Текст книги "Имперский маг"

Мюнхен

2–3 января 1944 года

– Послушайте, как вас там. – Сидящий рядом эсэсовец из управления по вопросам расы и колонизации (принадлежность к которому демонстрировала руна «Одаль» на рукаве его мундира) настойчиво теребил Штернберга за манжету и заглядывал ему в лицо, часто моргая, сгоняя пьяную слезу, затуманивавшую пустые бесцветные глаза. Эсэсовцу очень хотелось поговорить, и он почему-то решил, что сосед справа будет идеальным слушателем. – Послушайте, вот римляне, да? Достойнейшие люди, а всё равно сгинули. Под варварами, прошу заметить. Почему ваше «Аненэрбе» не хочет признать, что германцы были варварами?.. Победа – грязная шлюха, никогда не знаешь, под кого эта сука ляжет завтра. Русские уже крепко её под себя подмяли…

– Вы, вообще-то, думайте, что несёте, – сухо сказал Штернберг, брезгливо стряхнул его вялую руку со своего запястья и отодвинулся.

Специалист по вопросам расы долго смотрел на него и в конце концов изрёк:

– А разрешение на супружество я б вам не дал. Вы, конечно, нордический тип, но бракованный, брак плодить будете.

– С вашим ли жидовским хоботом об этом говорить, – бросил Штернберг. – Я, во всяком случае, не правил свою родословную.

Эсэсовец, на четверть еврей, испуганно отвернулся от него и больше с ним не заговаривал.

Под сводчатым потолком в сиреневых пластах сигаретного дыма раскачивалась на трапеции тоненькая гимнастка в трико телесного цвета, и, когда она пролетала над заставленным бутылками столом, её пытались ухватить за ноги. В углу зала с достойным почтения упорством играл маленький героический оркестр, в который господа офицеры считали позволительным швырять объедки, потому что какой-то пьяный шутник пустил слух, будто оркестр – наполовину еврейский. Всюду вились белокурые, с пышными косами, фройляйн, одетые со строго выверенным сочетанием скромности и бесстыдства – глухие воротники, тесные кофточки, коленочки из-под юбок. Одна такая фея уселась на колени Штернбергу, глянувшему на неё с холодным изумлением, но, присмотревшись, поспешила исчезнуть.

На десерт внесли огромный пирог американского образца. Из него лихо выпрыгнула девица в коротком платьице и под восторженный вой публики выдернула из-за декольте гигантское полотнище со свастикой, а за девицей из пирога выпорхнула стая белых голубей, по которым офицеры тут же открыли пьяную пальбу. Сосед Штернберга, четвертьеврейский специалист по чистокровным арийцам, принялся с протестующим мычанием хватать ближайшего снайпера за руки, из-за чего постановивший для себя ни на что не обращать внимания и методично наливающийся «Мартелем» Штернберг решил попросить у него прощения за свою резкость.

Все вокруг стремительно и неумолимо пьянели, и Штернберг тщился понять: то ли прочие надираются слишком быстро, то ли на него выпивка не действует должным образом. Его желудок, казалось, превратился в бездонный колодец, куда безо всякого толку можно было канистрами заливать хоть коньяк, хоть керосин, хоть крысиный яд; и даже насквозь прокуренный шершавый воздух, входивший в лёгкие с наждачным царапаньем, против ожидания, совсем не вызывал дурноты.

Валленштайн ударил о стол пустой бутылкой, глухо лопнувшей и звонко рассыпавшейся тёмными осколками, и оркестр, как по команде, заиграл что-то дикое, средневековое, сумрачно-плясовое. Две девицы взобрались на стол и принялись вбивать низкие каблуки в дубовую столешницу со всей мощью затянутых в белые чулки крепких спортивных ног, а сидевшие поблизости господа, нагнувшись, заглядывали им под подолы. Стол ходил ходуном, подпрыгивали бутылки, скакали рюмки и бокалы, бряцали столовые принадлежности, обглоданные кости на блюде сложились в скелет доисторического ящера и пустились в пляс. Белокурые фройляйн под аплодисменты разоблачились, явив взорам строгую эсэсовскую униформу – серые блузки, прямые юбки, – хитроумно запрятанную под слезшими, словно змеиная кожа, традиционными баварскими костюмчиками, и под людоедский вой продолжили процесс раздевания, сверкая обнажившимися плечами и величественными белоснежными бюстодержателями. Гимнастку сдёрнули-таки с трапеции, и она под общий гогот свалилась в блюдо с костями тираннозавра.

