешь на работу, машинально отвечаешь на приветствия, тянешься перед начальством, носишься с какими-то бумагами – и так каждый день. И, самое страшное, что привыкаешь ко всему этому – комфортабельным автомобилям, ровным дорогам, облегченному, скорострельному, более удобному в работе, оружию, хорошему алкоголю и табаку. И уже привычно ругаешься и шутишь на чужом языке, покорно заказываешь сардельки к пиву, без тоски по стопке водки и тарелке наваристого борща, перед сном читаешь их книги, в общем, постепенно становишься одним из них. По субботам напиваешься, вернее, позволяешь себе напиться, словно спускаешь себя с поводка, да раз в месяц, когда совсем невтерпеж, притащишь шлюху, всегда другую – вот и все развлечения. В общем, как-то держишься. Вот только ночью совсем плохо – просыпаешься от каждого шороха, а если птица ударится в стекло – вскакиваешь с вытаращенными глазами, в одних подштанниках, с взведенным пистолетом а руке – а это всего лишь птица. А утром снова встаешь, смотришь в зеркало и думаешь – на сколько тебя еще хватит? Короче, он сломался. Я думаю, он сломался именно тогда, а не позже, во время пыток. Это и продолжалось каких-то пять минут, но ему хватило. Ему бы уйти домой, но его уже понесло. Он быстро набрался и начал шуметь. Ругал немецкую кухню и армию. Приставал к каким-то девчонкам. Говорил им, что немцы хорошие солдаты, но плохие любовники. Пытался затеять ссору с барменом. Тот вызвал полицию, но те проверили документы и побоялись с ним связываться. Но все-таки сообщили, куда следует. Его взяли ночью. Взяли с поличным – он уже собирался, чтобы уйти из города, им даже дом обыскивать не пришлось, все вещдоки были тут же, в солдатском ранце: бутылка «Столичной» водки, восемь коробок папирос «Беломорканал» и командирский «ТТ» с наградной планкой «ХХ лет РККА». Крыть ему было нечем – он попал по полной. И тогда они, просто для порядка – ты же знаешь, какие они зануды – решили проверить его на детекторе лжи. А детектор у них тоже свой, особый. Привязывают тебя к креслу – обычному, без всяких проводов. Работают втроем. Один держит тебя за горло. Второй с диктофоном. А третий встает перед тобой на колени и как вжарит тебе молотком промеж ног! Ну, ты, само собой, орешь, а тебя – за горло, и диктофон – в рожу, и как врежут – по яйцам! Они же звери. Но они не хотят тебя калечить, иначе, они бы просто переломали тебе кости – им нужно другое. Им нужно слово, одно только слово, как они его называют – волшебное слово. Все агенты всех разведок всех стран мира выкрикивают его во время дознания. И каждый кричит его на своем родном языке, совсем как женщина, которая рожает. В этом и состоит метод. И когда он закричал на испанском, они сначала своим ушам не поверили. Ведь после того, как его пальчики обнаружили на кофре с рацией, никто даже не сомневался, что он русский. И когда он закричал «путана мария», они просто обалдели. Еще раз перерыли весь особняк и в сортире, в бачке, в прорезиненном пакете обнаружили томик Борхеса с дарственной надписью. «Полковнику Альваресу от автора…» Вот так вот. Тогда все и встало на свои места. Начали его колоть, да было уже поздно – у него уже совсем крыша съехала. На допросах нес всякую чушь, каждый раз прощался со следователем, говорил, что возвращается домой, в Мендосу, работать учителем в сельской школе. А потом и вовсе перестал отвечать на вопросы – сидел на шконке целыми днями, обхватив себя за плечи, и улыбался. И все, говорят, какую-то песенку напевал себе под нос. Чудная такая песенка, мотив простой и слова, вроде, простые, а о чем – не разобрать.

