Текст книги "Лекарь. Ученик Авиценны"

18. Requiescat4848
  Requiescat in pace – «Да упокоится с миром» (лат.), обычная надпись на надгробиях, цитата из католической заупокойной молитвы (реквиема).


[Закрыть]

– Я никогда не видел его.

– Он был моим другом.

– Тебя, кстати, я тоже никогда не видел, – сурово сказал священник.

– Но теперь-то видите. – Роб утром разгрузил фургон, спрятав все имущество в ивовой рощице, чтобы освободить место для тела Цирюльника. Потом он шесть часов ехал до деревушки Эйрс-Кросс, где была старинная церковь. А теперь здешний священник с неприятным взглядом неприветливо, с подозрением расспрашивал его, как будто Цирюльник только прикинулся мертвым, нарочно, чтобы доставить хлопоты священнику.

Когда из расспросов выяснилось, кем был Цирюльник при жизни, служитель церкви засопел, не скрывая своего недовольства.

– Лекари, хирурги, цирюльники – все они попирают истину, а она в том, что лишь Троица и святые имеют власть исцелять болезни.

Роб и без того был измучен переживаниями, и выслушивать подобное он был не расположен. «Довольно!» – мысленно зарычал он. Он не забывал, что на поясе висит оружие, но Цирюльник словно и теперь наставлял его: сдерживайся! Роб заговорил со священником тихо, просительно, сделал немалое пожертвование в пользу церкви.

– Архиепископ Вульфстан, – проворчал наконец священник, – запретил клирикам переманивать прихожан из чужих приходов, ибо это связано с церковной десятиной и платой за требы.

– Он не был чужим прихожанином, – заверил Роб. В конце концов он договорился о погребении Цирюльника в освященной земле.

Как удачно, что он захватил с собой полный кошель! Дело не терпело отлагательства, запах тления уже ощущался. Деревенский плотник ужаснулся, когда увидел, каких размеров гроб ему необходимо изготовить. Столь же вместительной должна быть и яма, и Роб сам вырыл ее в углу кладбища.

Сперва он подумал, что Эйрс-Кросс назван так потому, что здесь есть брод через реку Эйр, но священник растолковал: название селения происходит от громадного распятия из полированного дуба, каковое находилось в самой церкви4949
  Англ. cross значит «крест», но может быть и сокращенной формой слова crossing – «переправа».


[Закрыть]. Усыпанный лепестками розмарина гроб с телом Цирюльника поставили у подножия этого распятия, перед алтарем. Вышло так, что был день святого Каллиста, и в церкви Святого Креста было много народа. Когда хор затянул «Господи, помилуй», маленький храм был переполнен.

– Господи, помилуй, Христе, помилуй, – вел хор.

В церкви было всего два окошка. Запах ладана мешался со смрадом, однако немного свежего воздуха просачивалось сквозь трещины в деревянных стенах и соломенной кровле, заставляя свечи мигать. Шесть высоких тонких свечей рассеивали тьму вокруг гроба. Саван покрывал все тело, оставляя открытым лишь лицо Цирюльника. Роб сразу закрыл ему глаза, и покойный казался теперь просто спящим, а может быть, очень пьяным.

– Это твой отец? – прошептала стоящая рядом старушка. Роб поколебался, но решил, что проще всего кивнуть. Старушка вздохнула и погладила его по руке.

Роб оплатил поминальную мессу, в которой с трогательной печалью приняли участие все прихожане, и он с удовлетворением подумал, что Цирюльника не хоронили бы торжественнее, если бы тот принадлежал к какому-нибудь ремесленному цеху, да и молились за него не хуже, чем если бы его покрывал пурпурный саван, положенный самому королю.

Когда служба окончилась и люди разошлись, Роб приблизился к алтарю. Четырежды преклонил колени и осенил себя крестным знамением, как учила его матушка когда-то давным-давно, поклонился особо Богу, Сыну Его, Богородице, и, наконец, апостолам и всем святым душам.

Священник обошел церковь, бережливо загасил свечи, а потом оставил Роба скорбеть в одиночестве у погребальных носилок.

Роб не пошел утолить ни голод, ни жажду, оставался коленопреклоненным, словно повис в пространстве между колеблющимся пламенем свечей и сгустившейся вокруг тьмой.