Валленштайн торжественно поднялся, неверной рукой пригладил волнистые рыжевато-пшеничные волосы и с пафосом воскликнул:

– Господа! Господа! Какого чёрта у нас тут только пойло лягушатников? Будем патриотами, господа! Эй, вы там, герр обер! Шнапсу!

Штернберг, развалившись на стуле, цедил «Мартель» и презрительно улыбался. Он был до отвращения трезв. Лишь жар в ушах и горячий треугольный румянец на скулах свидетельствовали, что в этот вечер он пил отнюдь не воду. Он думал о том, что ещё ни разу в жизни не напивался не то что до опьянения – до малейшего признака слабости в ногах. Он пил и ждал каких-нибудь характерных симптомов, в которых наконец потонет осточертевший механизм рассудка. Но рассудок, напротив, будто промыло алкоголем, и всё вокруг воспринималось с режущей сознание отчётливостью. Каждая мысль, и своя, и чужая, была острой, словно бритва, и яркой, словно магниевая вспышка.

Сосед слева, эсэсовец из управления по вопросам арийского бракосочетания, недавно растроганно принявший извинения Штернберга, поворотился к нему и проницательно заметил:

– Скучаете?

– Именно так. Вы тоже.

– Да, – с вызовом ответил чиновник брачного управления, – чертовски скучаю, милостивый государь. По долгу службы я вынужден ежедневно просматривать десятки фотографий таких вот половозрелых самочек в купальных костюмах и их женихов в плавках, решая, законно ли будет дать им разрешение на скрещивание, и знали бы вы, в каком месте у меня всё это уже сидит. Я теперь не способен польститься даже на Марлен Дитрих.

– О, я вас очень хорошо понимаю.

– Понимаете? Правда? – обрадовался заведующий вопросами законных сношений. – А вот другие не понимают, завидуют, недоумки. Думают, так оно интересно – вымерять этим чёртовым куклам ширину бёдер. Знали бы они, какая это зверская скука.

– Скука везде, уверяю вас. Теперь-то я это точно знаю… Послушайте, этот французский морс, иссуши его Первосолнце, на меня совсем не действует. Как там называется та ядрёная смесь, когда в чешское пиво доливают русскую водку?

– Вы что, хотите, чтобы вас отсюда вынесли? – изумился чиновник.

– Хочу, – решительно ответил Штернберг.

– Пить русскую водку непатриотично, – заметил Валленштайн.

– Наплевать, я сейчас предпочитаю быть не патриотом, а пьяной в хлам свиньёй. Эй, официант!

– Стой, погоди, а как же твоё мужское посвящение?

– Да ну его к дьяволу. Эти твои валькирии, Макс, напоминают цветные плакаты с уроков расоведения. Такая же скучища. Помнится, в гимназии мы подрисовывали на них усы углём, чтоб повеселее было.

– Ну а какие женщины тебя привлекают?.. Не хочешь говорить? Тогда, позволь, я угадаю. Тут следует исходить из принципа контраста. Ты высок – поэтому, вероятнее всего, тебе нравятся миниатюрные. Ты блондин – следовательно, предпочтёшь брюнетку или шатенку. Кудрявую. Обычно худым симпатичны пышечки, но здесь требуется внести поправку на то, что ты у нас натура утончённая, значит, тебе подавай изящненькую, большеглазую нимфочку с лицом испуганного подростка. Ну как – я угадал?

– Темноволосая, кудрявая – да у тебя какая-то еврейка получилась.

– Почему обязательно еврейка? – вмешался брачный чиновник. – Вестический тип. Не оптимальный, но вполне расово полноценный.

– Погоди ты со своим денатуратом, – умолял Валленштайн, – успеешь ещё. Я ведь знаю, к кому тебя стоит отвести. Самое то, клянусь, тебе понравится.

