Текст книги "Братья Александр и Николай Первые"

Построение национальной администрации

Первый вопрос, который возникает у непредвзятого наблюдателя: а зачем высшей аристократии вообще нужно национальное государство, – аристократии, которая, по своей сути является космополитичной? Ведь у монарха и его ближайшего круга национальности нет.

Проще всего ответить так, что это всё придумано для отвода глаз населения, чтобы было удобнее его использовать, например, заставлять бесплатно воевать, то есть, умирать. Так часто и объясняют: дали народу национальную идею, что это – никто не знает, а в добровольцы записываются. (А то ещё говорят, что это само собой так получилось в процессе эволюции государства, где большую роль стал играть торгово-промышленный капитал, но механизм не раскрывается.) Но это ответ верный лишь отчасти. Ведь национальное государство несёт в себе для монархии значительные риски: собственно, национальное (а не религиозное) самосознание, республиканские идеи и пр. И это ясно заранее. Значит, главное в другом.

Не-национальное государство выгоднее при развитии внутреннем и в период свободной экспансии, которая носит, в основном, частный характер, но имеет громадные трудности в последней, самой жёсткой стадии колонизации мира, когда приходится сталкиваться с другими расширяющимися империями. Именно тогда возникает необходимость в консолидации всех ресурсов, и национальное государство делает это эффективнее прочих. Иллюстрацией является постепенное поглощение государствами колонизационных компаний.

На самом деле, всё сложнее, поскольку монархи и аристократия являлись акционерами как компаний, так и государств, то есть, речь может идти о консолидации. Экспансия до XVIII в. происходила как проект, финансировавшийся в полном объёме. Компактная группа головорезов на счёт акционерного общества (с участием, например, и монарха) отправлялась завоёвывать простые в военном отношении земли. Непосредственные завоеватели получали в случае успеха долю от разового или систематического грабежа, работорговли. На втором этапе подключались головорезы-лайт в форм-факторе «колонисты». Они субсидировались в меньшем объёме и часто в форме кредита, а с какого-то момента переходили на самообеспечение и отдачу долгов в виде налога и – ха-ха, «без представительства».

По границам расширявшейся России, например, селились казаки – сухопутно-речные пираты со специфическими правами и обязанностями, превратившиеся течением реки времени в привилегированное сословие (а поначалу казачили во все стороны). Первыми в нашем ареале их приручили (относительно, конечно) поляки, посадив на зарплату и приклеив лозунг «враг верит в неправильного Бога». То же с сербами и хорватами делали турки и австрийцы.

При конфликтах внутри Европы использовались небольшие контингенты наёмников с коротким периодом полураспада – на тех же условиях: подённая оплата или доля. Когда денег и добычи стало не хватать, для резни призвали простецов, вооружённых чем попало и хорошо продуманным лозунгом «враг неправильно верит в Бога». На короткое время революционное «чья вера, того и земля» спасло ситуацию, но война превратилась в перманентный процесс, что совершенно истощило силы. В 1648 правила игры были переписаны, религиозное оружие массового поражения было признано неконвенциональным и запрещено (контрреволюция «чья земля, того и вера»). Крупным державам для войны между собой сначала на континенте, а потом в колониях понадобились профессиональные и хорошо организованные силы, финансировать которые стало на прежних условиях невозможно: денег не было, а доли каждому не дашь. Металлического золота-серебра хватило ненадолго, поскольку оно быстро теряло в цене.

У Екатерины имелось продвинутое государство, но не было государства национального, и это предохраняло её от множества неприятностей. При этом она запретила тайные общества, но сделала это тоже тайно, негласно, известив только сами общества и высший круг остального общества, прочие же в этом не участвовали. Беда в том, что отсутствие национального государства при наличии таковых в мире быстро низводит феодальную власть в рыхлую неконкурентоспособную структуру, для управления необходим постоянный «ручной режим», а элита, как корпорация владельцев страны, имеющих право, не формируется (царская милость, опалы…) Личная гвардия, в силу своей естественной малочисленности (гвардии не может быть много) не в состоянии контролировать госуправление ниже определённой глубины, и глубина эта недостаточна для развития страны в условиях столкновений с другими великими державами при гиперэкспансии. Условно говоря, не присваивают национальное достояние только верхние уровни – оно и без того принадлежит им. Кроме того, эта гвардия не заинтересована в культурном развитии, её интерес не простирается выше сохранения собственного статуса.

