Текст книги "Лекарь. Ученик Авиценны"

66. Город в серых тонах

Вот он и остался единственным выжившим из всего Исфаганского медицинского отряда. Роб думал о том, что и Мирдин, и Карим засыпаны теперь землей, и это наполняло все его существо гневом, болью и горькими сожалениями. Но эти две смерти заставляли его в то же время ощущать всю радость бытия: Роб воспринимал всякий день, как поцелуй любимой, и с наслаждением смаковал простые удовольствия будней: глубокий вдох, долгое освобождение мочевого пузыря, неспешный выпуск наружу скопившихся газов. Когда он испытывал голод, то с наслаждением жевал корку черствого хлеба, а когда испытывал усталость, с наслаждением ложился спать. А как приятно было дотронуться до свободного пояса жены, прислушаться к тому, как она храпит! Или покусать животик сынишке, пока тот не начинал радостно хохотать во все горло, а у самого Роба не наворачивались на глаза слезы радости.

И ведь все это – вопреки той атмосфере мрака и скуки, которая окутала в последнее время Исфаган.

Если уж Аллаху с имамом Кандраси так легко удалось расправиться с исфаганским героем-атлетом, как же мог простой человек осмелиться нарушать суровые законы ислама, установленные самим Пророком?

Продажных женщин больше не было видно, а на майданах по ночам не слышалось веселого гомона. По улицам ходили попарно муллы, высматривая, у кого из женщин покрывало оставляет открытой хотя бы часть лица, кто из мужчин недостаточно поспешно откликается на призыв муэдзина к молитве, не найдется ли где такой глупый трактирщик, который торгует вином. Даже в Яхуддийе, где женщины всегда ограничивались тем, что старательно покрывали платками волосы, многие еврейки стали закрывать и лица тяжелыми покрывалами, как у мусульманок.

Некоторые тайком вздыхали, с грустью вспоминая ночи, проведенные с музыкой и весельем, но были и такие, кто радовался пришедшим переменам. В маристане хаджи Давут Хосейн в ходе утренней молитвы вознес особую хвалу Аллаху.

– Мечеть и царство родились из единой утробы, они и в жизни едины, и никому не удастся их разделить! – воскликнул он.

К дому Ибн Сины по утрам приходило даже больше народу, чем раньше. Они молились вместе с ним, но теперь Князь лекарей после молитвы возвращался в свой дом и не показывался, пока не наступал час следующей молитвы. Он целиком отдался своему горю и воспоминаниям и перестал появляться в маристане, читать лекции и лечить больных. Если кто не желал, чтобы к ним прикасался зимми, то тех осматривал аль– Джузджани, но таких находилось не много и Роб работал без передышки, заботясь и о своих прежних пациентах, и о пациентах Ибн Сины.

Однажды в больницу приковылял тощий старик со зловонным дыханием и грязными босыми ногами. Ноги у этого Касима ибн Сахди походили на журавлиные, с узловатыми коленями, а клок седой бороды был словно изъеден молью. Он не ведал своего возраста, не имел своего дома, ибо почти всю жизнь провел, прислуживая то в одном караване, то в другом.

– Где я только ни бывал, господин!

– И в Европе, откуда я родом?

– Ну, разве что там не бывал. – Он рассказал, что и семьи у него нет, а заботится о нем один Аллах. – Сюда я попал вчера с караваном, что привез шерсть и финики из Кума. По дороге меня скрутила боль, злая, что твой джинн.

– Боль – где?

Касим застонал и схватился за правую сторону живота.

– Извергал ли ты свою пищу?

– О Аллах, я тем и болен – рвота все время, и ослаб страшно. Но вот я спал, и во сне воззвал ко мне Аллах и сказал: «Есть поблизости человек, который тебя исцелит». И я проснулся и стал расспрашивать всех, есть ли поблизости такое место, где лечат недужных, и меня направили в этот маристан.

Старика провели к тюфяку, вымыли, накормили легкой пищей. Это был первый для Роба пациент с болезнью, поразившей правый бок, которого он мог наблюдать на ранней стадии заболевания. Аллах, возможно, и знал, как исцелить Касима, но Робу это оставалось неведомо.

Снова он просиживал в библиотеке долгие часы. Наконец, любезный Юсуф аль-Джамал, хранитель Дома мудрости, задал вопрос: что ищет он столь упорно и настойчиво?

– Тайну болезни, которая поражает правую сторону живота. Пытаюсь отыскать сообщения древних авторов, которые вскрывали человеческий живот прежде, чем это стало делом запретным.

Почтенный библиотекарь заморгал и вежливо кивнул:

– Я постараюсь помочь тебе. Дай мне время, я посмотрю, что можно отыскать.

Ибн Сина был теперь недоступен, и Роб пошел к аль– Джузджани, который не отличался таким терпением, как Учитель.

– Очень часто люди умирают от этой болезни, – отвечал аль-Джузджани, – однако иные приходят в маристан с жалобами на боль и жжение в низу живота, в его правой стороне, а потом все это проходит и люди возвращаются к себе домой.

– Отчего проходит?

Аль-Джузджани пожал плечами, взглянул на Роба с явным раздражением и не пожелал более тратить время на этот предмет.

У Касима боль тоже прошла через два-три дня, но Роб не захотел отпускать его.

– Куда тебе идти?

Старый погонщик пожал плечами:

– Найду караван, хаким, там мой дом.

– Не всем, кто приходит сюда, удается уйти. Некоторые из них умирают, понимаешь?

– Все люди рано или поздно умирают, – серьезно кивнул головой Касим.

– Обмывать умерших, готовить их к погребению – это значит служить Аллаху. Ты мог бы выполнять такую работу?

– Конечно, хаким. Это и вправду дело, угодное Аллаху, как ты и сказал, – подтвердил старик с торжественным видом. – Аллах привел меня сюда; возможно, ему угодно, чтобы я здесь остался.

По соседству с двумя помещениями, служившими больничным моргом, находилась небольшая кладовая. Роб со стариком вместе прибрали в ней и превратили в жилище Касима ибн Сахди.

– Есть ты будешь здесь, после того как покормят больных, а в банях маристана ты можешь мыться.

– Слушаюсь, хаким.

Роб дал ему циновку и глиняную лампу. Старик развернул свой потертый молитвенный коврик и объявил, что лучшего жилья в жизни своей не видал.

Прошло без малого две недели, прежде чем заваленный работой Роб сумел повидаться в Доме мудрости с Юсуфом аль– Джамалом. В знак благодарности за помощь он принес библиотекарю подарок. У любого торговца можно было купить крупные, толстые фисташки, однако у Юсуфа осталось мало зубов, жевать фисташки ему было трудно, поэтому Роб купил для него плетеную из тростника корзину, полную мягких фиников, выращенных в оазисах пустыни.

Однажды вечером они с Юсуфом сели в Доме мудрости и принялись за финики. Читателей в библиотеке уже не осталось.

– Я углубился в прошлое, – сказал ему Юсуф, – насколько мог. До самой античности. Даже египтян, слава которых как бальзамировщиков тебе известна, учили тому, что вскрывать живот есть зло, ибо обезображивает умершего.

– Но… как же тогда они делали мумии?

– А они были лицемерами. Платили презираемым людям, которые назывались парасхитами, и те грешили, делая запретный первый надрез на животе, а затем сразу же бежали, чтобы их не забили до смерти камнями. Они, таким образом, брали вину на себя, позволяя почтенным бальзамировщикам извлечь из живота внутренние органы и продолжить работу по бальзамированию тела.

– Изучали ли они органы, которые извлекали? Оставили ли хоть какие-то письменные следы своих наблюдений?

– Египтяне проводили бальзамирование пять тысяч лет и выпотрошили в общей сложности почти семьсот пятьдесят миллионов человек, умерших от всех мыслимых болезней. Внутренние органы они помещали в сосуды из глины, известняка или же алебастра, а иной раз просто выбрасывали прочь. Но нет ни малейшего намека на то, что они хоть как-то изучали эти органы.

Вот у греков было совсем по-иному, хотя и происходило там же, в долине Нила. – Юсуф взял еще горсть фиников. – За девятьсот лет до рождения Пророка Мухаммеда Александр Македонский ураганом промчался по нашей Персии, подобный прекрасному юному богу войны. Он покорил весь древний мир, а на северо-западном конце дельты Нила, на узкой полоске земли между Средиземным морем и озером Мареотида, основал прекрасный город, которому дал свое собственное имя.

Через десять лет он умер от болотной лихорадки, но город Александрия успел уже стать центром греческой культуры. При разделе империи Александра Египет вместе с этим новым городом перешел к македонцу Птолемею, одному из наиболее ученых соратников Александра. Птолемей основал в Александрии Мусейон – первый в мире университет – и знаменитую Александрийскую библиотеку. Там процветали все отрасли знания, но самых талантливых учеников со всего света привлекала школа врачевания. Вот тогда, в первый и последний раз за всю долгую историю человечества, краеугольным камнем этой школы стала анатомия. На протяжении трех сотен лет там очень широко практиковалось вскрытие человеческого тела.

Роб, жадно слушая, подался всем телом вперед:

– Значит, можно прочитать сделанные ими описания болезней, каковые поражают внутренние органы?

Юсуф отрицательно покачал головой:

– Книги этой великолепной библиотеки пропали, когда город подвергся разграблению легионами Октавиана за тридцать лет до начала христианского летосчисления. Римляне уничтожили львиную долю книг александрийских лекарей. То немногое, что уцелело, собрал Цельс203203
  Авл Корнелий Цельс (ок. 25 г. до н. э. – 50 г. н. э.) – римский философ и врач. Из его обширных трудов до нас дошли немногие, в т. ч. 8-томное сочинение «О медицине», упоминаемое Юсуфом в следующей фразе.


[Закрыть]. Он попытался сохранить это в своем труде «De re medicina», но там встречается лишь краткое упоминание «заболевания, каковое гнездится в толстой кишке и поражает главным образом ту часть, где располагается, как я отмечал, слепая кишка. Сопровождается оно бурным воспалением и сильными болями, в особенности с правой стороны».

– Эту цитату я помню, – разочарованно проворчал Роб. – Ибн Сина использует ее в своих лекциях.

– Следовательно, – пожал плечами Юсуф, – мои старания оставляют тебя там же, где ты был и до этих поисков. Тех описаний, которые ты ищешь, не существует.

Роб мрачно кивнул.

– А почему ты полагаешь, что единственный краткий период, когда лекари вскрывали человеческие тела, связан с греками?

– У них не было преимуществ веры в единого сильного Бога, который запрещает всякое надругательство над тем, что Он сотворил. Вместо этого они верили во всех этих прелюбодеев, в слабых богов и богинь, которые затевали ссоры по всякому поводу. – Библиотекарь выплюнул в пригоршню множество финиковых косточек и ласково улыбнулся Робу. – Они могли вскрывать тела, хаким, лишь потому, что были, в сущности, варварами.

67. Два новых лица

Мэри скоро предстояло рожать, она уж не могла ездить верхом, но пешком ходила, чтобы купить на базарах необходимые семье продукты. Ослика она вела в поводу – он вез ее покупки и Роба Джея, который ехал в люльке, привязанной ремешком к спине осла. Бремя еще не рожденного ребенка тяготило ее, заставляло напрягать спину, поэтому она медленным шагом перебиралась с одного базара на другой. На армянском рынке, как обычно, Мэри остановилась у кожевенной лавки – разделить с Приской шербет и горячую тонкую персидскую лепешку.

Приска, казалось, всегда была рада видеть свою бывшую нанимательницу и ребенка, которого сама выкормила, но сегодня она так и сияла от радости. Мэри же, хотя и очень старалась выучить персидский язык, пока сумела осилить всего несколько слов.

– Чужеземец. Издалека. Такой, как хаким. Как ты.

Женщины расстались нехотя и не без обоюдных сожалений, а вечером Мэри с жаром пересказала мужу это происшествие. Тот уже знал, что пыталась объяснить ей Приска, ибо слухи быстро достигли и маристана.

– В Исфаган только что приехал некий европеец.

– Из какой страны?

– Из Англии. Купец.

– Англичанин? – Мэри недоверчиво уставилась на мужа. Лицо у нее раскраснелось, и Роб заметил, каким интересом, каким волнением зажглись ее глаза, как она, сама того не замечая, прижимала руку к груди. – Почему же ты сразу не пошел к нему?

– Мэри…

– Да ведь ты непременно должен это сделать! Ты знаешь, где он поселился?

– В армянском квартале, поэтому Приска и узнала о нем. Говорят, он сразу заявил, что согласен жить только среди христиан. – Роб улыбнулся. – Стоило ему, однако, увидеть те убогие хижины, в которых ютятся немногочисленные бедняки-армяне, как он быстренько снял куда более приличный дом у хозяина-мусульманина.

– Ты должен написать ему письмо. Проси его прийти к нам на ужин.

– Да я ведь не знаю даже его имени!

– Ну и что? Найми посыльного. В армянском квартале ему любой подскажет, как сюда попасть, – горячо говорила Мэри. – Роб! Он ведь расскажет нам новости!

Меньше всего Робу хотелось поддерживать небезопасную связь с английским христианином. Но понимал он и то, что не может лишить жену возможности услышать о краях, куда более милых ее сердцу, чем Персия. Он сел к столу и написал письмо.

– Меня зовут Босток. Чарльз Босток.

Роб с первого взгляда узнал гостя. Когда он, сделавшись учеником цирюльника-хирурга, впервые возвращался в Лондон, то вместе с Цирюльником два дня путешествовал под защитой каравана Бостока, состоявшего из множества вьючных лошадей. Они везли соль из арундельских копей. А на привале он и Цирюльник жонглировали, и купец подарил ему монетку в два пенса – купить себе что-нибудь, когда окажется в Лондоне.

– Иессей бен Беньямин. Здешний лекарь.

– Вы написали свое приглашение по-английски. И говорите на моем родном языке…

Ответить на это можно было только одно – то, что стало для Роба привычным в Исфагане:

– Я вырос в городе Лидсе. – Роба все это скорее забавляло, чем тревожило: прошло ведь четырнадцать лет, и из того щенка, каким он некогда был, вырос довольно-таки странный пес. Рассуждая так, Роб был уверен, что Босток не сможет связать мальчишку-жонглера с этим рослым лекарем-евреем, в гости к которому его занесло в Персии. – А это моя жена Мэри. Она шотландка, из той страны, что к северу от Англии.

– Приветствую вас, госпожа.

Мэри отчаянно хотелось принарядиться, но огромный живот не позволял и думать о голубом платье, так что она надела бесформенное черное одеяние. Зато чисто вымытые рыжие волосы просто сияли. Она повязала на голову вышитую широкую ленту, с которой свисало на лоб ее единственное украшение – ниточка мелкого жемчуга.

Босток по-прежнему носил длинные волосы, зачесанные назад и удерживаемые при помощи обручей и лент, но теперь эти волосы стали уже не пшеничными, а седоватыми. Одет он был в изысканный костюм красного бархата, узорчатая вышивка на котором изрядно запылилась. Для персидского климата такой костюм был слишком теплым, а для визита в их скромный домик – слишком щегольским. Робу подумалось, что ничьи глаза до сих пор не всматривались так оценивающе и в их лошадей, и в сам домик, и в одежды хозяев, и в каждый предмет мебели. Так же гость, со смешанным выражением любопытства и неприязни, всматривался в смуглого бородатого еврея, его рыжеволосую жену кельтского типа, уже готовившуюся рожать, и в спящего малыша, который был лишним доказательством реальности столь позорного союза между представителями различных религий.

Но, несмотря на нескрываемое неудовольствие, гостю не меньше, чем им самим, хотелось поговорить на английском языке, поэтому очень быстро все трое разговорились. Роб и Мэри не могли удержаться и буквально засыпали Бостока вопросами:

– Вы что-нибудь знаете о том, что происходит в шотландских землях?

– Хорошие времена были в Лондоне, когда вы уезжали, или трудные?

– Царил ли там мир?

– А страной по-прежнему правит Канут?

Таким образом, Бостока вынудили отработать свой ужин, хотя его свежим новостям было уже без малого два года. Ни о шотландской земле, ни о севере Англии он вообще ничего сказать не мог. Но времена были изобильные, Лондон рос как на дрожжах, с каждым годом там возводилось все больше новых домов, а от кораблей на Темзе было не повернуться. Далее гость сообщил, что за два месяца до его отъезда король Канут почил естественной смертью, а в тот день, когда Босток высадился в Кале, умер Роберт Первый, герцог Нормандский.

– Теперь по обе стороны Пролива правят бастарды. В Нормандии герцогом – с помощью друзей и родичей отца – стал незаконный сын Роберта Вильгельм, хотя он совсем еще ребенок. В Англии же трон по праву должен был перейти к Гартакнуту, сыну Канута и королевы Эммы, но он много лет жил в Дании и не ступал на нашу землю. Вот и захватил трон его сводный младший брат Гарольд Заячья лапа – Канут в свое время открыто признал его своим побочным сыном от некоей мало кому известной нортгемптонской дамы, именем Эльфгифа. Гарольд и стал новым королем Англии204204
  Гарольд І (1015–1040) – король Англии в 1035–1040 гг. Прозвище Заячья лапа получено в юности за быстроту в беге и охотничье искусство. В те времена во многих странах Зап. Европы побочные дети монархов (бастарды) занимали престол при отсутствии законных наследников. Гартакнут (Гадикнут, Хардекнуд; 1019–1042) – король Англии в 1040–1042 гг., был не старшим, а младшим братом Гарольда.


[Закрыть].

– А где же Эдуард и Альфред, те два принца, которых Эмма родила королю Этельреду, еще прежде своего замужества за Канутом? – поинтересовался Роб.

– Они живут в Нормандии под защитой двора герцога Вильгельма. Можно предположить, что оба с большим интересом поглядывают на другой берег Пролива, – ответил Босток.

Как ни изголодались они по новостям из родной страны, но от запахов стряпни Мэри у всех троих потекли слюнки, а у купца даже взгляд стал теплее, когда он увидел, что приготовила хозяйка в его честь.

Парочку фазанов, щедро политых маслом и не раз смазанных жиром, фаршированных по персидскому обычаю рисом и виноградом и долго тушившихся на медленном огне. Еще летний салат. Сладкие дыни. Медовый пирог с абрикосами. Не последнее дело – мех доброго розового вина, купленного за большие деньги, да и с немалым риском. Мэри ходила вместе с Робом на еврейский рынок, где Гинда поначалу упорно отрицала, что приторговывает вином, и испуганно озиралась: кто еще слышал эту опасную просьбу? После долгих уговоров, после того, как ей вручили тройную цену товара, она выкопала из мешка с зерном мех вина, а Мэри доставила его домой тайком от мулл, в люльке рядом со спящим сынишкой.

Босток с удовольствием поглощал выставленные блюда, но вот он сделал добрый глоток вина и объявил, что через несколько дней отправляется в обратный путь, в Европу.

– Когда я прибыл в Константинополь по церковным делам, не смог удержаться и не проехать дальше на восток. Ведомо ли вам, что король Англии возведет в тэны всякого купца– путешественника, который отважится совершить три поездки в дальние края и откроет таковые для английской торговли? Так вот, это чистая правда, а для свободного человека – это отличная возможность получить благородное звание, в то же время добыв и немалую прибыль. «Шелка!» – подумал я. Если бы удалось проехать по Великому шелковому пути, я бы вернулся домой с таким грузом, что смог бы купить весь Лондон! Я был рад, когда добрался до Персии – здесь я вместо шелков купил много ковров и искусных вышивок. Но больше я сюда не вернусь, уж больно невыгодно: мне ведь приходится оплачивать чуть не целое войско, чтобы безопасно доставить товар в Англию!

Робу захотелось узнать, насколько схожи пути, которыми они добрались до Персии. Босток рассказал, что из Англии он сперва направился в Рим.

– Я объединил свои торговые дела с поручением Этельнота, архиепископа Кентерберийского. В Латеранском дворце папа Бенедикт ІХ посулил щедрую награду за expeditiones in terra et mari205205
  Путешествия по суше и по морям (лат.).


[Закрыть] и велел мне именем Спасителя Иисуса направить свои стопы в Константинополь, дабы вручить там послания папы патриарху Алексию.

– Так вы папский легат! – воскликнула Мэри.

«Не столько легат, сколько гонец», – сухо поправил ее Роб про себя, хотя было ясно, что Босток вызывает у Мэри полный восторг.

– Вот уже шестьсот лет Восточная церковь оспаривает решения Западной, – проговорил купец, надувшись от важности. – В Константинополе Алексия считают равным папе, что глубоко возмущает Святой Римский престол. У патриарха его треклятые бородатые попы женятся – женятся! Они не молятся ни Иисусу, ни Марии, они и к Троице относятся без должного почтения206206
  Одно из богословских расхождений между Римом и Константинополем состояло в том, что католики на Западе считали: Святой Дух равно исходит от Отца и от Сына, – тогда как православные полагали, что Святой Дух исходит только от Отца, но только через Сына. Православие, таким образом, разграничивало членов Троицы по степени важности, а католицизм считал Иисуса равным Богу-творцу. Право же священников иметь семью, принятое в православии, было впоследствии одним из требований Реформации и ныне признается подавляющим большинством протестантских церквей.


[Закрыть]. Потому-то обе стороны и обмениваются постоянно письмами со взаимными обвинениями.

Кувшин опустел, и Роб вышел в соседнюю комнату – наполнить его из меха.

– Вы христианка?

– Да, – ответила Мэри.

– Как же вы стали наложницей этого еврея? Может, вас захватили пираты или мусульманские разбойники и продали ему?

– Я – его жена, – внятно произнесла Мэри.

Роб в соседней комнате перестал наполнять кувшин и стал прислушиваться к разговору, невесело усмехаясь: англичанин так сильно ненавидел его, что даже не потрудился умерить силу своего голоса.

– Я охотно устрою вас с ребенком в своем караване. Вы получите носилки и носильщиков, пока не родите и не сможете ехать верхом.

– Увы, мастер Босток, это исключено. Я принадлежу своему мужу – всей душой и по взаимному согласию, – ответила на это Мэри, однако сдержанно поблагодарила купца за предложение.

Он с принужденной любезностью возразил, что это был его долг христианина – он желал бы, чтобы кто-нибудь предложил такую услугу и его собственной дочери, окажись она (Боже упаси!) в подобном положении.

Роб Коль вернулся к столу с желанием изувечить Бостока, но Иессей бен Беньямин держался с восточным радушием, наливая гостю вина вместо того, чтобы тузить его. Беседа, однако, сделалась неприязненной и прерывистой. Едва покончив с ужином, англичанин покинул их. Роб и Мэри остались наедине. Собирая со стола посуду, каждый из них углубился в собственные мысли.

– Так мы когда-нибудь отправимся домой? – спросила Мэри.

– Ну, а как же! – удивленно воскликнул Роб.

– Значит, с отъездом Бостока такая возможность для меня не потеряна?

– В этом я тебе клянусь.

Глаза у нее засверкали.

– Он правильно делает, что нанял для охраны целое войско. Путешествие сюда полно опасностей… Как смогут двое детишек отправиться в такую даль и не погибнуть в пути?

Обхватить Мэри было сейчас непросто, но Роб осторожно заключил ее в свои объятия.

– Будем в Константинополе – снова сделаемся христианами и присоединимся к большому каравану, хорошо охраняемому.

– А как добраться отсюда до Константинополя?

– Эту тайну я узнал по пути сюда. – Роб помог ей опуститься на циновку. Ей теперь нелегко было это сделать – как ни повернись, все равно что-нибудь очень скоро начинало болеть. Он обнимал ее, гладил по голове, а говорил с нею так, будто рассказывал ребенку сказку на ночь: – От Исфагана до самого Константинополя я останусь Иессеем бен Беньямином. И нас будут принимать еврейские поселения, одно за другим; там и накормят, и защитят, и дорогу покажут. Так человек, прыгая с камешка на камешек, перебирается через опасную бурную реку. – Он погладил лицо жены. Положил ладонь на большущий теплый живот и почувствовал, как шевелится в утробе дитя. От этого Роб преисполнился благодарности и жалости. Так оно все и будет, уверял он себя. Однако не смог бы сказать, когда же это все свершится.

Роб уже привык спать, приникнув к огромному тугому животу жены, но вот однажды он проснулся, ощутив теплую влагу, а проснувшись окончательно, стал лихорадочно натягивать на себя одежду и побежал к Нитке Повитухе. Та, хоть и привыкла, что в ее дверь барабанят, когда все остальные люди мирно почивают, вышла на порог сердитая и язвительная и велела Робу успокоиться и запастись терпением.

– Но она уже выпустила воды!

– Вот и хорошо, вот и хорошо, – бормотала повитуха.

Вскоре по темной улице прошествовал целый караван: впереди Роб, освещающий факелом дорогу, за ним Нитка с большим мешком чисто выстиранных тряпок, а за нею два ее мускулистых сына, которые с хрипами и вздохами тащили родильное кресло.

Это кресло Хофни и Шмуэль установили рядом с очагом, почти как трон. Нитка велела Робу развести огонь, потому что в середине ночи воздух был весьма прохладным. Мэри села в кресло, похожая на обнаженную королеву. Сыновья Нитки, уходя, забрали с собой и Роба Джея – позаботиться о нем, пока мать будет мучиться родами. В Яхуддийе все жители оказывали друг другу подобные услуги, даже гоям.

Царственный вид Мэри утратила, как только подступил приступ боли. Роб даже растерялся, услыхав ее первый пронзительный стон. Кресло было сооружено на совесть и могло выдержать любые рывки и метания роженицы, и Нитка занялась своими тряпицами: аккуратно сворачивала и раскладывала их, ничуть не тревожась тем, что Мэри, рыдая, вцепилась в подлокотники кресла.

Ноги у Мэри подрагивали, не переставая, но когда боль скручивала ее, они начинали ужасно трястись и дергаться. После третьего приступа Роб встал у нее за спиной и прижал плечи Мэри к спинке кресла. Мэри оскалилась и зарычала по-волчьи. Роб не удивился бы даже, если б она его укусила или завыла.

Роб не раз ампутировал конечности мужчинам, он привык ко всем заразным болезням, но тут почувствовал, как кровь отливает у него от головы. Повитуха сурово поглядела на него, захватила пальцами складку плоти на его предплечье и хорошенько ущипнула. Резкая боль заставила Роба прийти в себя и избавила от унижения.

– Ступай вон, – велела ему Нитка. – Вон, вон.

И он пошел в садик, постоял там в темноте, прислушиваясь к несущимся из домика звукам. В саду было тихо и прохладно. Он подумал о ядовитых змеях, соскальзывающих с каменной ограды, и решил, что его это не тревожит. Он потерял счет времени, но вдруг спохватился, что после родов потребуется горящий очаг, и сразу вернулся в дом, подбросить дровишек.

Взглянул на Мэри – колени у нее были разведены на всю ширину.

– Вот, теперь ты родишь, – мягко командовала Нитка. – Давай же, подруга, напрягись!

Замерев, Роб увидел, как между бедер жены появилась макушка младенца, похожая на макушку монаха с выбритой розовой тонзурой, и быстренько ретировался обратно в сад. Там он пробыл довольно долго, пока не услышал тоненький писк; тогда он устремился в дом и увидел новорожденного.

– Снова мальчик, – коротко бросила ему Нитка, очищая согнутым мизинцем ротик младенца от слизи.

В слабых лучах рождающегося дня отсвечивала синим толстая, напоминающая кусок веревки пуповина.

– Сейчас было гораздо легче, чем в первый раз, – сказала ему Мэри.

Нитка вытирала и успокаивала ее, а Роб, получив от нее послед, пошел в сад и закопал его. Повитуха, довольно кивнув, приняла щедрую плату и пошла к себе домой.

Оставшись в спальне вдвоем, Роб и Мэри обнялись, потом она попросила воды и крестила младенца Томасом Скоттом Колем.

Роб взял его на руки и внимательно осмотрел: немного поменьше, чем старший брат, но вовсе не недомерок. Энергичный красненький человечек, маленький мужчина с округлыми карими глазами и хохолком темных волос, в которых уже пробивался намек на рыжие волосы матери. Роб решил, что глазами, формой головы, большим ртом и длинными тонкими пальчиками новорожденный очень напоминает его собственных братьев, Вильяма Стюарта и Джонатана Картера – те, когда только родились, были точно такими же. «Отличить младенца Коля от всех прочих всегда легко», – заявил он Мэри.