Он не замечал, как идет время, и вздрогнул, когда колокола загудели, призывая к заутрене. Роб поднялся и проковылял на занемевших ногах по боковому нефу.

– Выкажи свое почтение, – холодно велел ему священник, и Роб послушно поцеловал ему руку.

Выйдя на улицу, побрел по дороге. Под деревом облегчился от скопившейся влаги, потом вымыл руки и лицо водой из бадьи, стоявшей у дверей; в церкви священник между тем завершал полунощницу.

Вскоре после того, как священник снова ушел, свечи у гроба догорели и Роб остался в темноте наедине с Цирюльником. Только теперь он позволил себе думать о том, как этот человек спас его, тогда совсем несмышленого мальчишку, в Лондоне. Он вспоминал и то, каким Цирюльник бывал заботливым и как бывало наоборот. Вспоминал восторг, с которым тот готовил и подавал еду, и то, каким он был эгоистичным. Бесконечное терпение учителя и его жестокость. Непристойности и трезвые, практичные советы; смех и злость; душевную теплоту и пристрастие к выпивке.

Роб понимал: между ними не было любви, но их отношения заменяли любовь близких людей – настолько, что при первых лучах зари, осветивших восковое лицо, Роб горько заплакал, и не только по Генри Крофту.

Похороны состоялись после утрени. Священник не стал задерживаться у могилы.

– Можешь засыпать, – бросил он Робу.

Когда по крышке гроба застучали камни и гравий, Роб услышал бормотание на латыни – что-то о твердой и неколебимой надежде на скорое воскресение.

Роб сделал для Цирюльника все, что сделал бы для близкого родственника. Он вспомнил, как затерялись могилы отца и брата, и заплатил священнику еще и за то, чтобы тот заказал надгробный камень, и указал, что следует написать:

Генри Крофт

Цирюльник-хирург

Преставился июля в 11-й день, лета Господня 1030-го

– Может, добавить Requiescat in pace или что-нибудь подобное? – предложил священник.

Единственной подходящей эпитафией Цирюльнику могли служить слова Carpe diem5050
  Из «Од» римского поэта Горация. Часто переводится как «Лови момент».


[Закрыть] («Радуйся дню сегодняшнему»). И все же…

Роб не сдержал улыбки.

Священнику не понравилось то, что он выбрал, но этот упрямый юноша платил деньги за камень и настаивал, а потому церковнослужитель записал, что было сказано.

Fumum vendidi. «Я продавал дым».

Глядя, как этот священник с холодными глазами прячет, довольно улыбаясь, в карман свой доход, Роб сообразил, что не будет удивительно, если на могиле цирюльника-хирурга никакого камня вообще не появится. Кому в Эйрс-Кросс есть до этого дело?

– Скоро я вернусь сюда и посмотрю, все ли сделано, как я просил.

Глаза священника при этом затуманились.

– Ступай себе с Богом, – лаконично сказал он и вернулся в церковь.

Донельзя уставший, голодный, Роб погнал Лошадь туда, где оставил в ивовой роще их имущество.

Все было в целости и сохранности. Загрузив снова фургон, он присел и поел. Остатки пирога уже испортились, но он прожевал заплесневелую лепешку, которую Цирюльник испек четыре дня назад. Потом Роб сообразил, что он законный наследник. И лошадь, и повозка принадлежали ему. Ему достались инструменты и приспособления, истрепанные подстилки, шарики для жонглирования и набор для фокусов, блеск и дым, право решать, куда отправиться завтра, куда послезавтра.

Первое, что он сделал – вытащил пузырьки «особого запаса» и разбил их один за другим о большой камень.

Оружие Цирюльника он позднее продаст: его собственное лучше. Но саксонский рог повесил на шею.

Взобрался на козлы, посидел – прямо, торжественно, будто на троне.

Быть может, подумалось ему, он поищет и найдет себе мальчика в помощь.

