Текст книги "Имперский маг"

Из отрывистых ответов курсантки он сумел кое-что разузнать об её прошлом. Семья её бежала из послереволюционной России и с середины двадцатых годов скиталась из страны в страну, покуда ненадолго не осела в Чехословакии. Сначала уехал и не вернулся отец, потом мать, и девочка осталась жить у дальних родственников, державших в местечке под Прагой гостиницу и какие-то лавчонки. Родоначальник предприимчивой династии Моисей Фляйшман, немецкий иудей, некогда отрёкся от веры предков, женился на православной, дети выросли в безверии, и собственно евреями это большое и разношёрстное семейство в строгом смысле слова назвать было нельзя, но арестовали их всех по доносу именно как евреев. Дома разговаривали по-немецки, по-чешски, по-русски; жилище было постоянно полным-полно какими-то бедными родственниками и приживальщиками, которых, впрочем, хозяева не кормили за так, а заставляли на себя работать – среди них была и Дана. Её настоящее имя – пушистое «Даша», которое Штернберг нашёл совершенно очаровательным, – резало слух какой-то вздорной дуре из тёток, и девочку стали звать Данкой. Школы она не окончила: то ли сама не пожелала, то ли не дали. Фляйшманы никогда не напоминали ей, что для них она никто, но обращались бездушно, как с рабочей скотиной. Бледная радуга относительно благополучного раннего детства на горизонте её памяти породила в ней болезненное презрение ко всему окружающему миру. Женщин она просто презирала, мужчин – презирала и боялась. Последние, в том числе и родственнички, были весьма не прочь воспользоваться беззащитностью на редкость хорошенькой девочки, и она яростно защищалась. Именно так обнаружилась её способность приносить несчастья. Первого, кто попытался учинить над ней насилие, пожилого шурина старого гриба-Фляйшмана, хватил удар при подготовке к решающему штурму – что никого не удивило. Зато всех всполошила необъяснимая смерть хозяйского внука, здорового ядрёного парня, и его приятеля – эти двое полагали, что сумеют безнаказанно потешиться молоденькой работницей. Потом её долго не трогали, а она старалась как можно реже попадаться людям на глаза и марала лицо сажей – но даже это не всегда помогало. После трёх смертей среди постояльцев гостинички хозяева догадались, что держат у себя настоящую ведьму. В тот вечер, когда Фляйшманы сообща решали, как придушат и где зароют (впрочем, всё это, кажется, было уже беллетристическим вкладом самого Штернберга), в дом вломилось гестапо. Почти три года Дана волей случая переходила из концлагеря в концлагерь, своими скитаниями охватив всю географию рейха. Несколько раз пыталась бежать, её ловили. Летом прошлого года привезли в Равенсбрюк. К тому времени она уже целиком поняла и приняла свой страшный дар и в полной мере научилась им пользоваться.

– А разве вы никогда не испытывали раскаяния, отнимая у людей жизнь? – спросил как-то Штернберг.

– Вы же вроде эс-эс, а не пастор. Какое вам дело? – буркнула курсантка, по привычке уставившись в пол.

– Скажем, интерес психолога, – ответил Штернберг. Его наглухо застёгнутый чёрный мундир с накрахмаленным белым воротником сорочки кощунственно походил на сутану.

– Вам вот «интерес», а мне… Ну, поначалу страшно было из-за того, что получалось, очень. Потом привыкла. А что прикажете делать, когда вертухай заводит за угол и достаёт хер вот таких размеров?

– Мне крайне не нравится, когда девушки выражаются так вульгарно, – поморщился Штернберг.

– Тогда скажите, как это назвать по-другому, – с внезапной насмешкой предложила девица.

Штернберг ничего не сумел придумать.