Миссия

Оружие и парашют я утопил в реке. Винтовка и нож пошли ко дну сразу, парашют не хотел тонуть, пучился мокрыми пузырями. Пришлось завернуть в него тяжелый камень, который я нашел на берегу, и когда он, наконец, скрылся в воде, я совершенно продрог. Но, только пройдя вниз по течению около полутора миль, я позволил себе развести небольшой костер и согреться. Все прошло удачно. Работали ночью, над целью были в два-ноль семь, бросали с тридцати тысяч, приземлился точно в заданном районе, в редколесье у реки. Когда собирал парашют, еловая ветка царапнула по щеке, и я подумал, что может это просто очередная проверка. Полковник любил устраивать такие штуки и, покружив сутки-двое по непролазным лесам, можно было обнаружить себя где-нибудь в Северной Канаде. Но на этот раз все, кажется, шло всерьез. Остатки ночи я провел у костра, а на рассвете по азимуту вышел к железной дороге, которая проходила совсем неподалеку. Мне повезло – через час дачный электропоезд подобрал меня на пустынной платформе. Проехав по лесу еще несколько остановок, поезд пересек широкую реку – она вся была затянута туманом, в котором мелькали стальные фермы моста – и выскочил на правый берег, где уже начинался пригород. Дачные поселки и деревушки за окном вскоре сменились промзоной. Сверху, с высокой насыпи, хорошо были видны заводские корпуса и трубы за бетонными заборами с колючей проволокой, металлосклады, железнодорожные тупики с товарными вагонами, цистернами и силуэтами козловых кранов. Потом заборы кончились, и начался город – пятиэтажные жилые дома, офисные здания, улицы с редкими машинами и прохожими. Поезд замедлил ход и наконец остановился напротив длинного старого здания, которое я хорошо знал по фотографиям – это был железнодорожный вокзал.

Я вышел из вагона последним, вместе с немногочисленными дачниками – внешне меня трудно было отличить от них – и двинулся к привокзальной площади. На площади, у автостоянки, растянувшись в редкую цепь, широко расставив ноги, поигрывая ключами, ждали пассажиров таксисты.

– Такси недорого, – сказал мне один из них. Я назвал адрес.

– Садись.

Машина развернулась и помчалась по пустынному проспекту. За окном, в затянутом туманом сквере, проплывало мимо странное сооружение: грубо сколоченные из бревен, высокие, освещенные снизу, ворота. Возле ворот не было ни одного человека, но играла музыка, от звуков которой у меня тоскливо сжалось сердце – пели «Иглз».

– Что это? – спросил я.

– А-а… – водитель досадливо скривился. – Табуретка. На Год Культуры построили.

Я ничего не понял, но больше не спрашивал, а смотрел сквозь стекло на просыпающийся город. Вскоре мы доехали до нужного места на окраине. Я расплатился и вышел из машины. Пройдя около квартала вдоль серых панельных домом, расчерченных черными швами, я перешел дорогу и пошел по узкой улочке между почерневших одноэтажных домишек – здесь начиналась деревня. Адрес я помнил наизусть и сразу узнал нужный дом – он был последним, дальше простиралось скошенное поле с пожелтевшей стерней. Я постучал в деревянную дверь с зеленым почтовым ящиком, как было условлено: три длинных – два коротких – три длинных. Стучать пришлось несколько раз, прежде, чем мне ответили.

– Кто там? – спросил изнутри сиплый простуженный голос.

– Здесь живет Гленда? – спросил я. Дверь открылась.

– Гленда здесь давно не живет, – ответил мне изможденный человек с ввалившимися горящими глазами. – Господи… Это ты. Ты пришел…

Мы обнялись. Он что-то невпопад бормотал, кашлял и утирал слезы с небритых щек – кажется, он был болен. Я с трудом его узнал, настолько он изменился. Мы вошли внутрь. В доме было грязно и тесно – маленькая прихожая заканчивалась крохотной кухней с рукомойником над проржавевшей эмалированной раковиной и помойным ведром внизу. Квадратный стол, покрытый клеенкой, был заставлен грязной посудой, банками, на краю стояла жестянка, доверху забитая окурками. В углу громоздились пустые бутылки. Пахло перегаром и застарелым табачным дымом. Он показал мне на крашеный табурет, а сам сел на другой, утирая слезы.

– Доложи обстановку, – приказал я.

– Все плохо, – ответил он, не глядя на меня. – Задание не выполнено. Миссия провалена.

– Причины?

– Кризис. И не только Но после того, как доллар опустился ниже двух рублей, мы едва сводим концы с концами. Денег, что присылают из Центра, хватает только на еду и аренду дома. Мы бедствуем. Ты вовремя приехал.

– Три недели назад мы получили странное сообщение. «Никакой загадочной русской души нет подтвердите прием. Байкал». Оно было запеленговано на резервной частоте, открытым текстом. Что случилось?

