Текст книги "Лекарь. Ученик Авиценны"

31. Пшеничное поле

Когда у Мэри Каллен умерла мать, отец сказал, что будет скорбеть о Джуре Каллен до конца дней своих. Мэри охотно поддержала его, одеваясь только в черное и избегая всяческих развлечений, но 18 марта, когда минул ровно год, она сказала отцу, что пора возвращаться к обычному порядку жизни.

– Я буду по-прежнему одеваться в черное, – сказал Джеймс Каллен.

– А я нет, – заявила девушка, и отец кивнул.

Покидая родину, она прихватила с собой отрез светлой шерстяной материи, из шерсти их собственных овец, и теперь стала подробно всех расспрашивать, пока не нашла в Габрово хорошую портниху. Когда она объяснила, чего хочет, женщина согласно закивала, однако сказала, что материю, имевшую неопределенный натуральный цвет, сначала хорошо бы окрасить, а уж потом кроить. Корни растения марены дают красноватый оттенок, но тогда Мэри со своими рыжими волосами будет гореть, словно маяк. Сердцевиной дуба можно окрасить материю в серый, но девушке серый показался слишком незаметным – ей и без того уж надоели черные одеяния. Кора клена или сумаха дадут желтый цвет с оранжевыми тонами – будет выглядеть слишком легкомысленно. Платье должно быть коричневым.

– Я и так всю жизнь носила одежду, окрашенную ореховой скорлупой – коричневую, – ворчала она, беседуя с отцом.

Назавтра отец принес ей маленький горшочек желтоватой пасты, слегка напоминающей цветом залежавшееся масло.

– Вот тебе краска, жутко дорогая.

– Этот цвет не самый мой любимый, – осторожно ответила Мэри.

Джеймс Каллен улыбнулся:

– Это называется индиго, синяя краска из Индии. Ее разводят в воде, только смотри, чтобы на руки не попало. Когда мокрую материю вынимают из желтого раствора, она на воздухе меняет свой цвет, и потом краска держится крепко.

Получилась материя насыщенного, сочного синего цвета, какого Мэри еще и не видала, а портниха скроила и сшила ей платье и плащ. Девушке очень понравились эти наряды, но она свернула их и отложила до той поры, когда продолжится путешествие. Десятого апреля охотники принесли в Габрово весть, что путь через перевал наконец-то свободен.

Сразу после полудня многие путники, в окрестных селах ожидавшие теплого времени, устремились в Габрово, откуда караван должен двинуться через перевал – Врата Балкан. Желающие продать путникам продовольствие в дорогу разложили свой товар, а толпа желающих купить кричала и ссорилась за право быть первым.

Мэри пришлось заплатить жене хозяина постоялого двора и долго ее уговаривать, чтобы та – в такое горячее время! – подогрела воды и принесла наверх, в женскую спальню. Сперва Мэри встала на колени у деревянного корыта и вымыла волосы, длинные и густые, как зимний мех у животных, потом села на корточках в тазу и долго терла себя, пока кожа не засияла.

Надела недавно сшитую одежду и вышла посидеть у ворот. Расчесывая деревянным гребнем быстро высыхающие на солнце волосы, она смотрела на главную улицу Габрово, где толпились люди и сгрудились повозки. Вдруг показалась большая группа верховых, вдрызг пьяных, и промчалась галопом через весь городок, не обращая внимания на тот урон, который наносили копыта их боевых скакунов. Чьи-то запряженные лошади испугались, попятились, вращая дикими глазами, повозка перевернулась. Мужчины с руганью натягивали поводья коней, пытаясь удержать их. Лошади пронзительно ржали. Мэри вбежала в дом, хотя волосы не высохли до конца.

К тому времени, когда появился отец в сопровождении Шереди, своего лакея, Мэри уже собрала и упаковала все их пожитки.

– Кто эти люди, промчавшиеся по городу, будто вихрь?