19. Женщина у дороги

Роб продолжал их всегдашний путь – «совершал прогулку по новорожденному миру», как сказал бы Цирюльник. В первые дни он все никак не мог заставить себя разгрузить повозку и дать представление. В Линкольне зашел в трактир, взял себе горячего. Сам он не готовил, питаясь по большей части хлебом и сыром. Хмельного не брал в рот. Вечерами сидел у костра на стоянке, остро ощущая свое одиночество.

Он все ждал, не произойдет ли чего. Ничего особенного не случалось, и постепенно Роб стал понимать, что придется вести самостоятельную жизнь.

В Стаффорде он решил, что пора браться за работу. Лошадь стала прядать ушами и вставать на дыбы, когда они въехали на городскую площадь, и Роб ударил в барабан.

Чувство было такое, будто он всю жизнь работал в одиночку. Ведь его зрители не ведали, что на помосте должен быть еще и старший, который подает сигналы, когда начинать жонглировать, когда заканчивать, а еще рассказывает забавные истории. Поэтому они толпились вокруг, слушали, смеялись, восхищенно смотрели, как он рисует их подобия, раскупали целебный напиток и стояли в очереди, чтобы он осмотрел их за занавесом. Беря их за руки, Роб почувствовал, что дар вернулся к нему. У могучего кузнеца, который по виду способен был перевернуть мир, внутри сидело нечто, пожиравшее жизнь, и долго кузнецу не протянуть. Худенькая бледная девушка, на вид очень болезненная, располагала таким неисчерпаемым запасом сил и здоровья, что Роб, взяв ее за руки, почувствовал прилив радости. Возможно, прав был Цирюльник, когда заявил, что дар подавлен действием крепких напитков, а после воздержания вернется. Впрочем, какова бы ни была причина возвращения дара, Роб обнаружил, что охвачен возбуждением, и с нетерпением ожидал прикосновения к следующей паре рук.

Выехав в тот день из Стаффорда, он остановился у крестьянской усадьбы – купить ветчины – и увидел у амбара кошку с выводком котят.

– Хочешь, выбери себе кого-то из них, – с надеждой предложил крестьянин. – Большинство мне придется утопить, их же кормить нечем.

Роб поиграл с котятами, помахивая перед носами веревочкой. Каждый котенок очень мило включался в игру, кроме одной маленькой белой кошечки, которая хранила гордый вид, презрительно глядя на окружающих.

– Не хочешь пойти со мной, а? – Кошечка сидела смирно, с самым благодушным видом, но стоило Робу попробовать взять ее в руки, как она сразу царапнула его когтями.

Как ни странно, но это лишь укрепило его в желании взять именно этого котенка. Он стал ласково ей что-то нашептывать и страшно обрадовался, когда удалось взять кошечку на руки и погладить ее.

– Вот эту я возьму, – сказал он и поблагодарил крестьянина.

На следующее утро он приготовил себе завтрак, а котенка покормил хлебом, размоченным в молоке. Заглянув в зеленоватые глазки, разглядел в них кошачью стервозность и улыбнулся.

– Я назову тебя в честь мистрис Баффингтон, – сказал он ей.

Возможно, именно кормежка волшебно подействовала на кошечку: через час-другой она уже довольно мурлыкала, свернувшись в клубок у него на коленях, пока он правил Лошадью.

Ближе к полудню он отложил котенка в сторону, когда круто поворачивал на дороге близ Теттенхолла и увидел мужчину, стоявшего над распростертой на земле женщиной.

– Что у нее болит? – спросил Роб, останавливая Лошадь. Женщина, как он видел, дышит; лицо раскраснелось от напряжения, а живот сильно выпирал.

– Ей пришло время рожать, – ответил ему мужчина.

За его спиной, в саду, стояло с полдюжины корзин, доверху наполненных яблоками. Сам же мужчина был одет в лохмотья и не походил на владельца такого богатого сада. Роб предположил, что этот бедняга безземельный – он гнет спину на хозяина, обрабатывает большой участок, а в награду хозяин выделяет ему крошечный клочок земли, который и кормит бедняка со всей семьей.

– Мы собирали первый урожай, когда у нее начались схватки. Она хотела дойти до дома, да вот сил не хватило. Здесь поблизости нет повитухи – была одна, да как раз этой весной померла. Когда стало видно, что ей совсем плохо, я послал мальчишку сбегать за лекарем.