Постепенно у него сложилось определённое впечатление о её внутреннем облике. Она была малообразованна, некультурна, у неё не имелось ровным счётом никаких личных взглядов или убеждений – одно лишь звериное недоверие ко всем вокруг. Но ей было ведомо сострадание: она жалела и защищала девочек-заключённых – только девочек, – видимо усматривая в их судьбах отражение собственной. Штернберг однажды подслушал, как она поучала девочку-подростка Сару с безнадёжно еврейской наружностью насчёт того, что «косоглазого можно не бояться, он хоть и двинутый какой-то, но вроде неопасный, а вот от рыжего (доктор Эберт, специалист по астральным сущностям) лучше держаться подальше», – и впрямь, у Эберта при виде евреев дёргалось в нервном тике пол-лица. За всю жизнь Дана не прочла ни единой стоящей книги. Писала безобразным куриным почерком. Неясно было, как у неё обстояло дело с русской грамматикой, но в написании немецких слов она делала чудовищные ошибки. Однако речь её была хоть и незатейливой, но довольно правильной, только для рассказов о своих мыканьях по концлагерям она пользовалась жаргоном заключённых, слишком крепко в неё въелся лагерный быт, да и, видимо, в других словах она и впрямь не умела всё это описать. Всё чаще Штернберг стал замечать, что девушка быстро перенимает его манеру выражаться, копируя даже интонацию, – он знал за собой пристрастие к книжным оборотам и очень удивился, увидев свою манеру ведения беседы словно в надтреснутом зеркале. Новоприобретёнными округлыми фразами и словосочетаниями Дана пользовалась с очевидным удовольствием – вероятно, такого немецкого, на котором с ней говорил Штернберг, девушке раньше слышать просто не доводилось, и она училась пользоваться литературным слогом подобно ребёнку, осваивающему речь. В один из своих наставнических визитов Штернберг счёл нужным написать курсантке памятку по простейшей медитации – и заметил, что полуграмотная девица с несвойственным ей пристальным вниманием следит, как он заполняет лист ровными строчками, своим элегантнейшим, каллиграфическим почерком (который служил ему предметом особой гордости ещё с начальных классов гимназии): барокко заглавных букв, готика строчных, торжественные шпили согласных и стремительные ласточки над умляутами. Эту запись девушка приняла бережно, двумя руками, словно хрустальную пластину, отошла с ней к окну, тихонько дуя, чтобы чернила совсем высохли, и уставилась на неё в оцепенении полнейшего восторга. Штернберг никогда ещё не видел, чтобы какой-нибудь автограф, да хоть самый вычурный, вызвал у кого-то приступ такого блаженного восхищения. Впоследствии он не раз замечал, как девушка рассматривает или старательно копирует эту записку и прячет листки, стоит ему переступить порог.

Таким образом он понял: есть на свете множество вещей, способных поразить воображение его маленькой хищной зверушки, – и этим непременно следует воспользоваться. Эта власть – власть восхищения – могла оказаться гораздо надёжнее, чем могущество всех амулетов вместе взятых.

Штернберг приметил, что курсантка часто глядит на его руки – то ли девицу привлекало обилие драгоценных камней на перстнях, то ли ещё что, – но теперь он следил за тем, чтобы при разговоре с ней руки постоянно были на виду, и жестикулировал больше обычного. Как бы невзначай он оставил ей пару схем из своих конспектов, и она, бедолага, часами их разглядывала, будто произведения высокого искусства, так, что ему даже становилось немного совестно от того, что он подкупает её такой ерундой.

В одно из своих посещений, теперь полушутя именуемых им «частными уроками», Штернберг принёс небольшую серебряную коробочку вроде портсигара, открыл её, длинным серебряным пинцетом достал округлый серый камешек-голыш и положил на ладонь девушке. На сей раз речь снова шла о психометрии.

– Это что – чьё-то? Да кому это нужно? – с хмурым подозрением спросила Дана, догадавшись о каком-то подвохе.

– Вы сначала исследуйте, а потом сами мне скажите, – пожал плечами Штернберг. – Вы должны уметь исследовать любой предмет, не только тот, что постоянно находится при каком-то человеке.

Она послушно закрыла глаза, держа камень в левой руке.

– Я ничего не чувствую.