– Они называют себе христианскими рыцарями, – холодно ответил отец. – Их человек восемьдесят, французы из Нормандии, а путь держат в Палестину как паломники.

– Они люди опасные, госпожа, – предупредил Шереди. – Носят только короткие кольчуги, но в повозках у каждого – полный доспех. Пьют, не просыхая, и… – смущенно отвел глаза, – дурно обращаются с женщинами, кто бы те ни были. Вам, госпожа, нельзя отходить от нас.

Она с серьезным видом поблагодарила Шереди, однако нелепо было думать, что слуга и отец сумеют защитить ее от восьмидесяти пьяных и агрессивных рыцарей. Мэри даже посмеялась бы, когда бы это не было так грустно.

В составе большого каравана потому и путешествовали, что он предоставлял коллективную защиту, и Каллены, не теряя времени, нагрузили вьючных животных и погнали их на большое поле у восточного края города, где собирался весь караван. Проезжая мимо повозки керла Фритты, Мэри увидела, что он уже установил свой походный стол и быстро набирает новых желающих присоединиться к каравану.

Похоже было, будто они возвратились домой – с ними то и дело здоровались те, с кем они познакомились на пути сюда. Каллены отыскали свое место почти в середине каравана, потому что сзади прибавилось много новых путников.

Мэри все время оглядывалась по сторонам, но только перед самой темнотой появились те, кого она ожидала. Те пятеро евреев, с которыми он покинул караван, возвращались верхами, а позади она разглядела гнедую кобылку. Роб Джереми Коль гнал свою ярко раскрашенную повозку прямо к Мэри, и она вдруг почувствовала, как сильно забилось сердце в груди.

Выглядел он отлично, как и всегда, и был, кажется, рад возвращению. Калленов он приветствовал весело, словно он и Мэри не разошлись сердито после своей предыдущей встречи.

Когда он, позаботившись сперва о лошади, подошел к их костру, Мэри, как добрая соседка, не могла не сказать ему, что местные торговцы почти все уже распродали. Если он не поторопится, то может остаться без провизии.

Он любезно поблагодарил девушку, но сказал, что без всяких трудностей запасся провизией в Трявне.

– У вас-то самой достаточно?

– Да, отец успел закупить припасы одним из первых. – Ее обижало, что он ничего не сказал о новом платье и плаще, хотя смотрел на нее долго-долго, как никогда раньше.

– Они точно такого цвета, как ваши глаза, – сказал он наконец.

Мэри приняла это как комплимент, хотя до конца уверена не была.

– Спасибо, – отозвалась она без улыбки и заставила себя отвернуться: приближался отец, и Мэри стала наблюдать, как Шереди разбивает палатку.

Минул следующий день, а караван все не трогался с места; вдоль всей колонны слышалось недовольное ворчание. Отец пошел к Фритте, вернулся и сказал, что мастер караванщик ожидает, пока уедут нормандские рыцари.

– Они творят дурные дела, поэтому мудрый Фритта хочет, чтобы они ехали впереди каравана, а не беспокоили наш тыл.

Но на следующее утро рыцари все еще были здесь, и Фритта решил, что ждал вполне достаточно. Он подал сигнал – караван двинулся на последний этап пути, к Константинополю; мало-помалу общее движение докатилось и до Калленов.

Осенью они следовали за одним молодым франком с женой и двумя детьми. Эта франкская семья зимовала где-то недалеко от Габрово, и они определенно говорили, что намерены дальше двигаться с караваном, однако сейчас их не было видно. Мэри не сомневалась, что произошло нечто ужасное, и молила Бога смилостивиться над ними. Теперь она ехала позади двух толстых братьев-французов, которые еще раньше рассказывали отцу, что мечтают заработать целое состояние на продаже турецких ковров и иных ценных вещей. Они все время жевали чеснок для укрепления здоровья и нередко оборачивались и глупо таращились на прелести Мэри. Тут ей пришло в голову, что цирюльник-хирург, едущий на повозке сзади, тоже, наверное, разглядывает ее, и время от времени Мэри нарочно вертела бедрами больше, чем того требовала езда в седле.