– Ну что ж, ладно, – ответил Роб и взялся за вожжи. Он собирался ехать своей дорогой, потому что как раз таких случаев Цирюльник советовал избегать: если он сможет помочь женщине, плата будет скудной, а если не сможет, того и гляди объявят виновником несчастья.

– Да времени прошло уж больше чем достаточно, – горько сказал крестьянин, – а лекаря все нет и нет. Это доктор-еврей.

Пока он говорил, Роб заметил, как женщина закатила глаза, а тело забилось в судорогах.

Из того, что рассказывал ему о лекарях-евреях Цирюльник, Роб заключил, что лекарь, скорее всего, не явится вообще. А ему самому не давали сдвинуться с места полные безысходного отчаяния глаза батрака и собственные воспоминания, которые ему хотелось бы позабыть.

Роб вздохнул и слез с повозки.

Стал на колени возле перепачканной в грязи измученной женщины и взял ее за руки.

– Когда она в последний раз чувствовала, как шевелится дитя?

– Да уж недели две тому. Две недели она ходит полуживая, словно опоили ее чем. – Мужчина рассказал, что у нее уже были раньше четыре беременности. Два мальчика растут в доме, но последние двое детей родились мертвыми.

Роб чувствовал, что этот ребенок тоже мертв. Он приложил руку к раздутому животу и отчаянно захотел уехать. Но перед глазами у Роба стояло побелевшее лицо матушки, когда она лежала на покрытом навозом полу конюшни, а в душе было ясное ощущение того, что эта женщина скоро умрет, если он ей не поможет.

Среди наваленных кучей инструментов Цирюльника он отыскал зеркальце из полированного металла. Когда судороги отпустили женщину, он расширил инструментом шейку матки, как учил его Цирюльник. Заполнявший женщину плод выскользнул легко – скорее куча гнили, нежели младенец. Роб краем глаза заметил, что мужчина издал булькающий звук и отошел в сторону.

Руки диктовали голове, что надо делать, хотя обычно бывает наоборот. Он извлек плаценту, очистил и промыл родовые пути. Подняв глаза, Роб с удивлением увидел, что приехал доктор-еврей.

– Вы охотно займете мое место, – проговорил Роб. Он чувствовал огромное облегчение от приезда лекаря, потому что у женщины не прекращалось кровотечение.

– Спешить некуда, – отвечал ему лекарь. Но к дыханию он прислушивался непрерывно и осмотрел больную так медленно и внимательно, что сомнений не было: Робу он ни на грош не доверяет. Наконец у лекаря на лице появилось удовлетворенное выражение.

– Положи ладонь ей на живот и крепко потри, вот так.

Роб, недоумевая, массировал опустевшее чрево. В конце концов сквозь мышцы живота он почувствовал, как раздутая губчатая матка снова сжимается в тугой шар, и кровотечение прекратилось.

– Волшебство, достойное Мерлина. А этот трюк я непременно запомню, – сказал Роб.

– В том, что мы делаем, никакого волшебства нет, – спокойно возразил доктор. – А тебе известно мое имя?

– Мы встречались несколько лет назад. В Лестере.

Беньямин Мерлин посмотрел на раскрашенную повозку и улыбнулся.

– А! Ты был мальчиком, учеником. А цирюльник – такой толстяк, который изрыгал цветные ленты.

– Верно.

Роб не стал говорить, что Цирюльник умер, да Мерлин о нем и не спрашивал. Они разглядывали друг друга. Ястребиное лицо еврея по-прежнему обрамляла густая седая шевелюра и такая же седая борода, но он уже не был таким худым, как прежде.

– А что тот переписчик, с которым вы говорили тогда в Лестере? Вы надсекли ему глаза?

– Переписчик? – Мерлин, казалось, был озадачен, потом взор его прояснился. – Да! Эдгар Торп, из деревни Лактеберн в Лестершире.

Если Роб и слыхал эту фамилию, он давно ее позабыл. И понял, что в этом разница между ними: сам он по большей части не запоминал имен своих пациентов.

– Я его оперировал, удалил катаракту на обоих глазах.

– А теперь? Он здоров?