Тем временем невозмутимый кельнер доставил три необъятных кружки с обильно пенящимся пивом и запотевшую прозрачную бутылку. В мгновение ока он разлил водку по рюмкам.

– Герр обер, боюсь, вы нас неправильно поняли, – Валленштайн придержал официанта за локоть, – пиво с водкой требовалось ему одному, – он указал на Штернберга, – лично я не самоубийца. Я ещё надеюсь уйти отсюда на своих двоих.

– Нет, всё верно, – возразил Штернберг. – Полагаю, трёх мне будет довольно.

Чиновник из расового управления поглядел на него с жалостью.

– Бог мой, давайте я вам лучше старого доброго рейнского налью. Не пейте вы эту пакостищу. От неё ж конечности отнимаются, а наутро спасёт только гильотина.

– Вот и чудно. – Штернберг поправил очки и с хмурой сосредоточенностью приступающего к важному опыту лаборанта взял рюмку двумя пальцами и погрузил в кружку. Пивная пена полилась через край.

– Эстетика, – прокомментировал Валленштайн.

Штернберг одним махом опрокинул в себя огромную кружку – рюмка льдисто лязгнула о зубы. Брачный чиновник смотрел на него со священным ужасом.

– Англичане называют таких перфекционистами, – гордо пояснил впечатлённому расоведу Валленштайн. – Если уж он возьмётся что-то делать, остальным останется только отдыхать.

Пару минут Штернберг прислушивался к ощущениям, разочарованно пожал плечами и потянулся за второй кружкой.

– Не стоит, – остановил его расолог. – Время-то ещё не вышло. Скоро вы и так будете трупом.

– Вот и прекрасно. Я хочу быть дважды трупом.

На содержимое второй кружки внутри катастрофически недоставало места. Штернберг принялся отхлёбывать пиво маленькими глотками и безукоризненно твёрдой, как у хирурга, рукой доливать после каждого глотка в кружку водку.

– Высший пилотаж, – одобрил Валленштайн. – Где ты всего этого набрался? В своём университете?

– Макс, назови хотя бы одну вещь, о которой я не имел бы ни малейшего понятия, и я почувствую себя самым счастливым человеком в этом вонючем мире, – мрачно сказал Штернберг, поглощая свою адскую смесь.

Водка быстро кончилась, и в дело пошёл коньяк. Специалист по истинным арийцам смотрел на Штернберга умилённо, с нежностью и обожанием.

– Чёрт возьми, я вам всё-таки выдам разрешение на супружество, – заявил он, чуть не плача от восхищения. – Особым постановлением. Хрен с ним, с браком. Такие люди нам нужны.

– К счастью, ваши бесценные услуги мне покуда не требуются…

– Слышь, Альрих, вставай, пока ты ещё можешь ходить, – подтолкнул его Валленштайн. – Ты уже достаточно нагрузился, чтобы избавиться от всех комплексов. Ты должен ощутить потребность стать мужчиной.

От неимоверного количества выпитого Штернберг ощутил-таки одну острую потребность, но вовсе не ту, на которую рассчитывал Валленштайн. Он встал из-за стола, отметив какую-то новую, особую, но уж слишком слабо выраженную лёгкость и плавность своих движений, а также то, что ментальный мир под воздействием алкоголя так плотно вошёл в мир грубоматериальный, что теперь едва можно было отличить мельтешение человеческих мыслей от мерцания ламп в сигаретном дыму, и над столом, подобно тусклым радужным отражениям в мыльном пузыре, за доли мгновения проносились сотни видений вдрызг пьяных людей, и каждый здесь видел своё, и только Штернберг – чужое.

Валленштайн схватил его за руку.

– Ты куда? Погоди, я тебя провожу. Один ты заблудишься.

– Сортир я и без тебя найду, сиди.

– Какой ещё, к чёрту, сортир? Я тебе про женщину говорю. Про женщину твоей мечты. Все сортиры потом. Будь, наконец, мужчиной.

– Тебя, Макс, послушать, так по-твоему выходит, между посещением женщины и ватерклозета совсем небольшая разница получается, что это, в самом деле, за мерзость… Санкта Мария и дюжина блудниц, да отцепись ты от меня, не то я прямо тут обоссусь, и это уже будет далеко не эстетика.