Гигантской змеей караван вскоре вполз на перевал, который служил проходом в высоких горах. Дорога петляла, ниже шли крутые обрывы, а в самом низу поблескивала река, вздувшаяся после таяния снегов, преграждавших им путь всю зиму.

По другую сторону глубокого ущелья шли предгорья, постепенно сменявшиеся пологими холмами и равниной. Ночь путники провели на широкой равнине, поросшей густым кустарником. На следующий день двинулись дальше к югу, и стало ясно, что Балканские Врата разделяют две области с совершенно разным климатом: по эту сторону перевала воздух был гораздо теплее и с каждым часом пути теплел все заметнее. Заночевали они у деревни Горня, разбив лагерь, с разрешения крестьян, среди сливовых садов. Хозяева продавали желающим огневую сливовую настойку, зеленый лук, напиток из кислого молока – такой густой, что его приходилось есть ложкой. Рано утром, когда еще не снялись со стоянки, Мэри услыхала отдаленные раскаты грома. Шум быстро нарастал, и вскоре в нем можно было различить выкрики мужчин.

Выйдя из палатки, Мэри увидела белую кошечку, которая покинула повозку цирюльника-хирурга и теперь стояла, замерев, на дороге. Французские рыцари пронеслись мимо галопом, как демоны в страшном сне, туча пыли закрыла кошечку, но Мэри успела все же заметить, что натворили копыта первых коней. Своего крика Мэри не услышала, но отчетливо помнила, что бросилась на дорогу, когда туча пыли еще не успела осесть.

Мистрис Баффингтон не была больше белой. Кошечку буквально втоптали в дорожную пыль. Мэри подняла изломанное тельце несчастного животного, и только тут заметила, что он вышел из повозки и стоит рядом.

– Вы испачкаете кровью новое платье, – резко сказал Роб, но лицо его было искажено болью.

Он забрал кошечку, взял с собой лопату и ушел из лагеря. Когда вернулся, Мэри не стала подходить к нему, но издали заметила, что глаза у него покраснели. Закопать мертвое животное – не то же самое, что похоронить человека, но Мэри не удивилась тому, что он способен плакать по кошке. Несмотря на высокий рост и немалую физическую силу, он был мягким, ранимым человеком, это-то и притягивало Мэри к нему.

Следующие несколько дней она не докучала Робу. Караван не шел дальше на юг, а повернул снова на восток, но солнце припекало с каждым днем все сильнее. Мэри уже стало ясно, что она зря потратилась в Габрово на новое платье: погода была слишком теплой, чтобы носить шерстяные одежды. Она перерыла свои запасы летних нарядов, нашла кое-что светлое, но эти платья были слишком праздничными, в дороге они не годились – слишком быстро износятся. Она остановилась на полотняном белье и грубом, похожем на мешок, рабочем платье, которое, чтобы сделать его понаряднее, перевязала шнурком на талии. На голову надела широкополую кожаную шляпу, хотя нос и щеки все равно уже покрылись веснушками.

Однажды утром она сошла с седла и продолжила путь пешком, чтобы, по обыкновению, размяться. Он улыбнулся ей:

– Забирайтесь в мою повозку, поедем вместе.

Мэри без споров взобралась на козлы. На этот раз она не испытывала никакой неловкости, ей радостно было сидеть с ним рядом.

Роб покопался под сиденьем и вытащил собственную кожаную шляпу, но такого фасона, какой носили евреи.

– Где вы это раздобыли?

– В Трявне мне дал ее священник.

Тут они увидали, как кисло смотрит на Роба ее отец, и дружно расхохотались.

– Удивляюсь, что он позволяет вам ехать со мной.