– Мастера Торпа нельзя назвать здоровым, – печально улыбнулся Мерлин. – Он стареет, у него много жалоб и много болезней. Но видит обоими глазами.

Роб сразу замотал погибший плод в тряпки. Сейчас Мерлин развернул их и всмотрелся, потом взбрызнул плод водой из фляги.

– Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – быстро проговорил еврей, потом снова завернул останки в тряпку и отнес батраку. – Дитя было крещено по правилам, – сказал он, – и, несомненно, перед ним отворятся врата Царствия Небесного. Ты должен так и сказать отцу Стиганду или второму священнику церкви.

Работник порылся в испачканном землей кошеле.

– Сколько я должен заплатить, мастер лекарь?

– Сколько можешь, – ответил Мерлин.

Мужчина вынул из кошеля пенни и протянул лекарю.

– Дитя было мужского пола?

– А это никому не известно, – мягко ответил лекарь. Он опустил монету в большой карман своей куртки и рылся там, пока не выудил монетку в полпенни. Эту он дал Робу. Им еще надо было помочь работнику отвезти женщину домой – здесь работы уже больше, чем на полпенни.

Когда они с лекарем наконец покончили со всеми трудами, то отошли к ближайшему ручью и смыли с себя кровь.

– Тебе приходилось уже наблюдать подобные роды?

– Нет.

– Откуда же ты знал, что нужно делать?

– Мне об этом рассказывали, – пожал плечами Роб.

– Говорят, что некоторые люди рождаются целителями. Избранные. – Еврей улыбнулся Робу. – Разумеется, иным просто везет.

Роб чувствовал себя неуютно под его пристальным взглядом.

– А если бы мать умерла, а дитя было живым? – заставил себя Роб задать вопрос.

– Кесарево сечение.

Роб посмотрел на него вопросительно.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю?

– Не понимаю.

– Ты должен разрезать живот и стенку матки и извлечь младенца.

– Разрезать мать?

– Да.

– А вам приходилось это делать?

– Несколько раз. Еще когда я только изучал медицину, один из моих учителей вскрыл живую женщину, чтобы извлечь дитя.

«Вот лжец!» – подумал Роб, устыдившись того, что слушает так жадно. Ему вспомнилось, что рассказывал Цирюльник об этом человеке и обо всем его племени.

– И чем все это кончилось?

– Она умерла, но умерла бы она в любом случае. Я не одобряю вскрытие живых женщин, однако мне рассказывали о врачах, которые поступали так и сохраняли жизнь и матери, и ребенку.

Роб повернулся и зашагал прочь, пока этот человек с французским выговором не высмеял его, как доверчивого простачка. Но, сделав всего два шага, вернулся назад:

– А где нужно резать?

В дорожной пыли лекарь-еврей нарисовал торс и показал два разреза: один – длинной прямой линией на левом боку, другой – чуть выше середины живота.

– Или так, или эдак, – сказал он и отбросил палку подальше.

Роб кивнул и ушел, не в силах даже поблагодарить.

20. В ермолках за столом

Из Теттенхолла Роб выехал не мешкая, но с ним уже что-то начало происходить.

Запас Особого Снадобья от Всех Болезней подходил к концу, поэтому он купил у одного крестьянина бочонок метеглина и, сделав привал, смешал необходимые составляющие для целебного зелья, распродавать которое начал в селении Ладлоу. Снадобье расходилось, как всегда, хорошо, однако Роб пребывал в задумчивости; ему даже было страшновато.

Держать душу человеческую на своей ладони, словно камешек. Чувствовать, как умирает женщина, но вернуть ее к жизни своими усилиями! Даже королю не дано такой власти.

Избранные.

Может ли он выучить еще больше, чем уже знает? Насколько больше? «Как это, – спрашивал он себя, – выучить все, чему только могут научить другие?»

В первый раз он осознал, что горячо желает сделаться лекарем. Иметь настоящую возможность бороться со смертью! У него появились новые мысли, которые то приводили его в неописуемый восторг, то причиняли жестокие душевные муки.

Наутро он направил повозку к Вустеру, следующему городу на дороге к югу, на берегу реки Северн. Впоследствии Роб не мог вспомнить ни реки, ни дороги, ни того, как он погонял Лошадь – вообще ничего из той поездки. Вустерские горожане, разинув рты, глазели, как красная повозка прокатила по площади, совершила круг, не останавливаясь, а потом выехала из города по той же дороге – но в обратном направлении.