– Сосредоточьтесь.

– Тут ничего нет.

– Неправда, – улыбнулся Штернберг, блуждая ломаным взглядом по потолку.

– Да этого дурацкого камня ни одна собака не касалась… Нет на нём ни черта.

– А всё-таки?

– Нет!

– Ну, раз, по-вашему, нет – пусть будет нет, – с этими словами Штернберг преспокойно вышел из комнаты. Через минуту он, с самым невинным видом, вернулся. Девушка покосилась на него пасмурно, но с блёклой улыбкой.

– Водопад, – тихо произнесла она, держа перед собой камень в полураскрытой ладони. – Большой водопад, а вокруг лес и горы… – Видимо, она хотела добавить что-то ещё, но не умела и только молча прикрыла глаза с выражением того умиротворённого восхищения, которое Штернберг уже видел, когда она рассматривала его записи, – и которое ему очень нравилось. Своим маленьким экспериментом он остался чрезвычайно доволен: его начинающая ученица с первого раза распробовала то, что умеют ценить лишь избранные, гурманы, мастера психометрии. Сейчас даже трудно было себе представить, каких высот она достигнет при должном обучении, – и за экстрасенса такого уровня начальники подотделов будут готовы друг другу глотки перегрызть, злорадно подумал Штернберг. Но никому не отдам, ни за что. Моя.

Помня о том, что девчонке пока нечего терять, кроме собственной жизни – да и от той она в лагере уже готова была отказаться, – Штернберг стремился внести в её жалкое существование такие вещи, с которыми она не сумела бы так просто расстаться. Прежде всего, она не должна быть равнодушна к моим появлениям, решил он. Она должна ждать их, по меньшей мере, с острым любопытством, а ещё лучше – как праздника. И Штернберг изощрялся в изобретательности, чтобы разнообразить тренировки этой курсантки чем-то оригинальным (монотонность общих занятий её явно не вдохновляла). Во время поездки в одну из засекреченных альпийских лабораторий «Аненэрбе» (очередное срочное задание рейхсфюрера) он потратил полдня, лазая по осыпающимся каменистым кручам, и едва не свалился в расщелину, на дне которой сшибалась с рогатыми камнями стремительная пенистая река, – но зато нашёл осколок горной породы, которого не касались ни птицы, ни звери, ни люди, хранивший величественное безмолвие гор, холод зимних ветров в заснеженных ущельях и жар палящего в летний полдень солнца. Мало кто способен постигнуть всю ценность этого дара из мира дочеловеческого спокойствия, но, насколько Штернберг мог судить, его ученица в достойной мере оценила и это. Он не желал забивать голову своему маленькому ассасину восточными премудростями, основанными на почтительном отношении ко всему живому, и решительно отстранил её от занятий по целительству, полностью отдавая себе отчёт в том, что, вероятно, поступает далеко не самым лучшим образом, – но зато с воодушевлением устраивал ей тренировки по лозоискательству.

Курсанты всегда проходили подобные тренировки в помещениях, и Штернберг решил ради разнообразия сводить свою маленькую хмурую ученицу в монастырский сад. В саду курсантам из бывших заключённых бывать категорически воспрещалось: слишком уж пригласительно-низкой была щербатая каменная ограда (и колючая проволока на ней, подло дезертируя, то тут, то там провисала от буйных ветров), слишком глухими были стены строений вокруг, слишком ветвистыми – старые корявые яблони, беззастенчиво тянувшиеся прямо к ограде (Штернберг почему-то всё смущался отдать приказ спилить их). Это место не располагало к казарменной строгости: даже караульные выходили сюда будто на прогулку.