Русская национальная администрация сконструирована Александром как мощный противовес инструментам, порождённым Францией и Англией для взаимной борьбы – масонству. (А против александровского детища заиграло новое английское изобретение – социальные движения, но далеко не сразу.) Масонство появилось в начале XVIII века как группы влияния друг на друга государств нового типа – национальных государств, которые получили юридическую основу Вестфальским миром, но националов было ничтожно мало (можно объявить республику, но где взять республиканцев, или, по-русски: колхозы построены, присылайте колхозников).

Первыми крупными национальными государствами стали Франция и Англия. Национальной осью стала аристократия и часть духовенства (типа Ришелье, который, вероятно, был одним из авторов протоконцепта), которой придумали и насадили национальную культуру (во Франции перестройка шла уже в эпоху Людовика XIV). Другой национальной оси из-за общей неразвитости остального общества в то время быть не могло, но впоследствии к элите прилипла часть третьего сословия, принявшая правила новой игры, за само участие в которой уже предполагался бонус в форме отсутствия антибонуса.

Масоны были сконфигурированы сверху под новый уровень влияния – зарождавшуюся и получавшую рычаги власти через парламенты среднюю национальную аристократию, то есть младшие дворянские ветви и новую финансовую и промышленную олигархию, благосостояние которой в существенной степени зависело от торговой и колонизационной экспансии. Эту новую часть общества, получавшую должности и бизнес, склонить к прямому сотрудничеству с иностранным государством было невозможно, поскольку свои выгоды они получали изнутри, а перекупать их было дорого. Но было подмечено, что захватническая идеология большого хапка (включавшая войны, работорговлю, геноцид и ссудный процент) предполагает беззастенчивый атеизм, поэтому для них была сочинена мистико-просветительская абракадабра, под которую пиратов незаметно для них ловили в хорошо организованные развесистые сети.

В России национальная элита на основе аристократии и духовенства была в XIX веке уже невозможна – бо́льшая часть её подпала под влияние французского, английского и римского клубов, их можно было только нейтрализовать, но бывших братьев не бывает. Именно поэтому Александра так раздражал процесс «национализации масонов», то есть мимикрия под национальные цели тех, кто был задуман как раз против любой чужой национальной идеи. Справедливости ради, надо сказать, что в России национализироваться стали масоны французские, обезглавленные у себя на родине. Запреты, подписки и высылки, а также прямой разгром наиболее радикальной части4545
  Польских радикалов не тронули в 1826, но подавили после Польского восстания 1830.


[Закрыть] привели к тому, что Россия вышла из состояния внутренней угрозы, но для внешней экспансии со столкновениями этого было недостаточно: администрация должна уметь подавлять действия других держав не у себя дома, а на ничейных землях (в идеале, и у них дома).

Национальная администрация Александра перешла к Николаю практически в полном составе. В мире сам переход был редкостью, а в полном составе, да так, чтобы не на год-два, а навсегда верхушка не переходила нигде. Весь верхний уровень был выстроен году к 20-му, Николаю впоследствии оставалось достроить уровни средний и низовой, с чем он блестяще справился. Начали со Сперанского.

Конечно, какие-то фигуры менялись, передвигались и отставлялись, но это было в рамках системы. Чехарды, массовых опал, фаворитизма и резни больше не было никогда. Уровень средний, профессиональный, мог вообще не опасаться смены монархов, что породило положительную обратную связь – уверенность в аппарате и верховной власти. Для среднего и низового уровня были сочинены ясные правила, позволявшие двигаться наверх, независимо от начального сословия: образование, выслуга лет, нормальное исполнение служебных обязанностей. Для непосед изобрели регулярные подвиги, например «кавказский асессор». Кавказские войны шли долго… Отчасти поэтому.