После ухода Штернберга эсэсовец-расовед, вдохновлённый призывами Валленштайна относительно настоящих мужчин, притянул к себе тяжёлую кружку, наполненную смертоубийственной водочно-коньячно-пивной смесью, понюхал и вдруг отважно вылакал до дна в несколько больших глотков, после чего на некоторое время впал в глубокую задумчивость, затем тихо икнул и обморочно сполз под стол.

* * *

Желтоватый, словно кость, кафель был сплошь покрыт мелкими трещинами, под потолком пульсировала тусклым светом матовая, с лёгким оттенком сепии, лампа. Штернберг сунул руки под ледяную струю, завернул тугой кран. Вода, укромно журча, сгинула в бездне сливного отверстия раковины, и наступила совершеннейшая тишина, изредка прерываемая сипением испорченного бачка в дальнем углу. Широкое, во всю стену, бездонное тёмное зеркало бесстрастно демонстрировало Штернбергу его отражение. Мундир – само совершенство, как всегда. Чёрное и белое, серебро крестов, тевтонская благородная строгость. Несравненно благороднее и строже смехотворной, гадостной физиономии. Штернберг дико огляделся вокруг. Он был омерзительно трезв. Он просто погибал от отвращения к себе.

В тесном коридоре его поймал Валленштайн и молча повлёк куда-то по бесконечным переходам, подъёмам и спускам, и в конце концов – вверх по крутой скрипучей лестнице. Штернберг покорно шёл, поддерживая под руку то и дело оступавшегося приятеля. Ему было всё равно, куда идти, решительно всё равно.

Там, куда они пришли, было на удивление чисто, тихо и благопристойно. Обстановка напоминала провинциальную гостиницу: запах старого дерева, ковровая дорожка, заглушающая шаги, тусклые узорчатые светильники на стенах. Валленштайн остановился напротив одной из дверей, пригладил волосы, поправил галстук и постучался. Едва дверь открылась, щёлкнул каблуками, отвесил изысканный хмельной поклон и галантно изрёк:

– Мирель, ты, как всегда, ослепительнее звёзд на небе.

– Фу, да ты пьян, – брезгливо ответили из комнаты. – И с компанией. Я тебя предупреждала – никаких собутыльников.

– Мирель, ангел, смилуйся. – Валленштайн придержал чуть не захлопнувшуюся у него перед носом дверь. – Это не компания. Это Альрих, помнишь, я тебе про него рассказывал? Великий маг, знаменитый учёный, мой начальник и друг. В тыщу раз благороднее меня, достойнейший в мире человек, а губит себя добровольной аскезой. Только в твоей власти разубедить его, я знаю.

Штернберг отчётливо ощутил, как за дверью раздражение сменилось острым любопытством. Он знал, существует категория жриц любви, которые сами выбирают себе клиентов. Эта, похоже, была как раз из таких.

– Перед твоей неземной красотой не устоит никто, – продолжал расточать благоглупости Валленштайн. – Только ты достойна быть первой женщиной одного из величайших людей рейха. Мирель, нация тебя не забудет…

– А твой друг-то что, язык проглотил? – поинтересовались из-за двери. – Или уже настолько пьян, что мама-папа выговорить не может?

– Он не пьян, он стесняется, – объяснил Валленштайн, исподтишка ткнув Штернберга под рёбра. – Бог мой, у него есть на то повод.

– Да я уж вижу. – Дверь распахнулась, и стоявшая за ней женщина успела разглядеть самое главное, прежде чем Штернберг потупился и отвернул лицо.

– Мирель, красавица, цветок мой весенний, да ты только не пугайся, он вовсе не так страшен, каким кажется на первый взгляд… – Валленштайн прикусил язык, получив от Штернберга чугунный подзатыльник.

– Хам, – сказала женщина. – Я б на месте твоего начальника давно тебя уволила. Иди проспись, пьяная свинья.

Штернберг тем временем уже повернулся, чтобы уйти, но женщина вдруг взяла его за руку.

– Иди, иди отсюда, – добавила она для Валленштайна. Тот весело подмигнул Штернбергу и пошёл прочь, передвигаясь замысловатыми зигзагами от стены к стене.