Здесь, дождавшись начала густого и тёплого февральского снегопада, Штернберг разбросал под деревьями золотые и серебряные цепочки, водонепроницаемые наручные часы, шарики, отлитые из различных металлов, компас, карту в кожаном чехле, пузырёк от чернил, футляр от очков, пустой бумажник, подождал, пока снег полностью скроет его следы, и привёл в сад свою подопечную, нахохлившуюся от сырости и недоумения. Она зябко, но заинтересованно озиралась кругом – на низкое пасмурное небо, на влажные чёрные стены, на ослепительно-белые шатры деревьев, на кустарник в невиданном снежном цвету. Штернберг вручил ей проволочную рамку лозоискателя и, присев перед ней на корточки, долго и терпеливо поправлял её неуклюжие руки, так чтобы рамка могла свободно поворачиваться во все стороны. Неловкие пальцы курсантки порозовели от холода, пальтишко на ней было серенькое, сиротское, потёртый платок сполз на затылок, в коротких, но густых и уже определённо волнистых тёмно-русых волосах блестел тающий снег, а её загадочные эльфьи глаза (травянисто-зелёные в ровном снежном свете) то и дело смаргивали с черноты зрачков крошечное сумеречное отражение белого сада и угловатой вороной тени на снегу. Штернберг тщательно раздавил в себе зашевелившуюся было жалость к этому заброшенному, тёплому, пушистому существу. Он суховато объяснил суть задания (поиск предметов на основе словесного описания), а курсантка теребила рамку, поглядывая на заснеженные ветви, вздрагивающие от осыпающегося под собственной тяжестью мокрого снега.

Рамка в руках Даны работала идеально. Девушка молча выслушивала описание вещи или название металла, шла, куда указывал длинный клюв согнутой под прямым углом проволоки, и, небрежно поворошив ногой неглубокий снег, подбирала искомый предмет. Штернбергу большую часть времени оставалось только шататься вокруг без дела. Господи, до чего же всё-таки талантлива. Курсантка не глядя совала ему в руку очередную вещь, так равнодушно, будто клала её на конвейер, и, получив следующее описание, уходила. Караульный, проходя вдоль стены, глазел на них с любопытством. Штернберг посмотрел на узкую, отрешённую, такую презрительную спину девушки, остановившейся под яблоней, широко ухмыльнулся караульному, слепил большой снежок и швырнул в самую верхушку дерева. Верхние ветки дрогнули, сбрасывая свой груз на нижние, а с тех весь снег каскадом осыпался на землю, на мгновение скрыв белой мглой стоявшую под деревом курсантку. Караульный одобрительно осклабился. Девушка тихо пошла назад, тупо глядя себе под ноги, даже не отряхиваясь, и протянула Штернбергу мокрую руку со свисающей с пальцев золотой цепочкой. Нападавший ей за воротник снег быстро таял, оседая крупными каплями на сбившемся платке и нежной бледной шее. В её показном равнодушии ощущался мрачный вызов.

Штернберг снова опустился перед ней на корточки – так он мог видеть её склонённое лицо.

– Вы что же, на меня обиделись? Вы на меня сердитесь?..

Курсантка молча смотрела прямо перед собой. Штернберг ожидал от неё какой-нибудь короткой, но наглой реплики – внезапные проблески нахальства посреди серой хмурости, он заметил, были ей вообще свойственны, – но она ничего не сказала. Половину состояния отдал бы, только чтоб прочесть сейчас её мысли.

– Простите меня, это была действительно глупая выходка, – произнёс Штернберг своим бархатным голосом, на своём отвратительно-эталонном хохдойче, и принялся перчаткой легко счищать снег с узеньких плеч. Она брезгливо отстранилась, по-прежнему протягивая ему руку с находкой. Штернберг взял цепочку, но тут же ссыпал обратно. Змеящаяся нить из золотых звеньев уютно улеглась в ладони девушки.

– А хотите, я вам это подарю? – вполголоса спросил Штернберг.

Девица зло швырнула цепочку ему под ноги и сразу испугалась содеянного: вздёрнула руки, ожидая замаха, удара. За подобное любой лагерный офицер избил бы её до полусмерти. Штернберг с едва слышным смешком поднял украшение.

– Не бойтесь, Дана, я не обладаю великосветскими манерами оберштурмфюрера Ланге. У вас полно снега за воротником. Вытряхните его, не то меня сгложет чувство вины, если вы простудитесь.