Александр опасался, что, как только главный околоточный Европы – Англия – поймёт, что её дипломатическое и масонское влияние в России не работает, а страна управляется профессиональным персоналом, устойчивым к известным вирусам, она постарается организовать против России войну, подобную антинаполеоновским коалициям. (И подобно будущей Крымской). Спасительного Наполеона, как это было в 1815, не находилось, и решать проблему пришлось бы в одиночку. Никаких надежд по поводу Франции и Австрии не было, те были заинтересованы в падении России пуще Британии.

Перед решающим действием (передачей власти Николаю) Александр исполнил в очередной раз успешный фокус: пошёл на обострение. Отказал по делу Греции, запретил тайные общества, полез в Америку. Николай планово чуть отступил, снова стал в фарватер Англии, использовал союз с ней для экспансии на Ближнем Востоке, но с пути реформ не свернул. Парламента не ввёл.

Вообще, Россия находилась в состоянии реформ постоянно. С тяжёлой руки советских историков это, конечно, было не так, и в этом их оценка полностью совпадала с западной, где позитивную коннотацию утвердили только для деятелей проанглийского образца, с их буржуазными и социальными революциями, масонскими парламентами и конституциями-кальками специфических островных законов.

В начале 1840-х во Франции вышла книга маркиза Де Кюстина, немедленно ставшая бестселлером: «Россия в 1839 году». Там приводится такая история. Маркиз путешествовал в Нижний Новгород, куда его сопровождал фельдъегерь, в котором Кюстин подозревал шпиона. «Шпион» был невысокого уровня и ехал рядом с кучером. В Нижнем француз захотел приватно поговорить с местным купцом (по-французски). Далее, не грех процитировать, опуская кое-что несущественное.

«Садясь в эту коляску вместе с купцом, любезно вызвавшимся меня проводить, я велел фельдъегерю следовать за мною. Тот, не колеблясь, не спрашивая позволения, решительно вскочил в экипаж и с поразительною самоуверенностью уселся рядом с братом г-на ***… Опасаясь, что ехать бок о бок с курьером будет зазорно для моих любезных провожатых, я счёл своим долгом ссадить этого человека и очень мягко предложил ему залезть на передок, рядом с кучером.

– Не буду я этого делать, – отвечал мне фельдъегерь с невозмутимым хладнокровием.

– Почему вы не слушаетесь? – спросил я ещё спокойнее, зная, что, общаясь с этою полувосточною нацией, следует для поддержания своего авторитета никому не уступать в бесстрастии.

Мы разговаривали по-немецки.

– Мне это было бы неприлично, – ответил мне русский всё тем же тоном.

– Что значит неприлично? – спросил я. – Разве это не то место, которое вы занимали с самого нашего отъезда из Москвы?

– Да, сударь, это моё место в дороге, на прогулке же я должен сидеть внутри. Я ведь ношу мундир.

Мундир его, описанный мною в другом месте, – просто-напросто одежда почтового рассыльного.

– Я, сударь, ношу мундир, у меня есть чин; я не лакей, я слуга императора.

– Мне мало дела до того, кто вы такой; да я и не говорил, что вы лакей.

– Я бы так выглядел, если б сел на это место во время прогулки по городу. Я служу уже не первый год, в награду за примерное поведение мне обещают дворянство; и я хочу получить его, у меня есть своё честолюбие.

Меня ужаснуло такое смешение наших старинных аристократических понятий с новейшим тщеславием, которое недоверчивый деспот внушает болезненно завистливым простолюдинам. Передо мною был образец погони за отличиями в самом худшем её виде, когда выслуживающийся напускает на себя вид уже выслужившегося.

Мгновение помолчав, я заговорил вновь:

– Одобряю вашу гордость, если она обоснована; но, будучи мало сведущ в обычаях вашей страны, я хочу, прежде чем дозволить вам сесть в коляску, сообщить о вашем притязании господину губернатору. Я намерен спрашивать с вас не более того, что вы обязаны, согласно полученным вами приказам; коль скоро появилось сомнение, то на сегодня освобождаю вас от службы; я поеду без вас.