– Осторожнее там, с лестницы не свались, – сказал ему в спину Штернберг.

– А ничего ему не сделается, – проворчала женщина, запирая тяжёлую дверь.

Штернберг лучше кого бы то ни было на свете знал, как всё это неисчислимое количество раз случалось с другими, в его бездонной памяти хранились тысячи подслушанных вариаций одного старого как мир сценария, но теперь, когда он сам оказался в главной роли, а не в привычном качестве безбилетника на галёрке, он почувствовал себя до жути неуютно, никчёмно, отвратительно, и больше всего, пожалуй, ему хотелось трусливо смыться куда-нибудь подальше из этой большой сумрачной комнаты с бархатными драпировками и кроватью-аэродромом. Не зная, что с собой делать, он сел в ближайшее кресло. Отступать было позорно, делать какие-то поползновения – глупо и противно. Всё равно что бездарно играть для миллионного дубля в бесконечной мутной кинокартине. Он загнанно покосился на стоявшую посреди комнаты женщину. Невысокая, тонкая и темноволосая, она походила на француженку. Красивая женщина, даже очень. По внешности и не скажешь, каким промыслом она зарабатывает на жизнь. Зато по ауре всё видно. И сознание проглядывается насквозь, и в нём, как в давно не чищенном аквариуме, плавают далеко не самые аппетитные вещи, какие-то мелкие житейские мечты, всплывшие кверху брюхом, какие-то разлагающиеся разочарования и осадок частых грязных скандалов. Слабое и потому совсем прозрачное сознание этой женщины отчего-то напомнило Штернбергу те незабываемые в своей чудовищности живые анатомические пособия с прозрачными вставками, что он видел в Равенсбрюке. И вожделения к ней он испытывал ничуть не больше, чем к тем несчастным.

– Значит, вы и есть тот самый эсэсовский маг, – сказала женщина, подходя поближе на своих высоких каблуках. – Боже, как вы, оказывается, молоды.

Его угрюмое молчание и полнейшая безынициативность, громоздкая согбенная фигура и бессильно опущенные большие руки с угрожающе посверкивающими перстнями – он чувствовал – производят впечатление угнетающее и жутковатое, но в то же время его досадное уродство – при многих достоинствах – бьёт на жалость, и потому эта женщина не прочь приласкать его, хмурого девственника, очень, видать, стесняющегося своего недостатка.

Когда она подошла совсем близко, он в замешательстве опустил голову, настороженно прислушиваясь к её терпкому любопытству и к её размышлениям о том, с чего лучше начать и следует ли расценивать его пассивное ожидание как пьяное безразличие или всё-таки как юношескую робость. Он ощутил мягкие щекочущие прикосновения, скользящие по волосам. Это было непривычно и неожиданно приятно.

– Какая у вас роскошная грива, – искренне восхитилась женщина, запуская руки в его густейшую шевелюру, с наслаждением перебирая длинные тёплые пряди. – Будто шёлк. И удивительный цвет. Чистое золото.

Тонкие холодные пальцы гладили, ерошили и теребили, и, когда они добрались до затылка, Штернберг вздрогнул от лёгкого озноба, пробежавшего по спине. Женщина улыбнулась, видя, как вспыхнуло алым его полуприкрытое светлыми волосами оттопыренное ухо. Похоже, будет и впрямь забавно, подумала она, и эта её мысль сразу вернула Штернберга в прежнее состояние унылого недоверия. Он отстранился. Женщина опустилась перед ним на колени, и теперь уже глупо было избегать её чуть насмешливого и чрезвычайно любопытного взгляда. Она была хрупкая, как подросток, её ладони, лежавшие на его угловатых обтянутых чёрной шерстяной тканью коленях, казались совсем маленькими.

– Значит, маг, – повторила она, поглаживая его вялые безучастные руки. – Ваш друг тоже называет себя магом, но в нём нет ничего необычного. Вот разве что он прямо сквозь конверты читает те письма, содержание которых ему знать не полагается. А что можете вы?

– Всё, – тихо сказал Штернберг.

– Что – совсем-совсем всё? – игриво переспросила женщина.

– Почти.

– Например?

Штернберг не ответил. Ему было скучно и тошно.

– А будущее вы можете читать?

– Немного.

– Как, по ладони?

– Да вот хотя бы по ладони. Это называется хиромантия. Только там всё очень приблизительно. И к тому же лишь один из вариантов.

– Каких вариантов?

– Которые выбирают…

Женщина поднесла к его лицу узкие белые ладони.

– И что вы здесь видите? – спросила она, но он не успел рассмотреть линий, потому что её руки уже скользили по его щекам, по подбородку. Её не слишком занимало собственное будущее. Ей просто очень пришлась по душе свежесть и гладкость необыкновенно молодого лица этого странного клиента. Она сняла с него очки и пригладила на правую сторону его длинную чёлку, так, чтобы скрыть раздражающее уродство, и была поражена результатом.

– Боже, да вы, оказывается, красавчик.

Перед ней сидел словно другой человек, и только пунцовые следы от очков по бокам переносицы напоминали о том, что этот лик северного божества ещё несколько секунд назад был маской из грубого фарса.

– За что же вас так? – тихо спросила женщина.

Пронзительно-голубой глаз меланхолично глядел в неё, сквозь неё, в какую-то неведомую даль, а уголки большого твёрдого рта были печально опущены. Впервые ей совершенно искренне захотелось поцеловать своего клиента – мучительно захотелось. Она подалась вперёд, но он отклонил лицо и придержал её за плечи, впрочем, довольно неуверенно. Тяжесть его больших горячих ладоней (столь элегантный покрой которых ей ещё ни у кого не приходилось видеть) напомнила ей что-то ни разу не пережитое, но, тем не менее, полузнакомое, что-то из иной, лучшей жизни, чей призрак следует по пятам за многими – теми, кто хоть самую малость умеет мечтать. Женщина, склонив голову набок, нежно потёрлась губами о его руку. От его золотистой кожи пахло летним днём, полынным ветром, солнцем. Женщина торжествующе улыбнулась: она редко ошибалась в своём выборе, а сегодняшний оказался как никогда удачен.

Штернберг ощутил зарождающуюся волну чужой чувственности, багряным сполохом всколыхнувшую полумрак комнаты и заставившую вздрогнуть самую сердцевину каждого его нерва, – и подумал, что, пожалуй, ни брезгливость по отношению к мутной, захватанной ауре гетеры, ни отвращение к данному виду плотских ублажений не помешают ему вполне сносно пройти весь путь по накатанной другими колее, – но всё же что-то его останавливало. Даже не столько назойливый ворох тех однообразных картинок, которые он успел подглядеть, случайно или нарочно, за всю свою жизнь и которые теперь листопадом кружились в памяти. Дело было в другом, в каком-то необъяснимом неприятии происходящего, связанном с чётким образом, непрошенно водворившимся в ещё не полностью одурманенном сознании: вот сейчас, за этим плотно зашторенным окном, за густой завесой снега стоит гимназист-очкарик в хорошо сшитом, но уже коротковатом пальтишке, в колючих шерстяных гольфах, с угловатым ранцем за спиной, расчётливый тринадцатилетний пакостник, продавец подростковых грёз, стоит и деловито дожидается очередной порнографической карточки в свою коллекцию. И страшно не хотелось так покорно, так автоматически предоставлять этому презрительному паршивцу его дешёвый ходкий товар. К тому же стоит лишь вообразить двойное, далеко не только водочно-пивное, тяжелейшее похмелье, которое будет поджидать утром, столь грязное и гнусное, что жить не захочется. Если уж сейчас так погано… Клин клином, советовал Валленштайн. А, к чёрту его.

Штернберг нашарил на столе очки, рывком поднялся с кресла, довольно грубо оттолкнув возившуюся с тугими пуговицами его кителя женщину, и размашисто подошёл к окну. За портьерой ничего не было видно, кроме тёмных крыш, припорошённых сухим снегом, но за ними мерещилась тощая голенастая фигурка, такая, какую он когда-то видел в тяжёлых сумрачных зеркалах возле раздевалки в гимназии.

Он тряхнул головой и решительно направился к двери.

– Куда вы? – воскликнула женщина – удивлённо, уязвлённо, разочарованно.

– Простите, – в замешательстве пробормотал он, почувствовав, что сильно оскорбляет её своим преждевременным уходом. – Я не знаю, как объяснить… Я не должен… Простите. Ах, да. – Он похлопал себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажник.

Женщина правильно истолковала его суетливые движения.

– Не надо, – резко сказала она, поправляя приспущенное с плеч платье. – Не за что.

– Простите, – совсем сконфуженно повторил он, шагнул за порог, тихо прикрыл за собой дверь – и будто и не было его.

Женщина присела на угол кровати. Ей почему-то нисколько не хотелось выкрикивать тех хлёстких ругательств, какими она не преминула бы сопроводить унизительное бегство такого вот слабака. Прежде к ней, бывало, приходили молоденькие офицерики, трясущиеся, ровно целочка, зажатая в переулке компанией пьяных солдат, – позже с такими она предпочитала не связываться, а тут бес дёрнул. Было очень холодно, очень пусто. Она поднесла к лицу руки, ещё хранившие летнее тепло нагретых солнцем сосновых стволов, жаркого песка, горячей сухой травы на опушке, огромных камней у лесной реки. Казалось, на ладонях осталась золотая пыльца. Женщина опустила голову и беззвучно заплакала от обиды, непонятной ей самой, но столь острой, какие она переживала только в детстве.

Штернберг в накинутой на плечи шинели и в набекрень надетой фуражке вышел на заснеженную улицу. Занималось сумрачное утро. Вполне твёрдыми шагами он двинулся прямо посередь мостовой в сторону зари, его подкованные сапоги громыхали по обледеневшей брусчатке, редкие машины его объезжали, а полицейские от него шарахались. Так он дошёл до старинного, громоздкого, с густо зарешеченными полуподвальными окнами особняка на Бриннерштрассе, где располагался гестаповский отдел охотников за экстрасенсами.

Бригаденфюрер Зельман, в это утро приехавший на службу пораньше, сразу за входной дверью почувствовал тяжёлый спиртной дух и собрался было учинить допрос часовым, но тут же понял, что зря на них грешит: у входа в вестибюль стоял, слегка покачиваясь, долговязый эсэсовец в накинутой на плечи огромной чёрной шинели и страшнейшей руганью буквально в стену вколачивал ошарашенного бедолагу, проверявшего документы. На очередное возражение дежурного эсэсовец так шарахнул кулаком по деревянному переплёту кабинки, что одно стекло треснуло. Стол дежурного по ту сторону перегородки вдруг вспыхнул бешеным пламенем.

– Бог мой, Альрих, – изумился Зельман. – Что вы здесь делаете?

Штернберг обернулся. Лицо его было иссиня-белым, а губы – сизыми, как у насмерть замёрзшего в снегах под Москвой.

– Доброе утро, генерал, – с трудом выговорил он, едва ворочая непослушным языком. – Мне надо к вам. А этот идиот меня не пускает.

– Ради всего святого, что у вас за вид? Что с вами стряслось, откуда вы взялись такой?

Штернберг развёл руками; перчаток у него не было, ногти, обычно ярко-розовые, имели трупный тёмно-фиолетовый оттенок.

– А вы разве сами не видите, только что вернулся со всеимперского съезда Союза Германских Алкашей, – осклабился он.

Зельман молча покачал головой, ему недоставало слов.

– Ну, чего вы там встали столбом? – Он постучал тростью в стекло кабинки дежурного. – Пропустить немедленно. И потушить огонь – или вы хотите, чтоб сгорело всё здание? – прибавил он таким тоном, будто дежурный являлся виновником возгорания.

Часовой, не спуская глаз с жуткого видения в чёрной фуражке, попятился и ладонью вдавил кнопку, разблокировавшую вращающуюся дверь. Зельман подтолкнул Штернберга в спину.

– Пошевеливайтесь, герой кабака…

Миновав дверь, Штернберг направился к лестнице тяжеловесной, несколько валкой, но весьма уверенной походкой.

– Ну вы даёте, ну орёл, рыцарь бутылки, – распекал его Зельман, пока они поднимались по высокой лестнице на второй этаж. – Не ожидал я от вас такого позорища, Альрих, уж никак не ожидал. Надрались как свинья, хлеще фельдфебеля из похоронной команды.

– А я нисколько и не пьян, – заявил Штернберг. – Хотел бы я, дьявол меня забери, быть пьяным. Но я, оказывается, даже напиться толком не способен, понимаете? Я тр-резв как стекло. Я знаю, кто я, знаю, кто вы, знаю, где нахожусь и отчего пил. А знаете, сколько я выпил? Вы не поверите. У меня вместо крови чистый спирт. Хотите попробовать? – И Штернберг с глупым гоготом достал из ножен эсэсовский кинжал и поднёс к запястью.

– Прекратите валять дурака, – рассердился Зельман. Он схватил Штернберга за руку и выкрутил клинок из его холодных как лёд, окоченевших пальцев.

– Валленштайн говорил, что это поможет, – бормотал Штернберг, – а оно ни хера не помогло…

– Так-так, значит, инициатор – Валленштайн. Следовало догадаться. Куда он вас водил?

– Не знаю… к какой-то женщине. А я ушёл.

– Вы больше слушайте этого вашего Валленштайна, тот ещё умник… Что с вами в последнее время творится, Альрих? Я уже больше месяца вас не видел, почему вы от меня постоянно бегаете? Когда я на прошлой неделе приезжал в ваш институт, мне сообщили, что вы удрали с чёрного хода. Как это понимать?

Штернберг помотал головой, силясь развеять сонную одурь.

– Г-генерал, мне нужно с вами поговорить. Мне очень нужно с вами поговорить.

– Ну а где вы раньше-то были?

– А раньше я не мог решиться. Мне дико с-стыдно перед вами, вы ведь правы, я оказался размазнёй… – бормотал Штернберг так тихо, что Зельман его едва слышал. – Я чувствую себя куском дерьма. С-самого вонючего. У меня всё внутри зверски болит…

– Неудивительно. Судя по вашему виду, вы заработали нешуточное отравление.

Зайдя в кабинет, Зельман первым делом наполнил водой из графина большой высокий стакан и вручил Штернбергу, тупо стоявшему посреди комнаты призраком павшего на незримом фронте беспробудного пьянства.

– Идите промойте желудок. Уборная направо в конце коридора.

Штернберг молча помотал головой. Зельман сдёрнул с него шинель, развернул за ремень и толкнул по направлению к двери.

– Когда вернётесь, тогда и поговорим.

Возвратился Штернберг лишь минут через пятнадцать, отчаянно шатаясь, и со стоном рухнул на диван. Рядом на стеклянном столике уже стояла тарелка с нарезанным лимоном и давешний графин с водой. Штернберг потянулся было к графину, но рука, описав крутую дугу, рухнула подбитой птицей, не достигнув места назначения, и он замер в неестественной позе, безжизненно свесив голову с пухлого кожаного подлокотника. Его несколько прояснившийся голубой глаз выражал страдание.

Зельман сидел рядом на стуле, опираясь на поставленную между колен чёрную трость, и, насупившись, смотрел на него.

– Вот вам и равенсбрюкская комиссия, – мрачно сказал генерал. – Ну и что теперь прикажете с вами делать?

– Можете сообщить Гиммлеру, – пробормотал Штернберг, – о моём вопиющем служебном несоответствии. Это будет вполне с-справедливо.

– Дурень вы, Альрих.

– Зельман, п-послушайте… Люди такое дерьмо. Я всегда это подозревал, а теперь точно знаю. Ч-человек – просто мешок с говном. Независимо от расовых признаков. С-самая лучшая политика – всех в концлагерь, и всё. В-всех… в-в топку…

– Альрих, зачем же так утрировать, – вздохнул генерал. – Что вы, в самом деле, как подросток. Слушать смешно.

– Ну что же, с-смейтесь, – зло сказал Штернберг, с усилием раздвигая онемевшие губы. – Интересно знать, когда вы с инспекцией по лагерям ездили, вам показывали, как из детей кровь выдавливают на медицинские нужды? Как сок из томатов. Полностью. Вы тогда тоже смеялись?

– Вы ещё слишком молоды…

– И вам больше нечего сказать? Вот только не надо, Б-бога ради, про историческую необходимость и право силы…