– А я его убедила, что от вас никакого вреда нет.

Они доверительно посмотрели друг другу в глаза. Его лицо было красиво, несмотря на прискорбно сломанный нос. Мэри сообразила, что сколь бесстрастным ни выглядело бы его лицо, все чувства отражались в глазах – глубоких, внимательных и почему-то казавшихся старше, чем он сам. В этих глазах девушка видела бездну одиночества, не меньшего, чем ее собственное. Интересно, сколько ему лет. Двадцать один? Двадцать два?

Мэри вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей: он говорил что-то о возделанном крестьянами плато, по которому пролегал их путь.

– …главным образом фруктовые деревья и пшеницу. Зимы здесь, должно быть, короткие и мягкие, ведь пшеница уже вон как подросла, – говорил Роб, но девушке не хотелось упускать то чувство близости, которое появилось в первые минуты.

– В тот день в Габрово я на вас очень рассердилась.

Другой на его месте стал бы возражать или улыбнулся, но он ничего не сказал.

– Из-за той славянки. Как вы только могли с ней пойти? На нее я тоже рассердилась.

– Не стоит зря сердиться ни на меня, ни на нее. Она была такая жалкая, я даже не стал ложиться с нею. Увидел вас, и это мне все испортило, – сказал он бесхитростно.

Мэри и не сомневалась, что он скажет ей правду, и в ее душе цветком распустилось чувство нежности и торжества.

Вот теперь можно было поговорить и о пустяках: о пролегающей впереди дороге, о том, как погонять животных, чтобы те не слишком утомлялись, о том, как трудно раздобыть хворост, чтобы приготовить пищу. Всю вторую половину дня они сидели рядышком и негромко говорили обо всем на свете, кроме белой кошечки и себя самих – а его глаза и без слов говорили ей многое.

Мэри все видела и понимала. По нескольким причинам это ее очень пугало, и все же она нигде больше не хотела бы оказаться в это время, только сидеть вот так рядом с ним на неудобной, покачивающейся повозке, под палящим солнцем. И лишь когда отец наконец властно позвал ее к себе, она подчинилась, но весьма неохотно.

Время от времени им встречались пасущиеся недалеко от дороги стада овец, в большинстве своем очень неприглядных, хотя ее отец непременно останавливался и внимательно осматривал их, а потом в сопровождении Шереди отправлялся поговорить с владельцами стад. Пастухи в один голос утверждали: чтобы отыскать действительно отличных овец, надо ехать далеко, до самой Анатолии.

К началу мая они были в одной неделе пути от Турции9797
  Это название употреблено автором для удобства читателей: территория нынешней Турции входила тогда в Византийскую империю, а первые турки (сельджуки) появились в ее восточной части лишь через 20–25 лет после описываемых событий.


[Закрыть], и Джеймс Каллен даже не скрывал своих надежд и волнений. Его дочь тем временем переживала свои собственные надежды и волнения, но она всеми силами старалась скрывать их от отца. Возможность послать улыбку или бросить взгляд в сторону цирюльника-хирурга имелась всегда, однако Мэри иной раз принуждала себя не подходить к нему два дня подряд: боялась, что если отец догадается о ее чувствах, то прикажет ей держаться подальше от Роба Коля.

Как-то вечером, когда она чистила посуду после ужина, Роб пришел к их костру. Вежливо кивнул ей и направился прямо к отцу, держа на виду флягу крепкого вина как символ мира и дружбы.

– Присаживайся, – неохотно предложил отец. Но после первой чарки он стал дружелюбнее – несомненно, потому, что было приятно посидеть в компании, поговорить на английском языке, да и трудно было не поддаться обаянию Роба Джереми Коля. Прошло совсем немного времени, и Джеймс Каллен уже рассказывал гостю, что их ожидает дальше:

– Мне все говорят о восточной породе овец, поджарых, с узкой спиной, зато хвост и задние ноги у них такие жирные, что на запасах жира скотинка может долго жить во время бескормицы. У их ягнят руно шелковистое, с необычным, редко встречающимся блеском. Подожди, дружище, сейчас я тебе сам покажу! – Он скрылся в палатке и тут же вернулся с барашковой шапкой в руках. Серое руно было в тугих мелких завитках.