Мне самому был смешон тот внушительный тон, каким я говорил; но я полагал, что такая напускная важность необходима, чтоб оградить себя от неожиданностей до конца поездки. Нет такого комизма, который бы не извинялся условиями и неизбежными последствиями деспотизма.

Этот человек, притязающий на дворянство и тщательно блюдущий дорожный этикет, при всей гордости своей обходится мне в триста франков жалованья ежемесячно; при последних моих словах он покраснел и, не ответив ни слова, вылез, наконец, из коляски, в которой до тех пор столь непочтительно восседал; молча вернулся он в дом. Не премину вкратце рассказать губернатору о вышеизложенном разговоре.

…

Этот мой курьер, не желающий более выполнять свою работу, поскольку уже предвкушает чаемые им дворянские привилегии, – прекомичный образец той породы людей, какую я описал выше и какой не встретишь нигде, кроме России. Хотел бы я описать вам его тонкую талию, ухоженное платье – ухоженное не затем, чтобы иметь лучший вид, но в качестве знака, показывающего, что человек достиг почтенного положения в обществе; выражение его лица – хитрое, жёсткое, сухое и низменное, которому ещё предстоит сделаться надменным; наконец, весь характер этого глупца, живущего в стране, где глупость отнюдь небезобидна, как у нас, ибо в России она всегда пробьёт себе путь, если только призовёт на помощь угодливость; однако этот малый ускользает от всякого описания, как уж ускользает от взгляда… Меня этот человек пугает, словно некое чудовище; он порождение двух политических сил, внешне совершенно противоположных, но на деле во многом близких и в сочетании своём особенно ужасных, – деспотизма и революции!! Я не решаюсь заглядывать в его глаза мутно-голубого цвета с белобрысыми, почти бесцветными ресницами; не могу видеть его лица, загорелого на солнце и потемневшего от кипящей в душе постоянно сдерживаемой злобы; не могу видеть его бледных поджатых губ, не могу слушать его жеманную и вместе отрывистую речь, чья интонация прямо противоречит смыслу сказанного, – всякий раз мне думается, что это приставленный ко мне шпион-провожатый, с которым считается даже сам нижегородский губернатор; при мысли этой мне хочется взять почтовых лошадей и бежать прочь из России, не останавливаясь до самой границы. Могущественный нижегородский губернатор не осмелился принудить самолюбивого курьера сесть на передок моей коляски; в ответ на жалобу мою этот важный и могущественный чиновник, представляющий здесь верховную власть, лишь посоветовал мне быть терпеливым!! Так кто же обладает силою в подобном государстве?»

Мелкий чиновник, пылящий с кучером, твёрдо знает свои обязанности – и права, и эта ясная прямолинейность бесит либерального дворянина маркиза, приехавшего из страны, заплетающейся в монархиях, республиках и империях. Курьер, которого Кюстин честит шпионом, разумеется, не шпион, иначе постарался бы подслушать секреты, а не удалиться с независимым видом. Губернатор Бутурлин, высший аристократ, богач и обладатель одного из главных чинов империи не внимает незаконной просьбе француза, который везде и всюду ратует за закон, но только не в случае, когда дело касается его самого. Простой курьер хорошо образован, знает по меньшей мере два иностранных языка (это он ещё пока не дворянин) и дорожит честью своего состояния – уж какое оно у него есть, что вызывает у маркиза сначала оторопь, а после и страх. Этот страх рождён непониманием, в какой среде он очутился, а очутился он в состоянии России после административной революции, проведённой деспотизмом власти.

Маркиз не понял, что так работает мировая новинка: национальная администрация нового национального государства. Зато это хорошо поняли умные и влиятельные читатели его книги (ставшей европейским бестселлером). Национальная административная революция испугала всех, против неё бессильны были МИД, ложи и демагогия 1848 года (бестолковая «молодая Европа»). Пока разрабатывалось и тестировалось противоядие (социальные движения), провели контрудар. В 1853 году Россия столкнулась со стеной, похожей на ту, с которой столкнулась Франция после ВФР. Союзников не осталось и остаться не могло – быстро растущая, модернизирующаяся, образовывающая все слои населения и избавляющаяся от социальных предрассудков Россия представляла собой гигантскую угрозу старому мировому порядку самим своим новым внутренним устройством. После евроремонта 1856 г. Россия была выдворена со второго места и никогда более на него не возвращалась.