Деревушка Лактеберн в Лестершире была слишком мала, чтобы иметь собственный трактир, однако вовсю шел сенокос, и Роб остановился у луга, где орудовали косами четверо мужчин. Тот, что шел по прокосу ближе к дороге, оторвался на минутку от работы и объяснил, как проехать к дому Эдгара Торпа.

Старика Роб отыскал на огороде: тот, стоя на четвереньках, собирал лук. Роб сразу же, с чувством странного волнения, заметил, что Торп видит. Правда, старика одолевали боли в суставах и, хотя Роб помог ему подняться на ноги и распрямиться, еще минуту-другую стонал и охал, пока они не смогли нормально беседовать.

Роб принес из фургона несколько пузырьков со Снадобьем и сразу откупорил один из них, что очень обрадовало хозяина дома.

– Я приехал сюда расспросить вас о той операции, которая вернула вам зрение, мастер Торп.

– Вот как? А отчего это вас интересует?

– У меня есть родич, – поколебавшись, солгал Роб, – который нуждается в таком же лечении, вот я и расспрашиваю, чтобы передать ему.

Торп отхлебнул из пузырька и вздохнул.

– Надеюсь, что он человек сильный и мужества ему не занимать, – проговорил он. – Меня привязали к креслу за руки и за ноги, вот как это было. Веревки врезались в кожу, плотно прижимая голову к высокой спинке. В меня влили не одну чарку, пока я не отупел от выпивки, а вот тогда лекарские помощники поддели мне веки крючками и держали, чтобы я не мог моргнуть.

Старик закрыл глаза и поежился. Несомненно, он много раз пересказывал эту историю – все подробности излагал четко, без малейшей запинки, – но Роб тем не менее слушал, затаив дыхание.

– Болезнь моя была такова, что видеть я мог лишь то, что находится прямо передо мной, да и то расплывчато. Вот появилась в поле зрения рука мастера Мерлина. В ней зажато лезвие, которое все росло, приближаясь, и наконец воткнулось мне в глаз.

Ах! Боль была такая, что я вмиг протрезвел! Я не сомневался, что он вырезал мне глаз, а не просто удалил из него туман. Я заорал на него, потребовал, чтобы он ничего больше не смел со мной делать. Когда же он продолжил свое, я обрушил на его голову град проклятий и сказал, что теперь-то понимаю, как его презренное племя могло убить нашего кротчайшего Господа.

Когда он воткнул лезвие во второй глаз, боль была столь велика, что я утратил всякое соображение. Очнулся я во тьме кромешной – на глазах моих была повязка, – и почти две недели страдал невыразимо. Но со временем я обрел способность снова видеть, как когда-то давно. И настолько улучшилось у меня зрение, что еще два полных года я прослужил переписчиком. Потом пришлось оставить эти обязанности, потому что сильные боли в суставах сделали работу слишком трудной.

«Значит, все это правда», – думал потрясенный Роб. Так, может быть, и остальное, о чем поведал ему Беньямин Мерлин, тоже вовсе не выдумки?

– Мастер Мерлин – самый замечательный врачеватель, какого только доводилось мне видеть, – говорил между тем Эдгар Торп. – Вот только трудно ему избавить мои кости и суставы от болей, это даже удивительно для такого умелого лекаря, – недовольно закончил он.

Роб снова направился в сторону Теттенхолла, разбил лагерь в лощине недалеко от городка и провел там три дня, будто томящийся от любви мужлан, которому и не хватает смелости прийти к возлюбленной, и не удается заставить себя дать ей покой. Первый же крестьянин, у которого он покупал провизию, рассказал, как найти дом Беньямина Мерлина, и несколько раз Роб проезжал в повозке мимо этого низкого крестьянского домика с аккуратным амбаром и надворными постройками, полем, фруктовым садом и виноградником. На первый взгляд ничто не свидетельствовало, что здесь живет лекарь.

На третий день после полудня он повстречал Мерлина на дороге, в нескольких милях от дома.