– Высшее качество, – сказал он с жаром. – Таким курчавым руно бывает только до пятого дня жизни ягненка, а потом еще два месяца оно остается волнистым.

Роб внимательно рассмотрел шапку и согласился: шкурка просто замечательная.

– О, так и есть! – подхватил Каллен и водрузил шапку себе на голову. Мэри и Роб засмеялись – вечер был теплый, а барашковая шапка нужна, когда стоят морозы. Каллен отнес шапку в палатку, они все втроем сели у костра, и отец позволил Мэри отхлебнуть раз-другой из его кружки. Не так-то легко оказалось проглотить крепкое вино, зато после этого мир стал казаться уютнее.

Раскат грома потряс побагровевшее небо, ярко сверкнула молния и на несколько долгих мгновений осветила их. Мэри успела разглядеть жесткие черты лица Роба, но глаза с открытым и беззащитным взглядом остались в тени.

– Удивительный край, – заметил ее отец. – То и дело гром и молния, а дождя ни капли. Я вот хорошо помню то утро, Мэри Маргарет, когда ты родилась. Тогда тоже гремел гром и сверкала молния, но шел еще и добрый шотландский ливень – так лило, будто разверзлись хляби небесные, а само небо едва не касалось земли.

– Наверное, это было в Килмарноке, – подался вперед Роб, – там, где ваше хозяйство?

– Да нет, не там, а в Солткотсе. Ее мать была из семьи Теддеров из Солткотса. Я привез Джуру в родительский дом, потому что ей, когда она затяжелела, очень не хватало матери. Нас там холили и лелеяли не одну неделю, вот мы и задержались, а уж приспело время рожать. Начались схватки, и вышло так, что Мэри Маргарет родилась не в Килмарноке, как все порядочные Каллены, а в доме дедушки Теддера на берегу Ферт-оф-Клайд9898
  Шотландское название устья реки Клайд вместе с морским заливом, в который она впадает.


[Закрыть].

– Отец, – смущенно вставила Мэри, – мастеру Колю ничуть не интересно, в какой день я родилась.

– Напротив! – воскликнул Роб и стал забрасывать ее отца вопросами, внимательно выслушивая обстоятельные ответы.

Она же сидела и молила Бога, чтобы снова не вспыхнула молния: Мэри вовсе не хотелось, чтобы отец увидел, как пальцы цирюльника-хирурга гладят ее обнаженную до локтя руку. Прикосновение было легким, как перышко, но Мэри вся задрожала от смятения, словно ей вдруг открылось будущее или воздух сделался холодным.

Одиннадцатого мая караван вышел на западный берег реки Арда9999
  Граница между Болгарским царством и Византийской империей.


[Закрыть], и керл Фритта решил не сниматься с лагеря весь день – пусть отремонтируют повозки да закупят у местных крестьян провизию. Отец Мэри взял с собой Шереди и наемного проводника и переправился на другой берег – так ему не терпелось, словно мальчишке, поскорее отыскать жирнохвостых овец.

Час спустя Мэри и Роб, вдвоем усевшись на ее вороного без седла, отъехали подальше от шума и суеты лагеря. Когда проезжали мимо палатки евреев, Мэри заметила, как жадно смотрит на них тощий юноша – то был Симон, учитель Роба. Он улыбнулся и ткнул в бок одного из своих товарищей, показывая на Роба, едущего с девушкой.

Впрочем, ей дела до этого не было. У Мэри кружилась голова – должно быть, от сильной жары; солнце с самого утра действительно палило немилосердно. Руками девушка обхватила Роба, чтобы не упасть с лошади, закрыла глаза и привалилась головой к его широкой спине.