Однако новое государство уже существовало.

В Вене победитель Александр имел страну в числе лидеров великих держав – страну первого ранга, но при государстве второго класса. Александр пожертвовал фигурой (собой) для сохранения позиции.

Наследник проигравшего Николая Александр II получил упавшую на третье место страну второго ранга, но при этом – первоклассное государство. Произошёл размен позиции на инициативу. Он и его наследники в полной мере использовали эту инициативу для дальнейших реформ и экспансии.

Можно привести несколько иллюстраций, как работала администрация на разных стадиях её развития.

Первая обкатка произошла во время войны с Турцией 1828 – 29, когда вместе с военными по занятым землям двигалась бета-версия гражданской администрации. Отчасти, это была калька с наполеоновской египетской команды: в её состав входили этнографы, археографы, картографы, океанографы, художники (все специалисты – двойного назначения). В конечном счёте, после подписания Адрианопольского мира чиновники уселись в Константинополе, и русское посольство, битком набитое администраторами всех уровней, по сути, заменило собой Диван. Все внутренние и внешние вопросы поверженной Турции решались там, говорили, что на время город превратился в третью, южную столицу России. Достаточно заметить, что количество языков, родных для сотрудников миссии составляло двадцать два. Постоянно сталкивавшиеся с этими роботами европейские дипломаты даже плохо понимали, с чем имеют дело. Поняли в 1833.

Эту успешную технологию переняли в длительном процессе присоединения Средней Азии, куда, помимо чиновников немедленно устремлялись коммерсанты. Не более, чем через два года все английские поставки заменялись русскими, даже, если страной происхождения товара была Англия.

Персию разделили на сферы влияния в 1907. К тому времени механизм был так отработан, что его не замечали. Штука в том, что раздел сфер влияния – это английский метод, и англичане владели им с детства. Такой технологии у русских не имелось, с какого конца за это браться не знали. Поэтому пока англичане изгалялись, осуществляя трёхэтажные финты (сочиняли конституцию и парламент, провоцировали бунты и ставили малолетнего наследника при своём регенте) русские хлопали ушами, а потом плюнули и за год уработали свой Северный Иран в Воронежскую губернию. «Открой личико, Гюльчатай».

Не всем, конечно, эти примеры покажутся достаточными, но подобраны они не случайно. Во всех случаях до царя и высших должностных лиц было далеко – физически. Из Константинополя фельдъегерю две недели пути. А всё делалось – уже тогда – машинным способом. Конвейер.

Но всё же, несмотря на препоны, дело было сделано. И национальное государство создано в полной силе. Александр прекрасно понимал истинную причину войны против Наполеона (сам воевал): Наполеон создавал государство нового типа и тоже – с новым типом администрирования. Против него не было бы противоядия. Но не успел – не дали. Сам Александр был в числе не давших. И сознавал, что так поступят и с его домом, как только осознают угрозу. Но на выращивание национальной элиты нужно время: выскочками национальную элиту не напихаешь. И одного поколения властителя для этого недостаточно. Переворот в обход Константина был необходим для того, чтобы у Николая было достаточно времени закончить начатое и не дать повода подвергнуться внешней скоординированной атаке. Трагедия была в том, что сам Александр закончить дела не мог: ему и без того в Вене чуть не объявили войну. Ценой колоссальных усилий и манипулирования ему удавалось удерживать ситуацию условно-стабильной. Абсолютный кризис наступил в Восточном вопросе.