– Как поживаешь, юный цирюльник?

Роб отвечал, что у него все хорошо, и сам осведомился о здоровье лекаря. Минуту-другую они говорили о погоде, потом Мерлин кивнул, прощаясь:

– Я не могу задерживаться – мне нужно побывать еще у трех больных прежде, чем окончится мой трудовой день.

– А можно, я провожу вас и посмотрю? – с трудом выговорил Роб.

Лекарь обдумал это. Казалось, такая просьба ему очень не понравилась. Он кивнул с большой неохотой.

– Только будь добр ни во что не вмешиваться, – предупредил он.

Первый пациент жил недалеко от места, где они встретились, в крошечной хижине у пруда, по которому плавали гуси. Это был некто Эдвин Гриффит, надсадно кашлявший старик. Роб сразу понял, что тот страдает далеко зашедшей грудной болезнью и через недолгое время сойдет в могилу.

– Как вы чувствуете себя сегодня, мастер Гриффит? – спросил его Мерлин.

Старик зашелся от кашля, отдышался и вздохнул.

– Все так же, и мало о том сожалею, разве что сегодня мне не хватило сил покормить гусей.

– Быть может, мой юный друг позаботится о них, – сказал Мерлин с улыбкой, и Робу не оставалось ничего делать, как только подчиниться. Старик Гриффит объяснил ему, где держит корм, и вскоре Роб уже спешил с мешком к берегу пруда. Его раздражало то, что лечение этого больного он пропустил – ясно же, что Мерлин не станет тратить много времени у постели умирающего. К гусям он подошел с опаской, знал, какими злобными те бывают. Но гуси проголодались и со страшным гоготом набросились на корм, не заботясь ни о чем другом. Роб поспешил прочь от пруда.

Когда он снова вошел в хижину, Мерлин, к его удивлению, все еще беседовал с Эдвином Гриффитом. Роб никогда раньше не видел, чтобы лекарь выполнял свою работу так неспешно. Мерлин задавал бесконечные вопросы о привычках больного и его питании, о детстве, о родителях, дедушках и бабушках, от каких причин те умерли. Пощупал пульс на запястье старика и еще раз на шее, приложил ухо к груди, послушал. Роб не шевелился, напряженно наблюдая за всем этим.

Когда они уходили, старик поблагодарил его за то, что покормил птицу.

Весь день, казалось, был посвящен уходу за обреченными: теперь Мерлин повел его за две мили, к дому сразу за городской площадью – там угасала, мучась болями, жена управляющего городом.

– Как поживаете, Мэри Свейн?

Она не ответила, только смотрела на лекаря неотрывно. Ответ был вполне ясен, и Мерлин кивнул головой. Он сел, взял руку больной в свои и ласково заговорил с нею. Как и в случае со стариком, он уделил ей на удивление много времени.

– Помоги мне, пожалуйста, повернуть мистрис Свейн, – обратился он к Робу. – Тихонько. Ну, тихонько же. – Когда Мерлин закатил ее ночную сорочку, чтобы вымыть костлявое тело, они увидели на тощем левом боку воспаленный нарыв. Лекарь, не теряя времени, вскрыл его ланцетом, устраняя источник боли, и Роб отметил с удовлетворением, что сделано это было так, как сделал бы он сам. Мерлин оставил пациентке флакон с болеутоляющим настоем.

– Осталось посетить еще одного, – сказал Мерлин, когда они затворили за собой двери дома Мэри Свейн. – Это Танкред Осберн. Сегодня утром приходил его сын, сказал, что тот поранился.

Мерлин привязал повод своего коня к повозке, а сам уселся на козлы, рядом с Робом, чтобы веселее ехалось.

– Как там глаза твоего родича? – любезно осведомился лекарь.

Ну, конечно же, Эдгар Торп не мог не рассказать о его расспросах, догадался Роб и почувствовал, как краска заливает щеки.

– Я не собирался обманывать его. Хотел только убедиться сам, что дала ему операция, – объяснил он. – А объяснить, почему это мне интересно, было проще всего так.

Мерлин улыбнулся и кивнул. По дороге он рассказал о том, каким образом удалял катаракты на глазах Торпа.