Недалеко от лагеря они встретили двух невеселых крестьян – те подгоняли ослика, нагруженного хворостом. Крестьяне уставились на них, но на приветствие не ответили. Должно быть, шли они издалека, здесь поблизости деревьев не было, только поля и поля. На них никто сейчас не работал – время посева давно прошло, а до жатвы было еще далеко.

Когда доехали до ручья, Роб привязал коня к ветвям куста, они с Мэри разулись и спустились к ослепительно сверкающей под лучами солнца воде. По обеим сторонам ручья, в котором отражались их фигуры, раскинулось пшеничное поле, и Роб показал ей, как высокие колоски затеняют почву – там царит манящая прохлада и полумрак.

– Иди сюда, – позвал он. – Здесь как в пещере, – и заполз в пшеницу, словно большой ребенок.

Мэри последовала за ним с некоторым колебанием. Где-то рядом прошуршало среди созревающих колосьев что-то живое, девушка вздрогнула от неожиданности.

– Это просто маленькая мышка, она сама испугалась и убежала, – сказал Роб. Он потянул Мэри к себе, в прохладу, испещренную маленькими пятнышками света. Оба внимательно вглядывались друг в друга.

– Я не хочу этого, Роб.

– Значит, и не будешь, Мэри, – отозвался он, хотя по глазам она видела, что он заставил себя дать такой ответ против желания.

– Не мог бы ты просто поцеловать меня, а? – робко попросила она.

Так их первая близость обернулась неуклюжим прохладным поцелуем – а он и не мог быть иным из-за ее внутренней напряженности.

– А остальное мне не нравится. Понимаешь, я уже пробовала, – выпалила Мэри, и миг, которого она так страшилась, остался позади.

– Так у тебя, значит, имеется опыт?

– Только один раз, с кузеном в Килмарноке. Он сделал мне страшно больно.

Роб стал нежно целовать ее глаза, нос, она же тем временем боролась со своими сомнениями. В конце-то концов, кто это такой? Стивена Теддера она знала сызмальства, он был и двоюродным братом, и другом, и он причинил ей ужасную боль. А потом еще покатывался со смеху, глядя на нее, будто так уж забавно, что она ему это позволила – все равно что не протестовала, если бы он толкнул ее и она села бы задом в грязную лужу.

Пока Мэри одолевали эти невеселые мысли, англичанин начал целовать ее по-другому. Его язык теперь поглаживал ее губы изнутри. Неприятным это ей не показалось, она даже попыталась подражать ему, и тогда он засосал ее язык! Но стоило ему расстегнуть ей корсаж, как Мэри снова задрожала.

– Я только хочу их поцеловать, – настойчиво сказал Роб, и Мэри пережила необычное ощущение, глядя сверху на его лицо, потянувшееся к ее соскам. Она не могла не признать – с немалым удовлетворением, – что груди у нее полные, но высокие и тугие, уже изрядно порозовевшие. Его шероховатый язык прошелся по границе окружающего сосок ореола, который сразу покрылся пупырышками. Язык двигался сужающимися кругами, и вот уже он прижался к затвердевшему розовому сосочку, потом Роб обхватил сосок губами, будто младенец, не переставая все время поглаживать внутреннюю сторону ее бедер. Но когда рука добралась до холмика, Мэри напряглась и застыла. Она почувствовала, как плотно сомкнулись мышцы на бедрах и в низу живота, она вся была как натянутая струна, страх переполнял ее, пока Роб не убрал руку.