– Это все Вячеслав. Я уже рацию от него прячу. Последние месяцы он сам не свой. Пьет. По ночам не спит. А вчера его избили, у магазина, местные. Хорошо, что я оказался рядом. Когда я подошел, он читал им «Ворона» и кричал, что русская культура в подметки американской не годится. Сейчас лежит – ему здорово досталось.

– Как же вы тут живете?

– Да как-то выживаем. Подрабатываем на ремонте помещений. На последнем объекте Вячеслав разбил мраморную столешницу, теперь расплачиваемся. А на коттедже шабашники украли весь электроинструмент, «Хилти», там один перфоратор пятьдесят косарей стоит. Фирма все на нас повесила. И паспорта забрали – пока не отработаем, не вернут.

– Задание?

– Какое задание, что ты… Нет тут никаких секретов. На артиллерийском штампуют гаубицы времен Второй мировой. Авиазавод собирает устаревшие вертолеты. На тракторном Т-34 снова запустили в серию – их хорошо берут в Африке… Мы тут не нужны, понимаешь?

– «Сатана»?

– А что – «Сатана»? Стоит прямо перед заводоуправлением, у проходной. Можно подойти, пощупать, сфотографировать. Молодожены по субботам приезжают – считается хорошей приметой сняться у ракеты после регистрации. Там даже ресторан рядом открыли – «У Сатаны» – иностранцам нравится…

Я оглядел полутемное помещение: блеклые бумажные обои, грязный дощатый пол, сковорода с остатками еды, пивные бутылки, порванный прошлогодний календарь на стене – черная коза, выставив рога, задорно смотрела на меня…

– Но ты же боевой офицер, Джо, – тихо сказал я, – профессиональный разведчик. Резидент. Нельзя так распускаться. Помнишь, в Ираке, когда нас осталось двое из группы, как мы курили последнюю сигарету на двоих и ждали, кто придет первый – повстанцы или подкрепление?

– Там другое дело. Шла война. Были враги и свои. Смерть смотрела в лицо, и мы глядели ей прямо в глаза. Жизнь висела на волоске, каждый день был ценен. Мы были молоды и полны надежд. А здесь… Никто не приходит, никто не уходит… Жизнь потеряла смысл. Время будто остановилось. А по ночам в город заходят волки и воют, воют. У меня мороз по коже от этого воя. А потом Вячеслав… Он ведь был лучшим выпускником, и готовился совсем к другой работе, более героической, что ли… Но жизнь и не таких обламывала.

– Вячеслав! – Крикнул он сорванным голосом. – Ты знаешь, кто к нам пришел?

За деревянной переборкой заворочались, послышался надсадный кашель, заскрипели пружины, что-то упало, кто-то коротко и зло выругался.

– Сходи за пивом, – послышался хриплый голос, – сходи, умоляю тебя. Плохо мне…

– Нельзя ему пить, – Джо встревоженно посмотрел на меня, – кажется, ему почки отбили.

– Слушай боевой приказ, – я поднялся и собеседник медленно поднялся вместе со мной.

– Срочная эвакуация. Двадцать минут на сборы. Взять только самое необходимое. Где рация?

– В сарайке. Батареи сели, а на новые…

– Рацию уничтожить. Утопить в сортире. Немедленно. У нас всего шесть часов. Пошли – он ждать не будет.

– Кто?

– Вертолет.

Ночной патруль

Открываю окно и слышу вдали вертолет береговой охраны. Это ночной патруль. Он всегда проходит в это время. Даже в такую грозу как сегодня. Кого он там ищет? Кубинский десант? Контрабандистов? Неверных жен, крадущихся в темноте? Вспышка молнии озаряет комнату, фотографию на стене между часами и винтовкой. Прости мама. Сегодня три года, как ты ушла. Прости. Сколько тебе здесь? Девятнадцать, двадцать? Ты сидишь в плетеном кресле под цветущей яблоней. Ты в белом платье, ты смеешься. Я достаю из бара плоскую прозрачную фляжку, два стакана. Разливаю поровну, ровно по сто двадцать пять грамм. Эти русские знают толк в горе. Когда нагрянет беда, виски не поможет. Только водка. Твое здоровье, мама. Звучит глупо, но мне плевать. Твое здоровье. Выпить залпом и не закусывать, лучше распахнуть окно и вдохнуть всей грудью влажный воздух, ощутить на щеке капли ночного дождя. Или это слезы? Я плачу, прости меня, мама. Закрываю окно и подхожу к стене. Прикасаюсь стаканом к стеклу, выпиваю и зажимаю рот ладонью, прости. Эта фотография – все, что от тебя осталось. Да еще скалка с барабаном. Нет, барабан не в счет, его я купил, когда ты уже не могла говорить. Когда опухоль в горле разрослась. Я придумал систему сигналов, и ты била скалкой в барабан, когда что-то хотела сказать, он всегда был рядом с твоей кроватью. Хорошо помню их все. Все десять:

Один удар – да.