Девушка, отвернувшись, пробормотала что-то, кажется, по-русски – одно слово стеклянно-круглое, другое колючее. Русского Штернберг не знал. О значении этих двух слов он потом справился у доктора Киршнера, неплохо по-русски говорившего. Как бы девица ни восхищалась его красивым почерком и психометрическими гостинцами, сам Штернберг оставался для неё тем же, что и тогда, в начале, в камере для допросов. Впрочем, он именно это и есть, кто бы спорил. Гладкая сволочь.

На следующий день строптивая питомица повергла его в полнейшее изумление. Она подошла после общей лекции, уставилась на него, задрав голову, зелёными глазищами и неловко спросила глуховатым своим голоском:

– Доктор Штернберг, а вы ещё поведёте меня в тот парк с деревьями?

Небывалое дело: она сама к нему обратилась, она совсем открыто смотрела на него и ждала ответа. Он удивился, он, что уж скрывать, умилился. «Парк с деревьями». Ещё бы, откуда взяться деревьям на дрожащих от перекличек перронах, в душных вагонах-телятниках, в гиблой пустыне концлагеря, в лязгающем железном аду завода? Наконец, в каменном мешке монастырского двора, где позволено гулять курсантам-заключённым?.. Конечно, поведу. Разумеется, поведу, отчего нет. И с тех пор вечерние визиты сменились вечерними прогулками, во время которых Штернберг учил курсантку приёмам биолокации. Но если проволочная рамка в руках девушки была безотказным индикатором, позволяющим отыскивать всё что угодно, то с маятником дело пошло гораздо хуже: от неустойчивых рук дрожала нить, медная гирька ходила ходуном, и девица только злилась, отчего маятник принимался панически метаться кругами. Однако она уже не взъерошивалась, когда он поправлял её руки, глядела на него чуть настороженно и задумчиво, и Штернберг вновь и вновь уверялся: корректировка всё же сработала. Караульные привыкли к регулярным появлениям офицера и курсантки и уже не обращали на их загадочные занятия никакого внимания.

Штернберг давно оставил медитацию над злополучной руной своей воспитанницы, сочтя это бессмысленной потерей времени, но зато нашёл берёзовому амулету новое применение: однажды ради интереса привязал его на тонкую нить и протянул руку с получившимся маятником над планом монастыря. Он обнаружил, что, следуя направлению колебаний маятника, может точно определять местонахождение девицы. Это маленькое открытие его позабавило, но никакого особого значения он ему не придал. Иногда он развлекался тем, что в часы узаконенного досуга курсантов следил за перемещениями своей зверушки, представляя, как она скованно шагает, тоненькая, хмурая, с низко опущенной тёмно-русой головой – сначала через двор, теперь поднимается по лестнице, теперь идёт по коридору, сторонясь других курсантов, словно теней. Эти мысленные прогулки доставляли ему большое удовольствие. Он даже подумывал, не попробовать ли пошпионить за девчонкой в астрале, – но по собственной воле он не был способен выходить в Тонкий мир, для этого следовало нанюхаться всякой дряни, чтобы напрочь отключилось крепко держащее душу тело, и потом, по возвращении, от ядовитых трав долго и мучительно болела голова, – нет, не стоило, пожалуй, со всем этим связываться ради такой ерунды.