Он развязал свою одежду, взял Мэри за руку и сделал ей подарок. Ей и раньше приходилось видеть это у мужчин – мельком, случайно, когда она вдруг натыкалась на отца или кого-то из работников, мочившихся за кустом. И даже в такие мгновения она успевала увидеть больше, чем в тот раз со Стивеном Теддером, так что по-настоящему она ничего и не видела, и теперь не могла удержаться от искушения – внимательно рассмотрела Роба. Мэри не ожидала, что у него окажется такой… толстый, она подумала об этом с укором, словно в том была его вина. Набравшись смелости, потянула за кожицу – Роб дернулся, а она тихонько рассмеялась. Презабавнейшая штуковина!

Они ласкали друг друга, и Мэри понемногу успокоилась, даже сама отважилась проникнуть языком в его рот. Вскоре их тела стали теплыми, мягкими, влажными, и не было ничего особенного в том, что его рука погладила ее ягодицы, тугие и округлые, а затем снова скользнула между ног, чтобы вдоволь там наиграться.

Она только не знала, куда девать собственные руки. Положила палец ему между губами, ощутила слюну, потрогала зубы, язык, но потом Роб отдернул голову и снова стал посасывать ее груди, покрывать поцелуями живот и бедра. Он проник в нее сперва одним пальцем, затем двумя, теребя маленькую горошину, ускоряя круговые движения.

– Ах! – слабо выдохнула Мэри и подняла колени.

Но вместо мученичества, к которому она мысленно уже приготовилась, почувствовала теплоту его дыхания. Его язык рыбкой скользнул в ее влажную глубину, между мохнатыми складками, касаться которых она и сама-то стыдилась! «Как я смогу теперь смотреть в глаза этому мужчине?» – спрашивала себя Мэри. Впрочем, очень скоро этот вопрос отпал, просто сам собой улетучился: она уже дрожала и извивалась самым греховным образом, закрыв глаза и приоткрыв рот.

Она еще не пришла до конца в себя, когда Роб осторожно вошел в нее. Теперь они слились в одно целое, и он стал продолжением ее тесного и теплого естества, нежного, как шелк. Боли она не чувствовала, ее только слегка распирало внутри, но стало гораздо легче, когда он начал двигаться. Чуть погодя остановился.

– Так хорошо?

– Да, – ответила она, и Роб возобновил движения.

Мэри обнаружила, что двигает бедрами ему навстречу. А он уже не мог больше сдерживаться и стал двигаться все быстрее, со все большим размахом, резче и резче. Она хотела было подбодрить его, но сквозь ресницы увидела, как он запрокинул голову и выгнулся, входя в нее очень глубоко.

Как необычно и удивительно было ощутить сотрясающую его крупную дрожь, услышать его тихое рычание, которое выражало, кажется, величайшее облегчение, когда он излился в нее!

Потом они долго лежали без движения среди высоких, в рост человека, колосьев. Они не разжимали объятий, одна длинная нога Мэри была заброшена на него, оба медленно остывали, покрытые потом.

– Тебе это может со временем понравиться, – сказал наконец Роб. – Как пиво из солода.

Мэри сердито ущипнула его за руку. Однако задумалась над его словами.

– А почему нам это нравится? – задала она вопрос. – Я вот наблюдала за лошадьми – отчего это нравится животным?

Роб выглядел пораженным до крайности. Много лет спустя она поймет, что этот вопрос выделил ее из ряда всех иных женщин, каких он знал. Сейчас она лишь чувствовала, как он изучающе смотрит на нее.

Мэри не могла произнести этого вслух, но в душе уже почувствовала, что и Роб для нее выделился среди всех мужчин на свете. Она догадывалась, что он обошелся с нею необычайно ласково – всего до конца она еще не в силах была постичь, могла только сравнивать с испытанной раньше ужасной грубостью.

– Ты больше думал обо мне, чем о себе, – проговорила она.

– От этого я не пострадал, – откликнулся Роб.

Она погладила его лицо, задержала руку, а он поцеловал ее ладонь.

– Большинство мужчин… вообще людей… вовсе не такие, как ты. Я точно знаю.

– А тебе надо забыть о своем проклятом кузене из Килмарнока, – сказал он.