Два удара – нет.

Три удара – принеси воды.

Четыре – хочу есть.

Пять – достань судно.

Шесть – выключи свет.

Семь – сядь рядом.

Восемь – уходи.

Девять – ненавижу вас всех.

Десять – я тебя люблю.

Беру скалку и ударяю в барабан десять раз. Я тоже люблю тебя, мама. Тебя и отца. Вы многое мне дали. Ты научила меня всегда говорить правду и не прощать лжи. Когда я лгал, ты била меня скалкой по голове. Отец научил защищаться и никому не спускать обид. Спасибо вам. Я всем вам обязан, всем. А Эвелин все нет. Часы на стене показывают четверть одиннадцатого. Где же она? И телефон молчит. Эвелин, Эвелин… Высшие курсы медсестер в Балтиморе, шесть лет безупречной службы в городском хосписе, это наша лучшая сотрудница, мистер Саймон, вы не пожалеете. Я не пожалел, мама. Она ухаживала за тобой в течение года, до самой смерти. Прости, мама. Смерти нет. До самого твоего ухода. Мы вместе проводили тебя в последний путь. Я хорошо помню ту ночь. Шел дождь. Мы были в твоей спальне. Ты три раза ударила в барабан, и Эвелин принесла тебе воды. Потом ты ударила десять раз, положила скалку, перекрестила нас и навсегда закрыла глаза. Эвелин сделала все, что нужно делать в таких случаях. А я всю ночь сидел рядом и держал тебя за руку, чувствуя, как она остывает, как становится ледяной. Утром пришла Эвелин и спросила, что ей делать. «Оставайся», – сказал я. И она осталась. Я пришел к ней той же ночью, она ничего не ответила, когда я постучался в дверь. А может, просто не расслышал ответа, была гроза. Я вошел в комнату и лег к ней в постель. Она была девственницей в двадцать четыре года, я стал ее первым мужчиной. Она занималась любовью так же, как ухаживала за умирающими – тихо и серьезно, не делая ничего лишнего, всегда без слов. Мне нравилась эта молчаливость, нравилась ее серьезность, то, как покорно и бережно она отдавалась мне с закрытыми глазами. И вот сегодня поздним вечером ее нет. Что могло случиться? Ночное дежурство? Два удара. Разрядился телефон? Два удара. Террористы захватили хоспис? Два удара. Я подхожу к стене и снимаю с крючьев винтовку, восьмимиллиметровый «маузер». Он достался мне от отца. Отец любил оружие. «Всегда держи в доме оружие и боеприпасы, – говорил он мне, – никогда не знаешь, когда придет беда». Да, отец. Никогда не знаешь, когда ждать беды. Но сегодня она уже здесь. Не выпуская винтовку из рук, сажусь на кровать. Кладу оружие на колени, это меня всегда успокаивало. Проверяю обойму – она полная, пять патронов. Свободной рукой подвигаю барабан и бью десять раз – я люблю тебя, Эвелин. И я спрошу, где ты была, когда вернешься. Все и так ясно. Но я должен дать тебе шанс. Я спрошу: «Где ты была, Эвелин»? Ты была с любовником? Один удар. Я его знаю? Два удара. Он молодой и сильный? Один удар. Моложе и сильнее меня? Один удар. Вы занимались сексом? Один удар. Это все? Два удара. Ты пойдешь туда снова? Один удар…

Я сижу на кровати целую вечность, с винтовкой на коленях, обманчиво простой винтовкой – армейским восьмимиллиметровым «маузером», глядя на мамину фотографию, щурясь от вспышек молний и вздрагивая от раскатов грома, и когда внизу скрипит входная дверь, и я слышу на лестнице твои легкие шаги и вижу твое прекрасное лицо, вижу тебя всю, босую, в белом, мокром от дождя, расстегнутом плаще, я крепче сжимаю винтовку и спрашиваю: «Где ты была, Эвелин?»