Мюнхен

13–17 марта 1944 года

После выходных Штернберга внезапно вызвали в институт. Там его ожидало известие, что накануне автомобиль Зельмана разбился на шоссе под Мюнхеном. От этой новости у Штернберга дыхание перехватило, будто под рёбра заехали сапогом, и руки тряслись, когда он, бросившись в кабинет, схватился за телефон. Слушая в трубке спокойный голос генерала, он смотрел на стальной блеск рычага телефонного аппарата и чувствовал, как сердце болезненно колотится где-то у горла. Истерик. Нервы совсем уже ни к чёрту… Генерал действительно попал в аварию, но, к счастью, не пострадал, однако шофёра увезли в госпиталь с тяжёлыми травмами. Вообще же, история была мутная: водитель не то был пьян, не то померещилось ему что-то посреди дороги. Штернберг вспомнил, с каким жадным вниманием Мёльдерс вгляделся ему в лицо, буквально натолкнувшись на него, спешащего к телефону. У Штернберга аж в глазах потемнело от ненависти. Падальщик. Как он легко и безжалостно раздавил Эзау!.. Вот что значит «охота». Не остановится, пока не загонит жертву, – а потом, полумёртвую, сожрёт. И, тем же вечером встретившись с Зельманом, Штернберг принялся с жаром уверять его, что авария была подстроена, и он точно знает, кем именно. Его горячечный монолог генерал выслушал со скептической полуулыбкой, однако через пару дней Штернберг со злорадством узнал, что Мёльдерса прощупывает гестапо, подняв все материалы о гибели учёных «Аненэрбе».

Мёльдерс же, будучи теперь начальником оккультного отдела «Аненэрбе», давал ход только тем проектам, которые были ему по нраву – и вызывали глубочайшее омерзение у Штернберга. Мёльдерсова обкурившаяся белладонной бригада психопатов изобретала электростанцию, которая заряжалась от огромного количества тонкой энергии, высвобождающейся при массовом убийстве людей в газовых камерах. Таинственный проект «Чёрный вихрь» выметал кассу отдела почище любого урагана. Штернберг подозревал, что Мёльдерс попросту обворовывает отдел, поскольку проект финансировался через ведомство Каммлера, – и Штернберг пустил в ход все свои связи, чтобы натравить на Мёльдерса финансовую комиссию.

Помимо всего прочего, выяснилось, что Мёльдерс обхаживает Гиммлера на предмет подключения своих людей к работе с Зеркалами и Зонненштайном – и регулярно доносит рейхсфюреру о том, что хозяин Зеркал словно забыл об их существовании. Штернбергу стоило большого труда убедить шефа СС в том, что от трупной вони Мёльдерсовых стервятников систему древних так коротнёт, что происшествие в Вевельсбурге покажется фейерверком на детском празднике.

Мёльдерс не смог дотянуть лапы до Зеркал, но в качестве утешения доставил себе небольшое удовольствие: на правах начальника вызвал Штернберга к себе в кабинет и целый час отчитывал, как последнего мальчишку.

– Вы будто на Луне живёте, мой милый юноша. Каждый немец работает в поте лица, чтобы помочь фронту, а вы в своё удовольствие лепите песочные замки, играете в какую-то школу! Со своими жестянками уже наигрались? Вы понимаете, юноша, что сейчас не время для игр?

– Так точно, штандартенфюрер, – цедил Штернберг, глядя сквозь Мёльдерса. А тот наслаждался, заставляя его стоять посреди кабинета навытяжку, смаковал его искристую, пенящуюся ненависть, словно шампанское, и ломал всю эту комедию – прекрасно зная, что Гиммлер нарадоваться не мог на школу «Цет» и недавно распорядился повысить Штернберга в звании. Но в одном Мёльдерс был прав: с Зеркалами Штернберг, кажется, «наигрался».

Штернберг долго медлил перед дверью лаборатории, но так и не осмелился войти. Всё это время мысль о Зеркалах была с ним постоянно, мучила острой болью, словно металлические осколки под кожей. Но он не мог заставить себя толкнуть дверь, войти к своему творению: ведь ещё недавно его руки сладострастно изорвали в клочья какую-то газетёнку, когда он на мгновение во всех подробностях представил, как руководит пыткой. Пыткой Мёльдерса. А потом наорал на Валленштайна за то, что тот копается с «известным заданием». Тусклая стальная гладь Зеркал отразила бы сейчас гримасу, не слишком отличающуюся от всегдашней гримасы чернокнижника. С этой мыслью Штернберг отшатнулся от двери и ушёл, оглядываясь, словно кто-то мог за ним погнаться.