– Это операция такого рода, которую я никому не советовал бы делать в одиночку, – подчеркнул он, и Роб согласно кивнул, потому что не имел желания вообще оперировать чьи бы то ни было глаза!

Всякий раз, как они подъезжали к развилкам дорог, Мерлин указывал ему путь, пока наконец они не остановились у богатой крестьянской усадьбы. Видно было, что хозяин здесь тщательно следит за всем, но в самом доме они обнаружили мужчину могучего телосложения, который стонал, лежа на служившем ему постелью соломенном тюфяке.

– А, Танкред, что ты на этот раз с собою сделал?

– Вот, поранил треклятую ногу.

Мерлин отбросил одеяло и нахмурился: правое бедро было изогнуто и все распухло.

– Ты, должно быть, испытываешь страшную боль. И все-таки велел мальчику сказать, чтобы я пришел, «когда смогу». В следующий раз нельзя так глупо храбриться, и тогда я приду сразу же, – резко сказал он.

Мужчина закрыл глаза и молча кивнул.

– Как это случилось, когда?

– Вчера в полдень. Свалился с крыши, черт бы ее побрал, когда перестилал проклятую солому.

– Ну, теперь с крышей тебе придется немного подождать, – сказал Мерлин и взглянул на Роба. – Мне потребуется помощь. Найди-ка планку для шины, немного длиннее его ноги.

– Только не выламывайте из построек и из забора, – простонал Осберн.

Роб пошел искать то, что можно. В амбаре лежало с дюжину березовых и дубовых бревен, а также оструганная сосновая доска. Она была широковата, но мягкое дерево легко подавалось и Роб, пользуясь хозяйским инструментом, быстро отрезал ненужное.

Осберн сердито покосился на него, узнав доску, но ничего не сказал.

– Ляжки у него как у быка, – вздохнул Мерлин, снова взглянув на поврежденную ногу. – Нам предстоит трудная работа, юный Коль. – Лекарь взял ногу за лодыжку и щиколотку и стал осторожно нажимать, одновременно слегка поворачивая и выпрямляя поврежденную конечность. Послышался легкий треск, словно крошились сухие листья, и Осберн громко замычал.

– Без толку, – сказал через минуту Мерлин. – У него слишком могучие мышцы. Они сжались, защищая ногу, а у меня не хватает сил справиться с ними и соединить сломанную кость.

– Позвольте, я попробую, – предложил Роб.

Мерлин кивнул, но сперва дал крестьянину хлебнуть кружку хмельного напитка – Осберн весь трясся и всхлипывал от боли, которую причинила ему неудачная попытка соединить кость.

– Дайте еще, – задыхаясь, попросил он лекаря.

Когда он выпил вторую кружку, Роб крепко взял его за ногу, подражая манере Мерлина. Осторожно, стараясь не дергать, надавил, и бас Осберна сменился долгим пронзительным воплем. Мерлин подхватил могучего пациента под мышки и, вытаращив от натуги глаза, потянул его в противоположную сторону.

– Вроде бы получается, – крикнул Роб, чтобы Мерлин мог его расслышать сквозь несмолкающие вопли больного. – Пошла! – И в тот же миг концы сломанной кости царапнули друг друга и встали на место. Распростертый на постели больной вдруг замолчал.

Роб посмотрел, не лишился ли тот чувств, но нет – Осберн бессильно откинул голову, лицо было мокрым от слез.

– Не отпускай ногу, так и держи, – приказал Мерлин. Он смастерил повязку из тряпок и обвязал вокруг щиколотки и лодыжки. К этой повязке он прикрепил один конец веревки, а другой накрепко обмотал вокруг дверной ручки. Затем наложил шину на растянутую конечность.

– Теперь можно отпустить, – сказал он Робу.

Для пущей надежности они еще привязали здоровую ногу к сломанной. Нескольких минут хватило, чтобы успокоить связанного и измученного больного, дать все необходимые указания его бледной жене и отпустить его брата, который пока будет работать на поле.

На току Роб и Мерлин остановились и посмотрели друг на друга. Рубахи на обоих промокли от пота, да и лица были не суше, чем залитые слезами щеки Осберна.

Лекарь улыбнулся и похлопал Роба по плечу: