Текст книги "Имперский маг"

Равенсбрюк

1 декабря 1943 года

Самой отвратительной была попытка завербовать красноармейского офицера. К женскому концлагерю с некоторых пор присоединили мужской, состоявший из пяти обнесённых высоким забором бараков, находившихся в восточной части Равенсбрюка, за эсэсовской швейной фабрикой, – и кто там только не обитал, в мужском блоке! Отпетые уголовники сидели по соседству с гомосексуалистами, с евреями, с несчастным французским парикмахером, недостаточно похоже подбрившим какому-то чиновнику усики а-ля фюрер, с известным столичным хирургом, с советскими военнопленными. Приведённый пленный офицер едва волок по-немецки и предпочитал изъясняться по-русски, находя своеобразное достоинство в том, что окружавшие его эсэсовцы русского не знали, не знал и Штернберг – но ему как чтецу мыслей было от сего не легче.

Заключённый непринуждённо откинулся на спинку стула и принялся пристально рассматривать сидящего напротив очень молодого человека в чёрной униформе. Это было крайне неприятно. За прошедшие несколько дней Штернберг привык к робости и беспомощности проходящих перед ним измученных женщин, подавленных уже одним только его мужским превосходством, не говоря уж о внушительности эсэсовского звания, а затесавшиеся в этот бесконечный поток немногие заключённые мужского пола ничем не выделялись из общей массы доведённых до животного состояния изнурённых людей. Теперь же перед ним был офицер вражеской армии, держащийся в придачу с пугающей самоуверенностью и источающий столь едкое презрение, что Штернберг, прежде чем начать разговор, против воли замешкался, делая вид, будто сосредоточенно перебирает бумаги.

– Ну надо же, – вполголоса произнёс пленный по-русски (а его мысли шли синхронным переводом). – Во фриц! Хоро-ош фриц, ничего не скажешь. Истинный ариец. Эк тебя перекорёжило, болезного, любо-дорого смотреть.

– Молчать, – сухо приказал ему Штернберг, раскладывая на столе личное дело заключённого номер такой-то. Из цветных пометок на документах следовало, что сидящий перед ним узник в самом скором времени будет ликвидирован, и не потому, что непригоден к работе, а потому, что ведёт себя непозволительным для узника образом.

Штернберг наконец заставил себя оторваться от бумаг и встретил тяжёлый взгляд сумрачно-серых глаз. Исхудавшее, но твёрдое и притом молодое лицо. Шрам на лбу. Упрямый и презрительный рот. Резкий запах пота и какого-то дрянного курева, которое тут умудряются раздобыть друг у друга путём первобытной мены некоторые заключённые. Нет, случай безнадёжный. Но какая аура, Санкта Мария! По словам капо, этот узник всегда точно знает, кто из его товарищей по заключению и когда умрёт или будет убит. Видит Бог, капо не врал. Да из этого офицера вышел бы блестящий прорицатель… И Штернберг пошёл на принцип.

– Итак, – медленно заговорил он, – майор Красной Армии. Коммунист. Награждён, ага… Хорошо. И при всём при этом предсказывает людские судьбы. Судя по тому, как его сторонятся соседи по бараку, весьма неплохо предсказывает. Как-то не состыковывается фатум с коммунистическим мировоззрением, не находите, товарищ?

– Я тебе не геноссе, – моментально отреагировал заключённый и надолго замолчал, переваривая остальное. Скверно он знает немецкий. Переводчика, что ли, позвать?

– Вы понимаете, что я говорю? – спросил Штернберг.

– Йа, ихь ферштее, – после некоторого раздумья ответил заключённый и добавил по-русски: – Значит, заинтересовались, гниды.

– А что вы скажете по поводу собственной судьбы? – спросил Штернберг. – Вы знаете дату своей гибели?

– Ихь вайс, – холодно усмехнулся заключённый. – Зи виссен дас филяйхт аух. Вон, бумажки разложил, там-то уже всё отмечено. Жаль, твоей смерти, фриц, чего-то не вижу, не такой ты какой-то, странный фриц…

– А я вообще-то про себя и не спрашиваю, – брякнул Штернберг, забыв на мгновение, что свои необычные таланты лучше раньше времени не демонстрировать.

– Ага, понимаешь, – зло обрадовался заключённый. – Понимать понимаешь, а не говоришь. Всё по-своему гавкаешь.

Дальше разговор зазвучал очень странно: один собеседник говорил по-немецки, другой – по-русски, и при этом оба друг друга понимали, Штернберг – идеально, заключённый – похуже, опуская смысл неизвестных ему слов.

– В моих силах отложить день вашей смерти – на очень и очень долгий срок.

– Зачем?

– Затем, что люди с вашим даром – большая редкость.

– Предлагаешь на твой райх горбатиться?

– Вы догадливы.

– А тут и догадываться не о чем. Засунь своё предложение в задницу и вали отсюда раком вдоль забора. Если короче – я отказываюсь. Понял? Со мной здесь уж чего только не делали, в политотделе тутошнем. Думаю, тебе их не переплюнуть.

– Да вы лучше подумайте о том, что никогда не выйдете из лагеря, никогда больше не увидите свою семью. А ведь я мог бы дать вам такую возможность…

– Не лезь в душу, фриц.

– Вам претит клеймо предателя? Но я представляю науку, а не политику.

– Да пош-шёл ты… Слушай, а ты ведь тоже майор. Сколько тебе лет-то, майор? Ты, пацан, за что своего эсэсовского майора получил? Ты, майоришка, на передовой-то хоть раз в жизни бывал? По морде вижу, что нет. Штаны протирал в своей гестапе. Драть тебя надо было, сопляка, покуда ещё поперёк лавки лежал…

Много ещё чего в таком роде Штернберг услышал – вернее, не услышал даже, а прочувствовал всей шкурой – в ментальном мире полные презрения слова ощущались всё равно как плевки да пощёчины. Проклятого заключённого ничто не пугало. Когда Штернберг, не выдержав, к стыду своему, пригрозил ему поркой, пленный лишь равнодушно пожал плечами: он был уже за гранью всего, в том числе страха перед физической болью. Он твёрдо знал, сколько ему осталось, и не желал ничего менять в своей судьбе. Он наслаждался совершенной, нерушимой свободой, против которой Штернберг, вольный хоть пристрелить его сию минуту, ничего не смел. Штернберг молча выслушивал оскорбления и думал: да, не стоило даже связываться, с самого начала всё было ясно, да и как я-то держался бы на его месте, дай же мне Бог вести себя в подобной ситуации вот так…

– А если я предложу вам уйти из лагеря? – поинтересовался Штернберг в конце концов, отчаявшись добиться хоть какого-нибудь толка.

– Как уйти?

– А вот так: выведу вас за ворота, дам какую-нибудь хламиду, запрещу охране стрелять – и гуляйте на все четыре стороны. Это не шутка. Пойдёте?

Заключённый подумал немного.

– Нет, не пойду.

– Почему же?

– Да потому, что ничего я у вас не возьму, ничего мне от вас, тварей поганых, и задаром не надо, и воли вашей фрицевской не надо, понял? Слушай, надоел ты мне, фриц, хуже горькой редьки, с души уже воротит от твоей косой рожи. Давай-ка на перекур.

Штернберг, от злости на провальную неудачу и на свою нерешительность – другой на его месте взял бы резиновую дубинку да и пересчитал бы наглецу все рёбра, – конвульсивно сжал кулаки, и пленный обратил на это внимание:

– Что, бить будешь? Ну бей, ежели охота.

Штернберг вдохнул поглубже. Только без эмоций. Лупить, орать – это было бы сейчас признанием в слабости. Да и как можно бить отощавшего человека с израненной плетьми головой, с обезображенными пыткой, искалеченными руками?

– Вы знаете, каким образом будете убиты?

– Меня к медикам отправят, – сообщил заключённый с отвратительным подобием улыбки (во рту у него не хватало половины зубов). – Облучать будут какой-то дрянью, от которой ожоги, вот и сдохну, как собака. Через две недели. Это уже точно. Можешь потом проверить.

Штернберг, приподняв за нижний угол пару листов, приоткрыл тот раздел документации, куда ещё не заглядывал, – там могли содержаться сведения о дальнейшей судьбе узника. Всё правильно, медицинский блок. Но что за облучение такое? Тут Штернберг припомнил слышанные в лабораториях разговоры о том, что в Равенсбрюк намерен перебраться из Биркенау доктор Шуман со своей мощной рентгеновской установкой. Об этом даже администрация ещё, кажется, не знает, и уж тем более, откуда это знать заключённым… Облучение… Ожоги…

– А знаете, вы не ошиблись, – тихо сказал Штернберг. – Ну а если я прикажу расстрелять вас прямо сейчас?

– Не прикажешь, – твёрдо ответил узник.

– Посмотрим. Франц! Блокфюрера сюда.

Когда блокфюрер показался на пороге, Штернберг открыл рот, чтобы произнести одно-единственное слово, – но не сумел. Просто не сумел. Ему никогда прежде не приходилось отдавать такого распоряжения. И короткое слово намертво застряло в глотке, хоть шомполом пропихивай.

Он сухо закашлялся, набрал воздуху побольше, закашлялся снова.

– Увести.

И насколько же торжествующим, презрительным, всепонимающим был брошенный напоследок взгляд заключённого. После его ухода Штернберг дико и бессмысленно уставился в разбросанные по столу документы, обхватив склонённую голову, ероша и сминая волосы. Он чувствовал себя оплёванным. Шах и мат. Проклятый кацетник… Он взял ручку и тщательно вымарал в личном деле советского офицера всё, что касалось медицинского блока. Он не мог объяснить себе, для чего это делает и какой ощутимый прок кому бы то ни было с этого будет.

После военнопленного привели одиннадцатилетнюю еврейскую девочку – о скверне её злополучной национальности сигнализировал ярко-жёлтый треугольник на робе, поверх которого был нашит красный винкель политических, так что всё вместе составляло шестиконечную звезду (хотя трудно было представить, какие политические преступления способен совершить ребёнок). Штернбергу ещё никогда не доводилось видеть, даже здесь, в лагере, создания настолько истощённого, почти бесплотного. Девочка положила на стол ломкие, как сухие прутья, руки и устремила на офицера немигающий взгляд гипнотизирующе-огромных чёрных глаз. Кажется, она вовсе не понимала, о чём её спрашивают, хотя, судя по документам, была из немецких евреев. Её сознание было подобно выжженной пустыне. Штернберг, маявшийся от колючей и тошной жалости к этому бестелесному существу, поначалу разговаривал с ней очень мягко, терпеливо повторяя вновь и вновь одни и те же вопросы, но вдруг что-то в нём бешено скакнуло на прутья клетки, клацнув зубами, и он неожиданно для себя самого оглушительно рявкнул, привстав:

– Да ты глухая, что ли?!

Девочка сжалась, закрывая голову руками, и тоскливо подумала (наконец-то она хоть что-то подумала!) о ком-то, кто мог бы её сейчас защитить от орущей твари в мундире, если бы был рядом, если б не оказался так некстати в штрафблоке… И Штернберг вздрогнул от внезапной догадки, уловив эту мимолётную мысль. Значит, всё-таки существует здесь какой-то заключённый, который защищает от эсэсовцев других заключённых. Не он ли выдаёт пропуска на тот свет охранникам и надзирательницам?

– Кого тут недавно отправили в штрафблок? О ком ты только что подумала? – спросил Штернберг.

Ребёнок уставился на него с ужасом.

– Ты сейчас о ком-то подумала. Его имя.

Девочка молчала.

– Ну же, говори! – прикрикнул на неё Штернберг. Но от страха она даже думать перестала.

– Я тебя не выпущу отсюда, пока не скажешь!

– Дана, – прошептала малолетняя узница. – Её зовут Дана.

– Фамилию знаешь? Личный номер? Номер барака? Возраст? Национальность? – допытывался Штернберг.

От металлических звуков его голоса девочка вздрагивала, как от ударов, и только молча мотала головой. И вдруг ни с того ни с сего маленькая узница без единого стона свалилась на пол, словно марионетка, у которой разом перерезали все нити. Только что сидела на стуле – и уже распростёрлась на полу. Обморок?.. У неё совсем не осталось ауры, и потому нельзя было на глаз определить, что же с ней случилось. Штернберг вскочил, бросился к девочке и, едва приподняв её, понял, что она не дышит, что её жизнь невидимыми тёплыми струйками утекает сквозь его пальцы.

Говорят, заключённые тут умирают постоянно и повсюду. На работах, на перекличке, в бараке, на допросе – везде где угодно. Он с треском разодрал на ней спереди робу и хлипенькую кофтёнку, обнажая ребристую, как стиральная доска, грудь, ударил кулаком – не сильно, боясь сломать ребра, запуская остановившееся сердце, потом пару раз развёл и свёл её руки, и девочка задышала сама. Штернберг положил тяжёлые ладони ей на грудь и отнял, лишь когда она вскрикнула от жара вливаемой в неё чужой жизни. Тогда он кинжалом глубоко расцарапал себе указательный палец правой руки и вывел на серовато-бледной груди девочки ярко-алую руну «Альгиц».

– Leben, – приказал он. Поднялся, пинком распахнул дверь. – Франц! Блокфюрера сюда. И передай, пусть приведёт кого-нибудь с носилками.

Девочка слабо пошевелилась. Какая бессмыслица, устало подумал Штернберг. Всё равно ведь умрёт. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через неделю, через месяц. Здесь все умирают.

Потом он направился в медицинский блок перевязать сильно кровоточивший палец. Сегодня он явно был ни на что больше не годен, но, уже садясь в машину, вспомнил о таинственной заключённой по имени Дана – заключённой, попавшей в штрафблок. Следовало поторопиться вытащить её оттуда, иначе он рисковал уже не увидеть её живой – в штрафблоке мало кто выживал.

Этот блок – с виду обычный барак – располагался на краю женского лагеря, возле забора, отделявшего Старый лагерь от промышленной территории Равенсбрюка. Дежурный по блоку, ёжась под взглядом Штернберга, просмотрел списки, послал помощника в канцелярию соотнести по картотеке личные номера узников с именами и, трепеща перед грядущим втыком, сообщил раздражённо расхаживавшему из угла в угол свирепому офицеру, что узниц с таким именем в штрафблок за последнее время не доставляли.

– В таком случае, шарфюрер, – Штернберг резко развернулся и пошёл прямо на дежурного, – я приказываю вам построить здесь всех заключённых блока и выспросить у них имена и клички. И если хоть один-единственный заключённый помрёт в ходе этого мероприятия, вы сразу займёте его место, вы меня поняли?

– Так точно, – затрясся дежурный. – Разрешите з-заметить, штурмбанфюрер, заключённые находятся в карцерах…

– Да хоть в преисподней! Я сказал – немедленно. Я не люблю повторять.

– Слушаюсь… – промямлил дежурный. Ему крайне не хотелось выволакивать из ледяных ям умиравших там или уже мёртвых людей. – Ещё вы можете обратиться к оберштурмфюреру Ланге, он ответственный за сортировку, но часто работает и здесь…

– И что дальше?! Что вы мне зубы заговариваете каким-то Ланге? – Взгляд Штернберга упал на конторку дежурного, где поверх бумаг лежала длинная чёрная плеть. – Вас хлыстом огреть, чтоб поторопились? – Он сгрёб со стола плётку, сбросив заодно какие-то папки, и оглушительно врезал ею по полу, выбив из затоптанного ковра тучу пыли.

– Оберштурмфюрер Ланге знает имена многих заключённых! – выпалил дежурный. – У него с ними какие-то личные дела…

– Ну так приведите сюда этого вашего Ланге, и поживее.

Лицо дежурного перекосилось.

– Виноват, штурмбанфюрер, никак не могу. У него сейчас время отдыха, он меня попросту убьёт, если я побеспокою его…

– И правильно сделает. А что я вас прибью, не боитесь? – И Штернберг снова шарахнул по полу кнутом.

Дежурный замер в мучительном раздумье, страдальчески морща лоб. Он вычислял, кто для него опаснее – здешний офицер Ланге, способный очень надолго отравить ему существование, или же вот этот разъярённый чиновник, приезжий, но зато такой страшный. Если не угодишь чиновнику, так потом ещё и Ланге, пожалуй, фитиль вставит… И дежурный измыслил компромисс:

– Давайте я вас провожу к нему, и вы с ним поговорите. Меня-то он вовсе слушать не будет.

Штернберг, ворча, согласился. Вдвоём они направились в другой конец улицы: впереди топал эсэсовский унтер, за ним шествовал Штернберг, прихвативший надзирательскую плётку и зло похлопывающий ею себя по бедру при каждом шаге. Густо сыпал крупный снег, налипая на шинель и невесомо касаясь подставленной ветру щеки. Над крыльцом последнего в бесконечно длинном ряду барака раскачивался, поскрипывая с гнусным взвизгиванием, тусклый жёлтый фонарь в ржавой железной клетке.

Перед дверью дежурный встряхнулся как собака, постукал ногу об ногу и вопросительно поглядел на Штернберга, перчаткой чистившего фуражку.

– Сам, – огрызнулся на блокфюрера Штернберг, прочтя его лакейское намерение.

Они вошли в полутёмную прихожую. Из угла вырос мордастый небритый детина и не замедлил крепко послать унтера подальше, но затем пригляделся к петлицам Штернберга, вздёрнул руку, точно шлагбаум, и пролаял: «Хайль Гитлер!»

– Смирно!!! – заорал на него Штернберг. – Вы как разговаривали с унтер-офицером, рядовой? Вы как держите себя перед офицером?! Почему на вашем рыле щетина, как на свиной заднице?!! Шесть суток гауптвахты!!! За неуставной внешний вид и поведение! Шарфюрер! Доложите о моём приходе и уведите этого.

– Это же денщик оберштурмфюрера Ланге, – со страхом пробормотал дежурный.

– Да хоть личный секретарь папы римского! Выполняйте приказ.

Вскоре унтер вернулся в сопровождении самого Ланге, поприветствовавшего Штернберга с величайшей почтительностью, – но вид у оберштурмфюрера был ещё более расхристанный, чем у денщика. Ланге, перед тем как идти встречать гостя, потрудился затолкнуть упругое пивное брюшко под более или менее пристойно смотревшийся френч, но сальные волосы стояли гребнем, из распахнутой мотни торчало бельё, а галифе были в подозрительных белёсых пятнах.

Сглатывая кислую тошноту, Штернберг процедил, морщась:

– Хоть бы застегнулись, а…

– О, прошу прощения. – Ланге с рекордной скоростью замкнул свою калитку. – Не желаете ли бокал бургундского, штурмбанфюрер? Ваш визит для меня большая честь. Весь лагерь только и говорит, что о вашем приезде…

– В первую очередь я желаю знать, сумеете ли вы помочь мне определить личность заключённой, о которой только и известно, что имя или прозвище, да ещё что она находится сейчас в штрафблоке.

– Думаю, да – если молоденькая и симпатичная. Многих цыпочек я запоминаю ещё с первой сортировки, они же любят, когда их зовут по именам, а память у меня хорошая… Да что ж мы на пороге стоим, прошу, проходите.

Позже, в бесчисленных кошмарах, эта небольшая полутёмная комната приобрела инфернальное свойство бесконечной растяжимости, вмещая столько существ, сколько требовалось неведомому постановщику сновидений; в реальности созданий было всего пятеро, и поначалу Штернберг не обратил на них никакого внимания – ясно же было, какого рода сиесту устраивает тут себе герр Ланге. Да и сам Ланге вовсе не был похож на того уполномоченного врага рода человеческого, что вставал потом из-за стола, открывая очередной выпуск предутреннего бреда, – скорее уж он походил на пошляка-зазывалу при аттракционе по проекту Иеронима Босха (чем здесь грешили все, начиная с коменданта). Покуда Ланге сражался с закупоренной бутылкой, Штернберг, теребя кнут, расхаживал вдоль стены (дверь – синее окно, задёрнутое с той стороны рябой портьерой снегопада – угол с грязно-жёлтым торшером и подвывающим граммофоном).

– Меня интересует заключённая по имени Дана, по национальности предположительно чешка. Вероятнее всего, это у неё не имя даже, а что-то вроде прозвища. Насколько я знаю, – Штернберг припомнил тот бледный образ, что ему удалось выкрасть из сознания маленькой еврейки, – она молода, так что, не исключено, это всё-таки по вашей части, ведь вы тут, как говорят, имеете дело с молодёжью.

– Всё верно, штурмбанфюрер, – с достоинством подтвердил Ланге. – Я тут, можно сказать, спец по молоденьким цыпочкам. По всем вопросам относительно девочек обращайтесь ко мне. Я вот слышал, вы целочек предпочитаете…

– Оберштурмфюрер, вы сумели осмыслить, что именно мне сейчас от вас надо? Повторяю, если ваша память не зафиксировала: штрафблок, заключённая, именуемая Даной. Неужели так сложно понять? Теперь-то до вас дошло?

– Так точно, – немного обиделся Ланге. – Штрафблок, значит. Дана… Это случайно не та ли самая ведьма, которую я сплавил на медпроизводство?

– Ведьма? – насторожился Штернберг.

– Ну, страшная, как семь смертных грехов, к тому же стерва девка. И хитрая. Всё до поры до времени её как-то стороной обходило. И ребята на неё, страхолюдину, не смотрели, и даже на порке не была ни разу. А порка, это, знаете, святое, всё равно как крещение…

– Не отвлекайтесь.

– Так вот, попалась она в конце концов на попытке к бегству. Ну, перепоручили её мне, а я сначала выпорол её душевно, потом в ледяной карцер посадил, пускай щёлку поморозит…

– Короче.

– А теперь в медблок определил, по нашей внутренней производственной линии. Думал сначала по-божески с ней обойтись, ребятам списать на «велогонку», так она меня довела, стервюга, вот и пускай теперь попоёт, когда медики обнулят её на все четыре конечности и мне в таком виде предоставят – что хочу, то и буду с ней делать…

– Что значит «довела»? – отрывисто спросил Штернберг. Весь этот омерзительный разговор уже осточертел ему донельзя.

– Да ведьма, она и есть ведьма, – в незатейливых мыслях Ланге промелькнуло опасливое недоумение. – Мне её приволокли вообще никакую, раненую и избитую, но всё равно, она как глянула на меня своими кошачьими зенками, мне отчего-то аж поплохело. Я ж говорю, ведьма…

– Где она? – гаркнул Штернберг.

Ланге вздрогнул и уронил штопор.

– Да, наверно, уже в медблоке. Я ж её по внутрилагерной линии пустил, для своей личной коллекции.

– Что это значит? – зло спросил Штернберг.

– А вот, взгляните, штурмбанфюрер, – с гордостью осклабился Ланге. – Возможно, вас заинтересует… Самому рейхсфюреру очень понравилось, он был просто в восторге.

И лишь тогда Штернберг увидел то, чего до этой секунды не замечал. Молчаливо присутствовавший при их беседе гарем оберштурмфюрера состоял исключительно из калек: безруких или безногих, а то и вовсе лишённых конечностей совершенно голых женщин. Впрочем, все подробности Штернберг рассмотрел позже, в многосерийных кошмарах, – а сейчас его взгляд беспорядочно метался, не в силах на чём-либо остановиться; он снова почувствовал безудержную тошноту, в ушах нарастал всезаглушающий тонкий звон, как перед обмороком.

– Вам нравится? Наши медики разработали особую технологию вылущивания суставов…

– Оберштурмфюрер, можно вас на минутку? – не своим голосом произнёс Штернберг, отступая в прихожую.

Едва за спиной Ланге закрылась дверь, Штернберг молниеносно сгрёб его за шиворот и втиснул в угол – эсэсовец и вякнуть не успел, лишь стукнули о стену каблуки сапог.

– Слушай меня внимательно, ты, затейник, если с этой заключённой, Даной, хоть что-нибудь успели сотворить, я тебя самого по внутрилагерной линии пущу, ты меня понял?!

– Так… так точно, – просипел полузадушенный Ланге и поболтал недостающими до пола ногами. Штернберг отнял руки, и Ланге рухнул на взвизгнувшие половицы.

– Встать!!! – взревел Штернберг.

Внезапно он вспомнил, что имеет в распоряжении длинный надзирательский кнут, изъятый из приёмной штрафблока, и с острым наслаждением вытянул им по спине копошащегося на четвереньках оберштурмфюрера.

– Лечь! Встать! Лечь! Встать! Смирно! Как стоишь, свинья! Смирно!!!

Ланге крупно дрожал, его пухлое трясущееся лицо стало белым как тесто.

– Вы только посмотрите на себя! И это называется немецкий офицер? – Рукояткой кнута Штернберг ткнул Ланге в круглый живот. – Это называется баба на сносях, а не немецкий офицер! Почему от вас в служебное время разит вином, как из старой бочки? Почему у вас бордель в рабочем кабинете? Отвечайте, вы, троглодит!

Ланге, громко икая от страха, попытался что-то выговорить, но не осилил и первых двух слогов.

– Отставить! На пол! Пятьдесят раз отжаться! Раз! Два! Три! Четыре!..

За всю эту бесконечно длинную трижды проклятую неделю Штернбергу впервые было так хорошо – и никогда в жизни он ещё не получал такого пронзительного удовольствия от вида чужих мучений.

Когда Ланге окончательно изнемог и был не в силах продолжать даже под ударами кнута, Штернберг пинками выпроводил его на улицу.

– По кррругу бегом марш!!!

И Ланге, хныкая и давясь соплями, бегал вокруг как цирковая лошадь, а Штернберг, длинный, чёрный, свирепый, страшный, подгонял его, будто жестокий дрессировщик, щелчками хлыста, стоило только незадачливому эсэсовцу чуть сбавить галоп. Невиданное зрелище быстро собрало зевак. Проходившая мимо колонна заключённых постепенно замедлила шаг и скоро вовсе остановилась – капо в изумлении застыла на месте, разинув рот, а узницы, скрестив руки на груди и кивая головами, громко переговаривались:

– Дивiться, що робиться, вже один другого поганяє. Зовсiм вони з глузду з'їхали, гади.

– Нехай хоч поїдять один другого…

– Да ты, герр-официр, его по морде, по морде! А потом поменяйтесь!

Ланге, стеная, плюхнулся в снег и уже ни за что не хотел подниматься, хотя плеть изорвала ему на спине весь китель в кровавые лохмотья. Штернберг холодно выждал, пока он немного отдышится, и погнал его через всю улицу к штрафблоку.

Уже знакомый дежурный унтер оторопел при виде задыхающегося растерзанного Ланге, что, пошатываясь, бежал, подгоняемый хлёсткими ударами плети, и размашисто идущего следом долговязого чиновника, яростно орудующего кнутом.

– Подойдите сюда, шарфюрер. – Штернберг поманил пальцем остолбеневшего дежурного. – За последние сутки кого-нибудь забирали из карцера в медблок?

– Никак нет, штурмбанфюрер, ещё никого.

– Очень хорошо. Отлично. – Штернберг обернулся к едва стоявшему на ногах Ланге. – Вам, знаете ли, крупно повезло. Сейчас вы пойдёте с шарфюрером и покажете ему, где находится нужная мне заключённая. А вы, шарфюрер, доставите заключённую в комнату для допросов. И без увечий, не то сами отправитесь в карцер. Выполняйте.

Вскоре дежурный вернулся, держа за локоть заваливающееся набок, хромающее и скрюченное бритоголовое существо, и скрылся вместе с ним за массивной обитой железом дверью. После них, хватаясь обеими руками за стену, приплёлся Ланге.

– Смирно, – рыкнул на него Штернберг, прищёлкнув плетью. Тот покорно вытянулся, выкатив брюхо, скорчив плаксивую физиономию.

– А теперь кругом и шагом марш отсюда. И чтобы больше вы мне на глаза никогда не попадались…

Дважды повторять не пришлось. Ланге, вне себя от невероятного облегчения, пулей вылетел из барака.

Тем временем из-за окованной железом двери появился дежурный.

– Заключённая номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь к допросу готова!

– Принесите мне её личное дело, шарфюрер.

– Слушаюсь.

Дежурный убежал за документами, а Штернберг, отшвырнув кнут, стащил фуражку, провёл рукой по волосам и долго стоял, запрокинув голову, хватая ртом кислый воздух. В вонючей приёмной штрафблока мучительно не хватало кислорода. Отчего-то ныли будто бы сдавленные с боков рёбра и отчаянно сводило пустой желудок. Сесть на пол да и завыть по-волчьи. В полный голос. Так, чтоб луна скатилась с небес.

Он шагнул вперёд и взялся за ручку двери. Значит, Дана. Ведьма…

Дрожащее жёлтое электричество криво пристроенной под потолком зарешеченной лампы густо мешалось с бурым сумраком. За огромным пустым железным столом на тяжёлом железном табурете понуро сидело совсем небольшое и очень тощее создание. Похоже, девчонка лет четырнадцати, подумал Штернберг, глядя на узкую ссутуленную спину. На грубой полосатой ткани робы намалёвана красно-белая мишень. Такие мишени рисовали заключённым, пойманным при попытке к бегству. Кроме робы, на узнице ничего не было, даже башмаков – но левая голень была обмотана грязной окровавленной тряпкой. Видать, по девчонке стреляли и попали, по счастью, лишь в ногу. Штернберг попытался просмотреть сознание заключённой – по-прежнему сидевшей к нему спиной, даже не обернувшейся на скрип двери, – но вдруг понял, что это абсолютно неосуществимо. Он не мог прочесть мыслей этой узницы. В Тонком мире перед ним стояла непреодолимая стена самой совершенной из всех когда-либо им виденных ментальных фортификаций.

Проникнувшись невольным уважением к скрючившемуся на табурете обезьяноподобному существу, он медленно обошёл стол и сел напротив. Включил настольную лампу и повернул так, чтобы было видно лицо узницы. Заключённая совсем низко склонила бритую голову, обезображенную многочисленными рубцами, синяками и шишками. Узкие слабые плечи, нежные детские уши. Аура больше похожа на звериную, нежели на человеческую. Штернберг задумчиво разглядывал узницу, опёршись подбородком о переплетённые пальцы. В высшей степени любопытный экземпляр…

Зашёл блокфюрер и почтительно положил перед Штернбергом потрёпанную папку. Штернберг молча махнул ему рукой. Когда дверь закрылась, неторопливо раскрыл документы.

Итак, посмотрим. Дарья Заленская. Имя скорее русское, а в графе «национальность» указано, что чешка. Двадцать один год. Никогда бы не подумал. С виду – подросток. Впрочем, личика мадемуазели мы ещё не видели… Штернберг поискал в личном деле фотографии, но не обнаружил ни одной: кто-то их аккуратно вырезал. Очень интересно…

– Вы говорите по-немецки? – спросил Штернберг.

Молчание.

– Я к вам обращаюсь, фройляйн. Вы хоть голову-то поднимите.

Заключённая не шелохнулась.

– Вы не понимаете?

Узница зачем-то осторожно оглянулась на дверь, а затем, резко подняв голову, перевела взгляд на Штернберга. Следы побоев, распухший нос, разбитые в месиво губы, полосы от плети, один глаз заплыл и едва виден. И впрямь страшилище… Но какую ненависть источало это жалкое существо. Сокрушительная мощь этой нечеловеческой ненависти поражала, ненависть накрыла Штернберга холодной свинцовой волной. А затем последовал тяжёлый, как палаческий топор, ментальный удар, нацеленный на одно – на уничтожение. Обыкновенных людей, не экстрасенсов, подобный удар в большинстве случаев убивает наповал. Штернберг же отразил атаку играючи – так, как профессиональный фехтовальщик отводит плоскостью клинка дрын деревенского драчуна. Энергетический заряд рикошетом ударил по самой узнице, и она со стоном свалилась с табурета. Из носу у неё потоком хлынула кровь.

– Больше не пытайтесь, – спокойно сказал Штернберг. – Иначе вы попросту убьёте себя.

Заключённая, зажимая кровоточащий нос, с трудом взгромоздилась обратно на табурет. Штернберг протянул платок.

– Возьмите.

Не обращая внимания на настойчиво протянутую руку, узница сидела, согнувшись в три погибели, и покачивалась из стороны в сторону. Штернберг со вздохом поднялся, обошёл необъятный стол и попробовал отвести её перемазанные кровью ладони от лица. Она рывком отстранилась и вновь, как кукла, свалилась на пол. Штернберг попытался помочь ей подняться, но едва дотронулся до её плеча, как она разразилась оглушительным хриплым воем, в котором не было ничего человеческого. Она отползала от него на локтях и орала так, что дребезжал прошитый жёлтым электричеством затхлый воздух. Штернберг, массируя пальцами раскалывающиеся виски, вернулся на своё место и облокотился на стол, уронив голову в ладони. Спустя сколько-то времени – может, две минуты, может, час – покосился на забившуюся в дальний угол узницу. Та сидела на полу, подобрав ноги, тощая и грязная, словно бродячая собака, и озадаченно смотрела на него.