Интересно взглянуть, почему не получилось у Наполеона. Он ведь довольно успешно вывел полубезродную шпану в министры, генералы и короли. Проблема, однако, в мелком дворянстве самого Наполеона, стремившегося всю жизнь занять топ в чарте аристократов, то есть, вознестись в монархи, императоры. То есть, сначала он возводил новую карьерную администрацию в аристократию, а потом пытался привить ей идеи национализма. Всё вроде бы верно: то же делали до него в отношении родовой аристократии ещё при Людовике XIV. Но в эпоху третьего сословия этот шаг был попросту лишним. Если первый проект французского национализма делал ставку на аристократию только потому, что она уже была, то во время Наполеона возводить мещан во дворянство было потерей темпа: в мирное время могло перевариться спокойно и зажить, а в военное эти «новички» Наполеона и свергли. Зачем королю Неаполя или Швеции над собой император?

Ну и процитирую Набокова-отца, одного из февралят. Путчисту можно доверять, так как восторженный дурак писал совершенно о другом и проболтался, не понимая сути дела.

«…ещё в 1905 году, на первом, после 17 октября, съезде земских и городских деятелей был поставлен вопрос о коренном обновлении всей местной администрации (главным образом, конечно, губернаторов), причём выставлялось соображение, что от слуг абсолютизма нельзя ожидать ни готовности, ни умения служить новому строю, – что они будут… проявлять к нему то отношение, которое на современном революционном жаргоне получило название „саботажа“. Я тогда выступал против этого предположения. Я указывал, что едва ли в нашем распоряжении имеется достаточное количество подготовленных идейных работников, способных немедленно впрячься в сложную государственную машину, – с другой же стороны, шутливо напоминая известное изречение Кукольника „прикажет государь, могу быть акушером“, я доказывал, что от местных администраторов (в их большинстве, конечно) не приходится ожидать той стойкости убеждений и глубины приверженности старым началам, того упорства, которые устояли бы против властного mot d’ordre’a, данного сверху… Главным основанием неприемлемости старых администраторов выставлялась не их техническая неподготовленность (много ли у нас вообще технически подготовленных людей?), а их внутреннее отношение, их настроение… Я хотел сказать – и думаю теперь, – что огромное большинство бюрократии нисколько не заражено стремлением быть plus royaliste gue le roi {более роялистом, чем король (фр.).} – оно охотно бы признало fait accompli {свершившийся факт (фр.).}, подчинилось бы новому порядку и никаким „саботажем“ не стало бы заниматься… Временное правительство поступило, как известно, иначе. Одним из первых и одним из самых неудачных его актов была знаменитая телеграмма кн. Львова от 5 марта, отправленная всем председателям губернских земских управ: „…Временное правительство признало необходимым устранить губернатора и вице-губернатора от исполнения обязанностей“, причём управление губернией временно возлагалось на председателя губернской управы в качестве губернского комиссара Временного правительства».

То есть так: была у национального государства лояльная национальная бюрократия. Но слишком качественно люди работали. Революционеры и шпионы первым делом пустили под нож вековую систему управления. Комиссары-то, они, вон откуда… Не из октября 1917. Но даже не из февраля. Они из революции типа «а ля франс». Вопрос, кем и зачем она делалась, совершенно отпадает. Как говорится, всё с вами ясно, камрады.

Интересно, что в годы, когда Россия укрепляла национальную бюрократию, в Америке шёл обратный процесс. Ввёл его радикально авторитарный демократ Джексон, систему «ротации» федеральных чиновников назвали «дележом добычи». (С тех самых пор в демократиях чистки называли ротацией, словечко крутится в лексиконе и сегодня.) Принцип укоренился до самого конца XIX века, когда систему национальной администрации переняли США. Россия утратила свою систему в эпоху 1905 – 17 под внешними ударами (объявленными внутренними) и не имеет её по сей день.4646
  Удары были внешние, но били туда, где рвалось легче. Уже Александр III стал отходить от принципа в построении верхнего уровня администрации, согласно которому переворота следует ждать из самого ближнего круга. Верхний уровень управления был нарушен. Когда под Думой проломился нижний, средний разбежался. Это произошло далеко не сразу. Николай II пытался вернуться к проверенному принципу. До начала XX в. из 12 министров отца Николай заменил всего лишь пятерых, (ещё трое убыли по естественным причинам).


[Закрыть]